Болотные огни

В Особом отряде бухали, конечно, как черти. Вернон даже не запомнил, как набил татуировку в первые же недели похода — просто наутро заметил, что левое плечо зудит и ноет, и обнаружил там перекошенное изображение волка, который, похоже, страдал от такого же жестокого похмелья, как и сам Роше. Но на самом деле у старослужащих было чему поучиться — вот Вернон и занялся восполнением возмутительных пробелов в образовании, полученном преимущественно в пьяных драках в кабаках и вонючих темных аллеях. Он учился бросаться в атаку без колебаний, учился видеть засады в самых безмятежных долинах. Выслеживать и ставить ловушки. Становиться незаметным. Спать на голых камнях и просыпаться от малейшего шороха. Учился переносить раненых так, чтобы донести до лагеря живыми, и перевязывать, отрывая лоскуты от собственной рубашки, не давая истечь кровью. Учился горланить солдатские песни у костра и шутить самые мерзкие шутки, каких не слыхал даже в злачных заведениях Вызимы. Разве что трубку курить не учился — жалованья еще и на табак уже не хватало (он почти все деньги оставил матери). Майра оказался хорошим капитаном. Он не делал поблажек на возраст и одинаково материл и тех, кто служил под его началом годы, и Вернона, самого молодого в отряде. Также он требовал с него ровно столько же, сколько с остальных, и объяснял максимум дважды. Это равенство было приятно. Об ином Роше и не мечтал бы. И высшим знаком одобрения со стороны капитана стал вопрос, собирается ли Роше делать татуировку отряда — ведь это на самом деле означало, хочет ли он остаться, и, разумеется, ответ мог быть только один. В качестве рисунка Роше выбрал герб короля. Это показалось ему отличной идеей. Обычно в отряде набивали лилии Темерии, но ведь не Темерия как таковая подобрала его с улицы. Не какой-то неизвестный ему король распорядился отправить непонятного пьяного парня в Особый отряд. А именно Фольтест. Боль оказалась жуткая. Вернон не раз пожалел, что не наклюкался предварительно. А самое неприятное — наутро не стало легче. Ни в какое сравнение не шло с уродливым похмельным волком на плече. Сейчас казалось, что под кожей на его груди — самый настоящий пожар, как торф горит на болотах, скрытый свежей зеленой порослью. Впрочем, Роше не жаловался, это казалось вполне приемлемой жертвой за то, что теперь он отмечен цветами самого короля. И он никогда и ни за что не смоет этого. *** Во внутреннем дворе немногочисленные новобранцы Особого отряда как раз получали взбучку от сержанта Фролло, решившего закончить день выговором за плохое обращение с оружием во время похода, когда Роше, стоявшего в задних рядах, отвлекла служанка. — Ты — Роше? — дернув Вернона за рукав, спросила она. Тот нехотя обернулся, готовясь послать далеко и надолго человека, посмевшего его отвлечь от бранной тирады, однако его лицо немедленно просветлело: девушка была на диво хорошенькая, и разумеется любой молодой лоботряс типа Вернона немедленно подумал бы, что стоит приударить за ней, пока они еще в Вызиме, вдруг повезёт. Вернон невольно выпрямился и выпятил грудь. — Для тебя могу быть и кем-то еще, если вежливо попросишь, — то был, конечно, не верх куртуазности и обольстительности, но иногда (настолько редко, что практически никогда) это могло и сработать. Впрочем, на сей раз не повезло: девушка лишь наградила Вернона хмурым взглядом, и тот мудро признал поражение. — А что стряслось-то? — Король сказал, что тебе необходимо прийти в его покои. Знаешь где это? Так ноги в руки и вперед. Конечно, Вернон решил, что это дрянная шутка и не стоит рисковать получить потом по шее от сержанта. Поэтому сначала он дослушал до конца полный ругани и проклятий монолог Фролло, а потом поспешил к дверям кабинета, где уже бывал прежде. Как оказалось, Фольтест действительно ждал его и на мгновение Вернон испугался, что ему устроят выволочку за опоздание, но Фольтест пребывал в весьма благодушном настроении и вместо того, чтобы ругать, начал с интересом расспрашивать о жизни в отряде. Отвечать оказалось неожиданно тяжело. Стоило ему переступить порог, как воспоминания о последней их встрече вспыхнули ярче прежнего, немедленно вытесняя из головы Вернона и милую служанку, и легкую на подъем Ганку с кухни, — словом, всех и всё. Во рту пересохло и способность складно говорить стремительно улетучивалась. Он видел только Фольтеста, его унизанные кольцами руки, пронзительные глаза, которые, казалось, в самую душу смотрели… — Не смею жаловаться, мой