Последняя метель

     - Снег пошел.      - Да.      В простом ответе сквозит безграничное понимание. Валентин смотрит на медленно падающие снежинки. Уже не зима, но еще и не весна, рыжеватые лучи солнца широкими мазками окрашивают всё, на что попадают. Валентин стоит у окна, ловя мгновения уходящего дня. Он уплывает медленно, будто хочет, чтобы они остались друг с другом подольше, но всегда в груди остается щемящее ощущение, что придется разнять сплетенные пальцы, не удержавшись, урвать еще один краткий поцелуй и отступить назад, в холод, где зовут долг и война. Но это будет потом, когда солнце скроется за горизонтом, созвездия поблекнут, и яркие лучи появятся с другой стороны.      Арно сидит в нескольких бье, облокотившись спиной на кресло, неподвижно, расслабленно, и любуется, любуется, любуется. Как медленно опускаются ресницы на светлые глаза, как приподнимаются плечи при каждом вдохе, как колышутся от дыхания яркие волосинки.      Валентин этого, конечно, не видит, но в свете уходящего за горизонт солнца его волосы кажутся почти золотыми. Последние лучи радостно струятся сквозь каштановые пряди, наделяя их благородным алым оттенком. Алое и золотое – совсем не цвета Приддов, но как же дивно пылающие закатным пламенем волосы пересекает молния солнечных лучей. На его лицо падают тени от летящих снежинок, отчего кожа кажется еще бледнее, чем есть. Он кажется неживым, произведением искусства ушедших абвениев, но губы тронуты едва заметной нежной улыбкой, а взгляд обращен на запад, туда, где лениво уплывает за горизонт солнце.      Стоит немного наклониться вперед, вытянуть руку, и кончики пальцев коснутся холодной ладони, обожгут её, Валентин качнётся и сожмёт их, медленно проводя большим пальцем по костяшкам. Ладонь быстро согревается, а на лице Придда заиграет шалая улыбка, такая редкая гостья на правильном, немного вытянутом лице. Под пальцами бьется неровный пульс, если сжать руку еще сильнее, можно услышать, как в ладони отзывается собственный, кружит голову, мутит взгляд.      Валентин не помнит, когда их пальцы переплелись так в первый раз. Кажется, безумно давно, и вся предыдущая жизнь кажется сном. Непостижимо, как он раньше жил, дышал, ходил по этой земле. Валентин поворачивает голову и смотрит в черный омут прикрытых глаз, сверху вниз, так близко и одновременно далеко, на расстоянии вытянутой руки. Сэ смотрит ему в глаза, давно уже смотрит, запоминает каждую черточку, каждый жест, ловит каждый вдох. В этих играх в гляделки нет победителей и побежденных, они идут почти на равных, истово хочется счастливо улыбнуться, рассмеяться, зажмуриться. Если находиться очень близко, можно увидеть собственное отражение, заглядывая в чернеющее зеркало. Он выигрывает, если забывает про «гляделки», если погружается в мысли, тонет в ощущениях. Арно играет честно, смотрит, пока может, пока хватает сил, пока не захочется прижаться ближе, почувствовать чужое дыхание на шее, прикоснуться губами к алебастровой коже.      Арно не меняет позы, лишь наклоняется еще чуть-чуть вперед, чтобы можно было обеими руками обхватить ладонь, которая в рыжем свете кажется почти прозрачной. Обычно он уже утягивает Валентина на кровать, целует и нарочито медленно расстёгивает пуговицы на рубашке, но сейчас застывает, подчиняясь неведомому волшебству последних дней зимы. Зимы, ставшей знаком, временем извечных встреч и расставаний, когда нельзя даже прикоснуться, когда бархатная кожа сводит с ума сильнее, чем самая крепкая настойка. Когда становятся неважными все обиды и подозрения, когда хочется уткнуться в плечо и вдыхать чужой запах. Савиньяк помнит, что от Валентина пахнет талым снегом и хлопком и что у него было неизмеримо мало мгновений, чтобы это запомнить.      Им всегда дается слишком мало времени, с рассветом всегда нужно уходить, но сегодня оба медлят, даже порывистый Арно, иногда забывающий, что он наполовину Рафиано, просто сидит и размышляет. Сегодня не особенный день, сегодня просто пошел снег после нескольких солнечных дней, и он обещает к утру затянуть небо белесой дымкой, через которую зябко будут проглядывать лучи. Это похоже на прощание, зима укрывает их своим одеялом в последний раз, чтобы стечь талой водой, унося за собой всё плохое.      