Морское Божество

Моряк Дазай, который пошёл в мореплаватели только ради поиска приключений на свою задницу, в прямом и переносном смысле. А Чуя — мифическое морское божество, с нижней частью тела осьминога. Естественно, всё равно до одурения красивый. Это же Чуя. Осаму читал о нём в детстве, а затем, в юности, и изображения получеловека, полубога, вселяло в него не ужас, а благоговение. А на всех рисунках Чуя всегда был невероятно привлекательным. Дазай пускается в плавание и сталкивается с пиратами, в попытке отыскать доказательства мифам, о которых слышал в детстве. Он надеется, что уж они-то точно могут хотя бы указать ему правильное направление. Но те отнюдь не благосклонны, и привязывают его к борту корабля, посмеиваясь, мол, вон они, твои мифы, в действии. Пусть они тебя и спасают. Морское божество Чуя за этим наблюдает, и его раздражает, что люди утратили страх перед ним и его величием. Насылает страшную бурю, которая разбивает пиратский корабль о скалы, на борту которого погибают все, кроме Осаму. Чуя, разумеется, спасает его, немного (или много) очарованный тем, с каким отчаянием Дазай пытался отыскать его. Он следил за ним уже очень давно, ведь ему известно всё, что происходит в его владениях, а Осаму пытается отыскать ответ на свои вопросы уже давно. Моряк просыпается на берегу необитаемого острова. Нахлебавшийся воды, он несказанно удивлён тому, что выжил. Последнее, что он помнил, это то, как его привязали к кораблю, а гигантская волна окатила корабль, ударяя его, и после — ничего, темнота. Но теперь, оглядываясь вокруг, ему кажется, что он головой ударился сильнее, чем думал, ведь в пяти метрах от него, на песке, сидит морское божество, которое он искал пол жизни. Нижняя часть тела осьминога нисколько не пугает Осаму, он, скорее, удивлён и шокирован тем, что божество, которое он так долго искал, наконец-то перед ним. Он разглядывает Чую, его яркие рыжие волосы, суровый, властный взгляд, строгие черты лица, мышцы человеческого тела, щупальца, тёмные, как смоль. Дазай почти уверен, что он даже мог бы придушить его одним из них, если бы захотел, но почему-то эта мысль не пугает, а наоборот, она вызывает какую-то теплоту и даже жар внутри. Чуя наблюдает за спасённым им человеком, ожидая ужаса, который он привык видеть на лицах смертных, но этого не происходит. Вместо, он видит, как всё ещё мокрый, в полуразорванной одежде и в синяках, молодой моряк улыбается ему. – Вы спасли меня… Арахабаки… я потратил полжизни на то, чтобы вас отыскать… доказать миру, что вы не миф… Дазай пытается подняться на дрожащих ногах, чтобы подойти к теперь уже удивлённому Чуе, но он слишком слаб, и, лишь приподнявшись, снова падает на песок руками вперёд. Божество смотрит на него, недоумевая, а Дазай начинает ползти к нему, продолжая разглядывать жадными глазами. Чуя поднимает руку, чтобы остановить, ведь ему уже кажется, что спас душевнобольного. Но Дазай не останавливается, хотя его ни руки, ни ноги не держат, и Чуя решает, что не будет так спокойно наблюдать за этим. Делая шаг к Дазаю, он подносил ему воды, протягивая чашу именно человеческими руками. Дазай хватает её, жадно выпивая жидкость залпом, и понимает, что точно близок к обезвоживанию. Он точно наглотался солёной воды, ему плохо, и может, это вообще галлюцинация, но верить в такое не хочется. Чуя уже подает ему вторую чашу воды, стоя гораздо ближе, чем раньше. – Осаму Дазай. Ты уже давно пытаешься меня отыскать. Зачем? Дазай, который залпом пьёт бодрящую жидкость, не отрывает глаз от Чуи, и хочет заговорить, но желание избавиться от сухости в горле куда сильнее. Поэтому божество продолжает. – Эти люди чуть не убили тебя, Дазай. Как далеко ты был готов пойти ради того, чтобы найти меня? Осаму бросает чашу на песок, и стоя на коленях перед Чуей, восклицает: – До края земли! Чуя не может не признать, что ему льстит такое внимание. К тому же, этот пожирающий его глазами моряк безумно красивый. – Ты на моём острове, Дазай. Твои поиски увенчались успехом, но ты едва не погиб. Тебе нужно отдохнуть. Чуя