лорд, — сухо говорил Вернон, потому что жаловаться и в самом деле было не на что, а большее его охваченный смятением разум не мог и придумать. — По словам капитана Майра, ты показал себя хорошо для новобранца. Продолжай в том же духе. — Это звучало как прощание, и Вернон приготовился кланяться, недоумевая в то же время, к чему его было звать ради такой малости, однако, помедлив, Фольтест всё же продолжил. — Насколько мне известно, в Особом отряде традиция — во время первого похода набивать татуировку. Это всё еще соблюдают? — Да, мой лорд. Король негромко хмыкнул. — Приятно слышать, что есть что-то незыблемое, — а потом он чуть склонил голову набок и смерил Вернона насмешливым, пристальным взглядом. — Покажи, какой рисунок выбрал ты. Фольтест ожидал, что парень закатает рукав или отогнет ворот, показывая предплечье или шею соответственно. Однако тот сначала замялся, а потом, неожиданно, непослушными и неуклюжими пальцами торопливо расшнуровал гамбезон, расстегнул верхние пуговицы нательной рубашки — и Фольтест обомлел. Слева на груди у парня оказался герб: два оскалившихся геральдических льва держали мощными лапами увенчанный короной щит с лилиями Темерии. Пожалуй, будь это герб страны это было бы достойным уважения свидетельством патриотизма, Фольтест похвалил бы парня и отпустил восвояси, только вот… то был личный герб короля. Подумать только — парень сам выбрал отметить себя гербом Фольтеста, словно вверял себя своему королю. Эта мысль заставила дыхание сбиться, весь мир на мгновение сосредоточился на этих выведенных синими и черными чернилами линиях, и Фольтест не сразу нашелся, что и сказать. — Хороший выбор, — произнес он наконец, и, повинуясь неожиданному порыву, вытянул руку, чтобы коснуться рисунка. Парень чуть вздрогнул, но не сдвинулся с места, позволяя королю провести кончиками пальцев по очертаниям щита и короны. — Ты же понимаешь, что это означает? Теперь ты — человек короля. — Для меня честь носить этот герб, мой лорд, — едва слышно выдохнул парень, когда рука Фольтеста замерла над одной из лилий, мягко очерчивая каждый лепесток. — Я не опорочу его. — Уверен в этом. Бледная кожа под пальцами Фольтеста была лихорадочно горячей, а щеки парня уже заливал румянец, выдающий крайнюю степень взволнованности. Однако он не отводил взгляд, ошарашенный и смущенный вниманием. Он смотрел прямо на своего короля, и глаза его горели. Как у жрецов. Или магичек в экстазе. По-хорошему за одно такое вызывающее выражение лица следует наказывать, однако эта неприкрытая дерзость была столь очаровательна, что Фольтест медленно, как будто боясь спугнуть резким движением, протянул парню руку для поцелуя. Такая малость, но в то же время предел милости, которой король может наградить простого солдата, неоперившегося птенца Особого отряда. Да, небо свидетель, однажды он станет достойным воином, если не погибнет в первом же серьезном бою, но сейчас он — тощий щенок, блеклая болотная лилия, возмутительный наглец, без дозволения отметивший себя гербом короля, предлагая всего себя, и не требуя ничего взамен. — Любой ваш приказ, мой король, — не отводя глаз, сипло произнес он и коротко поцеловал самые кончики пальцев. — Что угодно. Осознание полной вседозволенности ударило поддых, заставляя дыхание прерваться, но Фольтест не стал приказывать. В прошлую их встречу, разочарованный предательством баронессы, с которой хотел разделить ложе, взвинченный и опьяневший от вина, Фольтест позволил себе такие мысли, которые не пристали благородному, порядочному человеку. Лукавые и столь соблазнительные грёзы. Образы того, как он заставит, присвоит, толкнет в бездну, за грань допустимого, — пусть даже это и сломает… о таком не мечтают достойные люди. Впрочем, он-то как раз таковым давно перестал быть, а вот этот парень преподнёс очередной сюрприз — он сам вверил себя королю, не ожидая ни приказа, ни милости в награду за преданность. И именно потому Фольтест не стал сейчас командовать. Хотя и протянутую руку не убрал, и они застыли, увязая в молчании точно в тине. Мгновение растянулось на чудовищную, дрожащую от напряжения вечность, прежде чем парень разомкнул пересохшие от волнения губы и прижался осторожным поцелуем к костяшкам. Затем к тыльной стороне руки. И еще раз. И еще. Отсутствие реакции он истолковал как дозволение (а парень-то наглец каких поискать!). В упоении прищурившись, он чуть поднырнул под протянутую руку и потёрся щекой о внутреннюю сторону ладони. С одной стороны так доверчиво, с