Валентин делает один шаг, один-единственный, и почти падает рядом, будто кто-то подрубает ему колени. Он подносит горячую руку к своему лицу, прижимается к ней губами, трётся о неё скулой и щекой. Арно мягко проводит пальцем по губам, он не спешит, только не в этот раз, и Валентин не выдерживает. Губы мягко касаются губ, почти невесомо, не открываясь, Арно закрывает глаза и несильно сжимает пальцами шею, притягивая к себе. Валентин укладывает руки Савиньяку на грудь, неспешно перемещает их на плечи. Арно приоткрывает рот, целует в уголок губ, обхватывает их, требуя ответа. Валентин отвечает не сразу, поддавшись меланхолии, но потом прижимается сильнее, едва улыбаясь через поцелуй. Дыхание Придда спокойнее, намного, Арно чувствует, как бешено колотится его собственное сердце, веки наливаются свинцом, и невозможно их открыть раньше, чем разорвется поцелуй. Одна мысль об этом внушает почти страх, но Валентин и не думает отстраняться, ему нравится слушать сбитое дыхание, ощущать, как кончается воздух, ухватывать немного чужого дыхания и продолжать падать в омут, из которого не хочется выныривать.      Однако рано или поздно приходится это делать.      Валентина немного морозит. Трясутся вцепившиеся в батист пальцы. Кружится голова от нехватки воздуха, дрожат напряженные колени, так неудачно придавленные полом к складке штанов. Руки сами начинают расстёгивать рубашку, чтобы прижаться к горячему телу, ища тепла. Пальцы не слушаются, взять себя в руки не получается, потому что губы прижимаются к губам, уже наверняка покрасневшие и опухшие, а ладони Арно привычно зарываются в каштановые волосы, пропускают по прядке темный шелк.      Светлые волосы Арно жёсткие, намного жестче, хотя со стороны кажется по-другому. Они взъерошенные, непослушные, небрежно падают на лоб, закрывают уши. Арно ходит по холоду без головного убора, без капюшона, даже любимую шляпу оставляет будто специально. В солнечном свете волосы приобретают медовый оттенок, снежинки сверкают и тают, тогда льняная чёлка налипает на лицо, и Валентин может шутливо встрепать их. Невинный жест, мимолетный, незаметный, со стороны кажущийся последним издевательством, - такой важный для них обоих, почти такой же важный, как и нечастые долгие поцелуи в запертой комнате. Там, где никто не помешает, где никому не позволят помешать. Где есть время только чтобы быть вдвоем.      - Как ты хочешь сегодня? – вопрос звучит со смешком, не издевательски, но с изрядной долей сарказма. На самом деле Арно всё равно, поэтому он спрашивает. Единственное, что он хочет – это причинить как можно меньше боли. Целовать долго и самозабвенно, пока мир перед глазами не начнет разлетаться на осколки, делать всё плавно, почти замедленно, лишь бы только не слышать больше сдавленный вскрик, не видеть напряженно изогнувшиеся брови над блестящими от слёз глазами и сжатые в тонкую бескровную полоску губы. Савиньяк подносит красивые пальцы ко рту, по очереди прихватывает их губами. Уже не холодные, но еще не горячие. Изящные, длинные, но совершенно не девчачьи. Спрутьи, подсказывает ехидное сознание.      - На кресле.      Арно удивленно расширяет глаза. Валентин кажется абсолютно серьезным, поглаживает его по подбородку.      - Ты шутишь?      - Я?      - Да, - протягивает Арно, - Придды вроде шутить не умеют.      - Я не шучу, - Валентин не шутит, но улыбается. – Оно прямо за тобой, только привстань.      Арно недоверчиво косится на герцога и отклоняется, падая на бок, тянется к тумбочке. Морисское масло не оставляет запаха, легко смывается, Савиньяк боится даже спрашивать, где Валентин его достал. Оно предназначалось для других целей, наверняка, ведь Арно нашел солидный флакон еще в самый первый раз, комната Придда тогда была в непривычном беспорядке, правили бал разбросанные бумаги, недописанные и ненаписанные письма, в хаосе были разбросаны вещи.      Арно слишком мало помнил с того дня. Перевязанное предплечье, трескающийся лед в глазах, горячий лоб и холодные ладони. Руки, вцепившиеся в лацканы мундира, губы, надрывно шепчущие ничего не значащие слова, что-то про Придду, кошмары, Повелителей, Излом, про найери, про танцы, про нечисть, Арно слушал и не слышал, запоминал слова, но не понимал их значения. Он приходил с войной и остался с миром. Волна, мерно катящаяся по морскому лону судьбы, наконец перехлестнулась через себя, вырвалась истерикой. Красными глазами, мокрыми ресницами, доверчиво прижавшимся к груди каштаном мягких волос.      