забирает его в своё жильё на суше. Его тело позволяло ему существовать и в воде, и на земле. Там он заботится об Осаму, пока тот поправляется, что занимает пару месяцев. Морское божество, вопреки самому себе, ведёт себя очень осторожно с его новым… питомцем? Поклонником? Сокровищем? Накахара часто задумывается над тем, кем является ему этот полубольной человек. Такой слабый по сравнению с ним самим, совершенно и до смешного смертный, но такой… Чуя не очень понимает, что именно он чувствует по отношению к Осаму, особенно, когда тот рассказывает ему вечерами у костра (которого Чуя сторонится, потому что ему безумно жарко и даже плохо от огня) о его жизни среди людей. Порой глаза Дазая, полулежащего на сидении, сделанного ему Чуей, сверкают, зажигаются искрой от рассказов о его приключениях в морях, или даже на суше, особенно, если он очень увлечён историей. Но большую часть времени в очах брюнета нет ничего, помимо всепожирающей пустоты, мглы и боли. Накахара видит, что человек пытается скрыть от него как можно больше его боли, чтобы не дай, как ни смешно, бог, Чуя не заметил, как тяжело Осаму вспоминать некоторые аспекты его жизни. Как он был посмешищем даже самых безумных учёных, одержимых подобными Чуей. Ситуация с моряками была худшей, но далеко не единственной в своём роде. Дазай пытался не упоминать его дни в детском доме, его попытки найти хоть что-то в этом мире, что он мог бы назвать своим, создать какую-то связь… Но о книгах, в которых так подробно описан Накахара, Дазай говорит свободно и много. Однажды вечером, когда Дазай снова увлечён одним из своих рассказов о его приключениях, а Чуя сидит на берегу, окунув щупальцы в воду, он прерывает его, не дослушав. — Дазай, — резко произносит он, — неужели тебе совсем не страшно? Осаму непонимающе моргает на Чую в паре метрах от себя. — Почему мне должно быть страшно? Накахара не хочет это произносить, и лишь пару секунд назад он понял почему. — Я так не похож… на человека. Осаму, который уже практически выздоровел, чуть приподнимается в кресле, снова взглянув на Чую с удивлением. Точнее, креслом его величественно именовал именно Дазай, когда Чуя соорудил ему этот полу шезлонг из бамбука и дерева, покрыв листьями, чтобы он мог греться у костра по вечерам. Человеческие существа так быстро мёрзнут, а Чуя… конкретно этого высокого, чересчур худого и очаровательно нежного, он до безумия хочет согреть. Обнять. Поцеловать… Накахара впервые в своей бессмертной жизни, начала которой он буквально не помнит из-за её длины, не хочет выходить из тени поглощающей его темноты. Да, Осаму знает, как он выглядит, знает, что его тело создано из двух, но… Что же это за мерзкие демоны, что терзают морское божество? Дазай же, очевидно, пытаясь повторить их первую встречу, но в этот раз куда более уверенно, поднимается с его сидения, и постепенно приближается к Чуе. Блики от костра играют на его острых скулах, стихая с каждым шагом, что брюнет делает навстречу тому, кем был одержим практически всю жизнь. Каждый шаг, медленный, осторожный, как у кошки, Дазай делает их спокойно, уверенно, будто бы это именно он является предметом обожания и страха сотен тысяч смертных. В его глазах играет искра, отнюдь не от огня, и Накахара, величественный, бессмертный Накахара, очарован движениями его бёдер, объятыми в бриджи, едва заметными движениями рук, дыханием… — Чуя… Ты самое прекрасное, что мои смертные глаза когда-либо имели счастье лицезреть. Неужели ты думаешь, что мне есть дело до того, как ты выглядишь? Звук прилива и лёгких волн совсем перебит стуком сердца Чуи, когда тёплая, слишком тёплая, почти обжигающая рука Осаму ложится на одно из его щупальцев. — Я думал, это было очевидно с нашей первой встречи, Чуя, — Осаму стоит так близко, его ступни в воде. — Я влюблён в тебя. Я люблю тебя. Почему же ты отвергаешь меня? Рука смертного легла на дрожащее, но не отторгающее её лицо Чуи, более смущённого и удивлённого, чем когда-либо. Ему страшно пошевелиться, он не хочет причинить дискомфорт или боль, но… Дазай