другой — самоуверенно, как будто сейчас он уже и не помышлял о том, что его действия это вполне себе непочтительное обращение с королевской особой. Это было уже куда больше чем выражение верности подданного. Вопиющее нарушение приличий, такое недозволительное, но в то же время желанное и сладостное. Под грудиной затеплилось возбуждение. «Что угодно» — сказал парень. И, кажется, не шутил. Фольтест чувствовал, что парень почти дрожит от напряжения, как струна или тетива, когда тот поцеловал запястье, самыми губами прижавшись к пульсирующим под кожей венам, и только после этого наконец остановился, потому что очевидно не мог сообразить, что делать дальше. Худая грудь вздымалась от частого глубокого дыхания и львы словно двигались, потрясая гербом. — Похвальное рвение, — кивнул Фольтест. У него слегка кружилась голова от мысли, что реверансы и хитрые планы оказались тут совершенно не нужны, равно как и приказы. Кровь приливала к низу живота. — Какое же «что угодно» ты подразумеваешь?.. покажи мне… мальчик. Парень резко вскинул голову, на долю секунды выражение его лица стало таким остро-ранимым, почти испуганным, словно он только сейчас осознал, что ступил в пропасть, и уже летит навстречу каменистому дну ущелья. А потом он рухнул на колени, как подкошенный, в точности как в тот вечер, когда Фольтест указал ему на ковер и велел сесть в ногах. Как будто это обращение что-то надломило в нем. Как будто он действительно летел в пропасть, но не желал ничего кроме этого наслаждения от падения. То, что он пропал, Вернон начал понимать еще когда только зашел в комнату. Он помнил ковер под своими ногами, закрытые алым бархатом колени, к которым так самозабвенно и отчаянно прижимался, словно без этого умер бы на месте, а главное — помнил теплую тяжесть руки, перебиравшей его волосы, сухие пальцы на его губах, и безумный жар совершенно непозволительного, иссушающего вожделения. Эти образы составляли ему компанию не раз и не два, когда бессонница и стояк мешали уснуть. А сейчас грёзы словно воплотились в жизнь и не надо было никакого вина, чтобы закружилась голова, а марево желания закрыло мир пеленой. Прикосновение руки к его груди вызвало одновременно панический озноб и жар. Чувства обострились и он невероятно четко ощутил исходящий от багровых одежд завораживающий запах благовоний, который преследовал еще с последней их встречи. Сейчас ускользающее благоухание смешивалось с запахом чистой человеческой кожи и дурманило, пьянило, лишало возможности хоть как-то соображать. Пальцы касались его кожи, очерчивали линии татуировки. От каждого движения его накрывало волной возбуждения, и Вернон только и мог, что смотреть. Прямо в глаза. Не думая о том, что это дерзость. Не страшась никаких возможных кар. Потому что он слишком завелся, чтобы сохранять способность соображать. Здравомыслие догорало на раскаленной решетке и последней уничтожающей вспышкой стала просьба показать, и он даже не осознал, каким образом всё произошло дальше. Как будто комната совершила кульбит — и вот он уже стоит на коленях, несмело касаясь ладонями тяжелого багрового одеяния, а сердце бьется так тяжело и часто, что в ушах шумит. Но через этот шорох пульса он всё-таки услышал, что Фольтест обратился к нему: — Ты действительно желаешь этого, мальчик? Последнее слово снова отозвалось мучительно сильным спазмом возбуждения. Он и не знал, что это будет звучать настолько горячо, и, обмирая от восторга и волнения, ринулся вперед, неуклюже, торопливо, но с таким рвением, что Фольтест даже слегка покачнулся и отступил на шаг, чтобы опереться о стол. Однако он не оттолкнул Вернона. Наоборот. Снова тяжелая рука опустилась на его голову, пальцы вплелись в волосы, успевшие немного отрасти с их последней встречи, и Вернон подавил невольный стон, до того это оказалось хорошо. Сначала он лишь касался через одежду, то прижимаясь щекой, то губами, целуя через ткань, не смея помышлять о большем, и жар заливал его от осознания того, что его действия возбуждают короля. Это было попросту где-то на гранью мыслимого! Он не мог сказать с уверенностью, сколько времени провел в таком положении, исступленно вылизывая и прикасаясь — но вдруг Фольтест чуть отстранил его. На мгновение Вернон похолодел от того, что, должно быть, сделал что-то не так. Да, точно, он не должен был. Он совершил непоправимое, и он вскинул голову, готовый как каяться, так и исправлять ошибку. Чего он не ожидал, так это что король, — король! — посмотрит на него