Было неимоверно легко потеряться, запутаться, нырнуть и не захотеть уходить. Поднести к губам прядь, ощутить от нее слабый железный запах – запах крови, запах пистолета, запах отчаяния – и обнять так искренне, так по-настоящему, улыбнуться и не верить тому, что делаешь. Когда так легко отказаться от всего и начать заново, с чистого листа, как в первый раз увидеть светло-серые, вблизи почти аквамариновые глаза, провести тыльной стороной ладони по щеке, закрыть глаза, прикоснуться к ней кончиком носа. И совершенно не заметить, как губы ощутят чужое дыхание и заберут себе тихий шепот, прижимаясь к чужому рту, как руки осторожно обнимут за шею, зароются в волосы, заправят их за уши. Не заметить, как Волна начнет отвечать, неуверенно, кротко, вдыхая запах дождя, скатится по пологому склону и наконец возвратится в собственное русло.      Они могли оттолкнуть друг друга в любой момент, и ни один не сказал бы ничего против. Ни один бы никогда больше не упоминал об этом. Но сердце оказалось честнее совести, сильнее предрассудков и храбрее разума.      - Что с тобой?      Арно вздрагивает, вспоминает, где находится. Комната, отблески догорающего заката, спинка кресла под лопатками, одна рука покоится на подлокотнике, вторая – на талии Придда, тянет герцога к себе, ближе. Валентин садится ему на колени лицом к лицу, обхватывает ногами бедра Савиньяка, наклоняет голову к уху, отодвигая носом волосы. В таком положении он чуть-чуть выше, а Арно еще сильнее сползает по креслу, принимает полулежащее положение, почти сонно дотягиваясь до завязок штанов. Рубашку он наверняка найдет завтра где-нибудь на полу, об остальных вещах он даже не думает. Ему нравится наводить беспорядок в такой ухоженной комнате. Он всегда напоминает ему о смятении, которое он посеял в ледяном, по общему мнению, сердце.      - Мы столько раз уже, - выговаривает Арно, нежась на ласковых волнах, - были вместе. Неужели до сих пор больно?      - Конечно, - кажется, или в тихом голосе звучит смущение? – Но всё в порядке.      Арно верит. Но обычно он всё делает сам, а нынешнее его положение меняет роли. Слишком сильно меняет.      - И как тебе?      - Чувствую себя, - Валентин улыбается, как есть улыбается, - хозяином положения.      Руки Арно привычно гладят по обнаженному животу, спускаются ниже. Масла нужно немного, совсем немного, но флакон пуст уже почти на треть, а кажется, что шансов побыть вместе выдается слишком мало. Кожа у Валентина тёплая, почти горячая. Валентин прав, безгранично прав, он придвигается ближе, приподнимается, прикасается грудью к ключице и смотрит сверху вниз. Савиньяк задирает голову, чтобы поймать судорожный вздох из приоткрытых губ, когда пальцы надавливают на вход, мягко скользят внутрь. Валентин кладёт локти на обнаженные плечи Арно и зарывается пальцами в волосы, слегка царапая чувствительную кожу затылка.      - Мы ведь столько раз уже были вместе, - повторяет Валентин с шалой улыбкой и медленно проводит языком по нижней губе. Арно бы понял и без слов, взглядом, жестом, но разум верит ушам больше, чем глазам. Валентин помнит сбивчивый поток извинений, каскад поцелуев, дрожащие, обнимающие руки, бешено колотящееся сердце, когда он не выдержал поразившей его острой вспышки боли, выдернувшей его из истерики. Он тогда открыл глаза совершенно по-новому, Арно осёкся и целовал, целовал до беспамятства. Чего бы ни происходило в Багерлее, когда-то давно, какие бы раны ни терзали привыкшее к аристократическому обществу тело, эта боль была иной, она образумила, вывела из состояния безумия. Боль служила напоминанием, знаком, занозой на сердце. Занозой, которую потихоньку ласково вытаскивали, когда Валентин видел Арно на пороге своей комнаты второй, третий раз.      Которая звонко упала на пол, рассыпавшись осколками прежних чувств, как исчезла неприязнь, как возникло чувство безграничного доверия. Привязанности. И нежелания что-то менять.      Арно направляет обеими ладонями, неспешно входит внутрь, повинуясь движениям сидящего на нем Валентина. Тот на мгновение зажмуривается и резко выдыхает, привыкая к ощущениям, которые он знает, знает и всё равно каждый раз вздрагивает. Уже не нужна долгая подготовка, можно не терять время, которого у них осталось и так очень мало. Валентин тесно прижимается к горяченному телу, передвигает одну из ног на подлокотник, движется резко, судорожно глотает воздух, будто его не хватает. Арно одной рукой придерживает его за колено, а второй поддерживает бёдра, помогая приподниматься и вновь опускаться вниз. Валентин себя не жалеет. Он знает свой предел, знает, когда нужно останавливаться, но всё равно мучительно и сладко ждать так долго. Глаза у Валентина приоткрыты, и он любуется шалым блеском в темных глазах. Совсем близко, если прижаться теснее, заставив Савиньяка шире распахнуть глаза – он не жмурится, никогда не жмурится, - то видно, что они у него на самом деле темно-карие, древесного оттенка, только зрачки расширенные, как у безумного, он сейчас и есть безумный.      