действительно с их первой встречи повторял о том, как он одержим Накахарой, богом морей, которого он искал всю жизнь… Лёгкая, но до невероятного опасная ухмылка озарила прекрасное лицо. — Ты так мне предан, человек. Думаешь, ты достоин награды? Вопрос исключительно риторический, потому что Чуя мог бы закрыть глаза и почувствовать, даже услышать, как рьяно закивал парень перед ним. Именно тогда Чуя решает сделать что-то, что он не делал несколько сотен лет. Он обхватывает талию Осаму одним из своих тентаклей, прижимая к себе почти вплотную. Горячее, шаткое дыхание раздувает его, заставляя обоих содрогнуться. Накахара уже ничего не может поделать с тем, как этот человек влияет на него. Он так сильно его хочет, и кажется, что хотел всегда, чтобы Дазай, так сильно преданный ему, любящий своего морского бога со страстью, доступной только смертным, чувствовал себя великолепно. Чтобы он стонал, скулил и извивался от удовольствия, позволяя Чуе искупить свою вину за то, как много времени он потратил, пытаясь осознать, что хочет Дазая. Во всех возможных смыслах. — Дазай…. Смертный не отвечает, он просто прижимает губы к Чуе, не пряча стоны, мгновенно выбивающиеся из его горла. Накахара кажется невероятно тёплым, прижимая его к нему вплотную, и даже его щупальца источают приятное тепло, но не липкое и не мерзкое, как ему обещали люди из его прошлого. Вместо этого, это доброе, успокаивающее тепло, проникающее до самых костей и опаляющее нутро Осаму. Мягкие губы ласкают его, а язык, постепенно проникающий внутрь, кажется длиннее человеческого, осознание, заставляющее Дазая содрогнуться. Неужели ему настолько повезло? Поцелуй углубляется, и тогда хватка Чуи становится более жесткой, более прямой, он прижимает их обоих вместе, и Осаму чувствует свою собственную дрожь и возбуждение от приятно давящего ощущения всего этого, потому что…. Чуя до сих пор не коснулся его руками. Его человеческими руками. Тихое хныканье, а затем Дазай разрывает поцелуй, чтобы попросить, только он без понятия о чём, ведь разум уже перестаёт работать от переизбытка чувств, как и от осознания, что его наконец-то не отвергают. Может быть, Накахара всё же примет его и полюбит… Или хотя бы разрешит ему остаться. — Боже мой… Чууя… — он шепчет в мягкие, алеющие губы, которые он хочет кусать до конца вечности. — Пожалуйста, я… Я люблю, люблю тебя… Я хочу тебя… Накахара улыбается, его великолепные волосы ещё больше, чем в лунном свете. — Хочешь меня, а? Тебе нравится? Дазай чувствует, как щупальца Чуи обвиваются вокруг его щиколоток и крепко хватаются за них. — Или ты хочешь чего-то ещё? Действительно ли это то, что ты искал всю свою жизнь, Осаму? Чуя держит по одному щупальцу на каждой ноге, и Дазай чувствует, что они сжимают его тело сильнее, как и тентакли на его талии, чтобы не уронить, приподнимая его в воздух. Его ноги больше не касаются земли, и Дазай резко хватает плечи Чуи, впервые касаясь его человеческого тела. Волны, их звук успокаивает, ведь Осаму не может не нервничать, ощущая, как его ноги раздвигают, а он поднят над землёй. Руки Чуи наконец-то обвивают его талию, чуть выше тентакля, будто бы пытаясь обнять Дазая столько раз, сколько возможно. — Чууя… Чуя, пожалуйста. Ещё один поцелуй, мокрый, только язык и зубы, а божество наконец отказалось от каких-либо оговорок. Дазай хочет быть его, принадлежать ему? Хорошо. Он будет настолько наполнен им, что никогда не захочет никого другого. Внезапно Осаму чувствует, как скользкие тентакли поднимаются всё выше и выше вокруг его ног, заползая под свободные бриджи, пока они наконец не проникают в его нижнее белье. Чуя великолепен, он идеален, его верхняя часть тела сделана из мышц. И всё же Дазай не может не смотреть на нижнюю часть тела, в основном, из любопытства. Он уже давно привык к обличию Накахары за эти месяца на острове, но всё же он старался не разглядывать его совсем уж нагло. Но теперь, когда его, кажется, сейчас трахнут тентаклями, заставляя изнывать от искушения, Дазай позволяет себе немного попялиться. Один тентакль, поднявшись выше, разрывает рубашку, а те два вокруг его ног наконец-то касаются его… Но не его члена. Только его мошонку, они оборачиваются вокруг неё, сжимая, будто бы Накахара самую малость да дразнит его, оттягивая удовольствие ещё дальше. Дазаю кажется, что он скоро взорвётся, ведь он так долго не протянет, и тихо хныкает, заставляя себя не звучать слишком требовательно. Он хочет оставаться податливым, идеальным для своего бога, кого-то, кого он так долго хотел, всю жизнь… Звук волн теперь уже почти забытое воспоминание, потому что ни один не в состоянии обращать внимание ни на что, кроме них обоих. Щупальца Чуи раздевают Дазая полностью, почти слишком быстро, разрывая рубашки, и то же самое происходит с бриджами, но не с нижним бельём — морской бог всё ещё хочет поиграть со своим человеком немного подольше. Это не совсем секрет, разве что Чуя просто не видел до этого повода ему об этом упомянуть, но прикосновение к Осаму щупальцами ощущается так же, как если бы он делал это своими руками — для него нет никакой разницы. Накахара доставляет огромное удовольствие наблюдать за Осаму вот таким — нуждающимся, отчаявшимся, и он, его бог, единственный, кто может предоставить ему такую милость… — Жалкий смертный, — Накахара произносит, лаская, и Дазай чувствует, что мог бы кончить только от одной этой фразы, параллельно ощущая, как хватка слизистого щупальца затягивается вокруг его яиц, сдавливая. Уже давно Осаму перестал сомневаться в том, с какой поразительной силой он желал, чтобы Чуя оказался внутри него, всегда, с тех пор, как он стал достаточно взрослым, чтобы иметь такие грязные мысли, его воображение, не ограниченное практически ничем. Он отчаянно хочет, чтобы Чуя заполнил его всеми возможными способами, и похоже, что его бог даст ему такую милость, когда другой тентакль проскальзывает к его отверстию, всё ещё скрытому уже осточертевшим ему нижним бельем, и… И не делает ничего, только массирует колечко мышц снаружи, заставляя парня застонать от желания. — Ой, ты хочешь, чтобы я вошёл в тебя? Тебе придется просить об этом. Молиться. Попроси своего бога трахнуть тебя, Осаму. Дазай вздрагивает, хныкает, и он кивает, когда его руки и ноги раздвигают ещё шире, а его яйца крепко сжаты, он чувствует, что сперма может вылиться просто потому, что на них давят. Но всё, что Чуя делает с ним, ощущается как подарок свыше, и возможно именно так и есть, ведь ему так невероятно хорошо от одной мысли о том, что сейчас произойдёт. Осаму тяжело и громко дышит, а пальцы ног сгибаются и разгибаются, когда он наконец чувствует, как скользкое щупальце осторожно проникает в него. Внутри него так тесно и узко, он уже очень давно не занимался сексом, а таким так вообще никогда. Чуя смотрит ему прямо в глаза, пытаясь уловить первые признаки дискомфорта, стараясь не застонать от того, как крепко мышцы Дазая сжимаются вокруг него. Он держит Осаму на весу, и задним числом, Накахара понимает, что стоило бы уложить парня на его постель для их первого раза — Дазай слишком напряжён в буквально подвешенном состоянии, и хотя красивые глаза застелены страстью, ему наверняка страшно. — Осаму, — шепчет полубог, успокаивающими движениями поглаживая парня по груди рукой, положив ладонь тому на лицо. — Всё в порядке? Дазай кивает, так рьяно, но не расслабляется, а ведь Чуя проник в него совсем немного. — Рассабься немного, иначе тебе будет больно. Осаму. Чуя целует его шею, чуть покусывая, и Дазай, кажется, расслабляется самую малость, когда, пользуясь моментом, Накахара проталкивает тентакль внутрь ещё немного, заодно раздвигая худые, длинные ноги ещё сильнее… Ощущения заполненности увеличиваются, Дазай стонет вголос от ощущений, когда его отверстие расширяется с мокрым тентаклем, проникающим в него. Он не сильно широкий, не больше человеческого пальца — Накахара предусмотрителен, а Осаму задаётся вопросом, может ли морской бог контролировать их размер. Но есть ещё один вопрос, который внезапно заволновал Дазая, уже готового выть от возбуждения и вида прекрасного Накахары перед