Они оба тонут в безумии, которое выбрали для себя сами. Безумие, которое захлёстывает волной, бурлит в обычно спокойных водах, движется неистово, чтобы вылиться в бесконечную нежность, отвергая любые законы природы. То, что не видно со стороны, можно узнать только в такие моменты. Когда они вместе так близко, как не бывали еще ни с кем другим. Не только телом. Они будто слышат мысли друг друга.      Понимают с полувзгляда. Полужеста. Полудвижения.      Арно не закрывает глаз – он никогда в этот момент их не закрывает, - смотрит, жадно ловит каждый стон, каждый вздох, каждый взгляд. Валентин не может и не хочет ему в этом отказывать. Когда мир перед глазами тонет в девятом вале, он до конца пытается удерживать агатовый огонь в помутневшем взгляде Савиньяка, но с еле слышным стоном все-таки по-кошачьи выгибает спину, закидывая голову назад, обнажает шею, в которую через мгновение Арно утыкается лицом, тяжело дыша.      Они сидят так какое-то время, беззвучно, лишь бы подольше продлить муку, которая называется удовольствием, ведь придется отстраниться, перестать быть одним целым, только горячие плечи, высохшие губы и намокшие от пота волосы на лбу будут напоминать о том, что тело забывает через несколько томительных мгновений. Можно будет почти целомудренно соприкоснуться губами, засмеяться собственным порывам и сказать что-нибудь неважное, заправить волосы за уши, огладить плечи, игриво щелкнуть по носу.      - И что будем делать в следующий раз?      - Я что-нибудь обязательно придумаю.      - О, Леворукий, - шутливо хмыкает Арно, водя указательным пальцем по бледной шее, - Придд-извращенец, такого этот мир еще не видел.      Валентин смеется, но берет себя в руки и придает лицу спокойное выражение. Но в глазах плещется живительный родник, сверкает, перетекает искристыми волнами.      Самые главные слова могут быть никогда не сказаны, но слова им не нужны, чтобы сплетать пальцы, прикасаться лицами, смотреть друг другу в глаза. Лучше вообще молчать или говорить о чем-то несущественном, ведь невозможно облечь в слова то, что невозможно выразить даже взглядом. Что невозможно выразить ни болью, ни наслаждением. Можно только верить. Верить, сиять, гореть, падать как звёзды с небосклона, на которые молятся и загадывают желания, идти вперед и выживать ради друг друга, целовать зовущие губы, прикасаться к волосам, вдыхать запах тела и отдаваться без остатка.      Только так можно остаться верным.      Верным другим.      Верным самим себе.      - Метель началась.      Валентин поднимает голову. Он сидит на полу подле кресла, сложив руки на колени Арно, и до сего момента его голова очень удобно покоилась там же, но пропустить вид задумчивого, даже отчасти меланхоличного Савиньяка, который чуть прикрытыми глазами глядит в окно, он не может. Рука сползает с подлокотника и вслепую касается каштановых волос. Метель и вправду заметает последние лучи солнца, становится непреодолимой стеной на пути нового дня. Арно заправляет ему волосы за ухо, его любимый жест, выходит, кажется, спонтанно, и шершаво гладит двумя пальцами по щеке.      Валентин вновь закрывает глаза и складывает голову Савиньяку на колени, даже не озаботившись посмотреть в окно. Там может происходить всё, что угодно. Погода может расщедриться на огненный дождь, вьюгу или град. Любые ветра могут стучать по стёклам, любые закатные твари могут ломиться в комнату. Сидеть вот так, подогнув под себя ноги, невзначай касаться ладонями острых коленок, прижиматься щекой к ладони ставшего таким родным человека. Метель – это последнее, о чем будет думать Валентин.      - Да, - вторая рука сжимает покоящиеся пальцы и согревает их, - к кошкам метель.      Валентин не открывает глаз, но знает, что черноокий взгляд сейчас направлен на него. Снег мягко опускается вниз, закручивается в причудливые спирали, укрывает крепость сизой полуночной пеленой. И в тишине слышится только мерное и глубокое дыхание безмятежно спящего Валентина.