ним, объятого лунным светом. Ответ на который ему нужен незамедлительно. — Чууяя… Чуя, а у тебя есть… Накахара же, уже начав двигаться внутри парня, останавливается, чтобы дать тому вздохнуть и привыкнуть к новым ощущениям. И задать любые вопросы. Последнее, что он хочет, так это причинить боль. — Чуя, а у тебя есть член? Накахара бы удивился, если бы вопрос не был бы абсолютно логичным для смертного. — А ты как думаешь, Осаму? Не дав ответить и, видимо, решив, что уже достаточно долго ждал, он начал двигаться внутри Осаму, заставив того издавать самые прекрасные стоны. Даже в темноте он мог разглядеть, как очаровательно краснел Осаму, чувствуя, как дрожали его ноги, а член, к которому он так и не прикоснулся, тёк, заставляя ткань нижнего белья намокнуть. Дазай застонал в голос, всё громче с каждым толчком, извиваясь в охапке божества, сжимаясь на тентакле. Если бы его голова еще работала, он может, смог бы заставить себя смутиться от мысли, что его имеют даже не членом, а мокрым щупальцем. Но, по мере того, как Чуя проталкивался внутрь глубже, наконец коснувшись простаты, заставив парня дёрнуться, будто обожжённый током. Внезапно Накахара понял, что хочет видеть, как он развращает молодого человека, имея его щупальцами, и резким движением разорвал нижнее белье. Может, и стоило бы пожалеть, но на острове тепло, и Дазай может ходить тут хоть голый. Так было бы даже лучше. Идеально. Тентакль становится шире по мере продвижения, а плавные, но частые толчки заставляют Дазая кричать. Пожирающий его взгляд Накахары, раздвинутые ноги, вся пошлость ситуации и его позы, и каждый удар о простату заставляет Осаму стонать вголос. Он не в состоянии подмахивать, или даже двигаться, ведь Чуя держит его очень крепко, везде, где только можно. — Чуяя… аааахх, аа, Чуя! Мой… Мой бог, даа, даа, пожалуйста… Чуя, может, и хотел бы подразнить, но только, прокомментировав, что стонет Дазай, как последняя шлюха, почему-то именно сейчас издеваться, хоть и в такой ситуации, не хотелось. Он и так его слишком долго мучил, не давая кончить, а до этого отвергал, и теперь он хочет дать ему абсолютно всё. Пальцы сжимают соски, скручивая, и Осаму бросает в дрожь, когда мокрая, но почему-то не скользкая хватка вокруг его талии становится сильнее, как и вокруг его бёдер. Он уже не знает, где и что его касается, ему начинает казаться, что Чуя просто везде, как его щупальца наконец-то обвиваются вокруг его члена, нежно касаясь головки, собирая капли предэякулята с неё, губы кусают нежную шею, оставляя засосы, а каждое дыхание прерывается толчками внутрь. — Чуя… Я… я сейчас…. Я сейчас кончу, я… АА! Дазай буквально захлёбывается в стонах, вперемешку с попытками глотать открытым ртом воздух, ведь кажется, будто его смертельно не хватает. Тентакль явно стал шире, точно размером с член, и трахает с такой же силой, только ему совсем не больно. Дазай только сейчас заметил, что не испытывал ни намёка на боль или дискомфорт, осознание, от которого по щеками начинают течь солёные капли. Он так заполнен, целиком и полностью, ведь Чуя имеет его так хорошо, резко, грубо и одновременно невероятно нежно, что единственное, на что у Осаму хватает сил, так это закричать в голос, когда его дыхание учащается, кровь стучит в ушах, и всё белеет, выбивая из него стоны наслаждения, когда его первый за ночь оргазм содрагает всё его тело. Прекрасно, невероятно, неописуемо, Осаму заливает спермой их обоих, его ноги дрожат, и он чувствует пульсацию собственных внутренних мышц вокруг тентакля, всё ещё находящегося внутри него. Слабым голосом, почти шепча, Дазай произносит: — Чуя… аах, я… мне так…. — Тебе хорошо? Накахара прижимает его ближе к себе, целуя в губы, нежно лаская, и улыбается в ответ на лёгкий кивок. У них есть ещё очень много времени, наверное, целая жизнь, или, для начала, ночь, чтобы привыкнуть, разобраться во всём, что они могут значить для друг друга. Но сейчас думать ни о чём не хочется ни одному из них, а Чуя лишь ухмыляется, представляя все пошлые вещи, которые он может проделать с Осаму.