затуманенным от возбуждения взглядом и, тяжело дыша, улыбнется. Легко погладив Вернона по щеке, Фольтест распустил шнуровку на собственных штанах. — Продолжай, — только и сказал он. И Вернон продолжил. Облизывая каждый дюйм и оставляя череду влажных поцелуев, он услышал негромкий, довольный смех. — Какой же послушный мальчик. И так хорошо выглядишь на коленях. А теперь, — Вернон услышал, как Фольтест сглотнул и быстро облизал губы, — теперь покажи мне, насколько ты старательный. — Да-ах… да, мой лорд… — собрав все остатки красноречия, выдохнул Вернон. Всё сейчас было дозволено, допустимо и желанно — кроме того, чтобы называть короля по имени, конечно, — и Вернон согласился бы на всё, чего бы ни попросили от него. Открыть рот пошире было проще простого, и величайшей наградой стал негромкий вздох и последовавший затем стон: — О боги, мальчик… твой рот… ох, да!.. По-совести, совсем скоро губы начали побаливать с непривычки, как и шея с челюстью, также Вернон всё никак не мог взять в толк, что делать с языком. Но хорош же он будет, так просто отступить, не доведя дело до конца! Во рту копилась слюна, и, то сглатывая, то давясь, Вернон наотрез отказывался сдаваться, лаская не особо умело, но возмещая старательностью и неутомимостью, и упивался теми негромкими вздохами, что умудрялся расслышать сквозь собственное тяжелое дыхание. А еще надо было признать, что всё это само по себе оказалось приятно. Кто бы мог подумать! Ритмичные движения, ощущение нежной кожи на губах и запах тела — не говоря уже о том, для кого он всё это делает — действовали на Вернона совершенно одуряюще. Краем сознания он улавливал, что его собственный оставленный без внимания и почти болезненно-крепкий член уже не очень приятно терся о ткань штанов, но ему было наплевать. Рука Фольтеста в его волосах не пыталась надавить, прижать ближе и заставить взять как можно глубже, его лишь гладили по голове и называли «мальчиком» — старательным мальчиком, послушным, хорошим, — и это возбуждало до безумия сильно. Голос Фольтеста становился всё более сбивчивым, а тело сильнее напрягалось. Немыслимым образом скосив слезящиеся глаза, Вернон не сводил взгляда с его лица, шалея от того, что всё это — из-за него, какого-то ничтожества, солдатни, родом из трущоб — и в этот момент рука Фольтеста вдруг судорожно крепко вцепилась в его волосы и изливающееся толчками солоноватое вязкое семя наполнило рот. Вернон закашлялся. Немного вытекло из уголка рта и капнуло на грудь, прямо на татуировку. Вернон поспешил большим пальцем растереть каплю по коже, но, заметив, что Фольтест поманил его подняться, поспешил послушаться. Лицо короля оказалось так близко, что Вернон увидел собственное отражение в темных глазах и несколько отстранённо подумал, что если его сейчас назовут хорошим, старательным мальчиком, он на месте и кончит. Однако Фольтест промолчал. Вместо того, чтобы говорить, он взял лицо Вернона в свои ладони и прижался поцелуем к его губам. Опешивший Вернон замер, неспособный шевельнуться и ответить. Потому что… он целует короля. Короля. Целует. В губы. Нет, ну этого просто не может быть! Конечно, этот вечер давно стал чем-то совершенно невероятным, но не настолько же. Есть пределы. Королю можно руки целовать, подол одежды, ну отсосать в конце концов — но не в губы же. Это странно! Как и в прошлую их встречу Фольтест не мог не заметить, что Вернон замер, опешив, и — в точности как в прошлую их встречу! — немедленно всё усугубил. Крепкая ладонь опустилась на промежность Вернона, заставляя парня поперхнуться и чуть было не разорвать поцелуй. Угождать королю любыми способами — это одно. Но чтобы король лично сделал… ну, это. Это самое. Такое же вовсе немыслимо! Говоря более привычным Вернону языком — ну не может же ему король подрочить! Однако Фольтест очевидно не был осведомлен о том, что он должен и чего не должен делать, и Вернон, распалённый и ошалевший от всего происходящего, долго не продержался, позорно спустив прямо в штаны от одних только прикосновений через ткань. Его короткий срывающийся стон был едва слышен. *** Потрескивали фитили свечей. Вернон, прижав руки к бокам (потому что решительно не знал, куда их деть), смотрел, как король оправляет одежду и запахивает мантию. На щеках Фольтеста всё еще виднелся румянец возбуждения, и Вернон слышал, что его дыхание отнюдь не успокоилось. Способность думать наконец вернулась к Вернону и он как раз отчаянно пытался сообразить, что же следует делать дальше. Полагается ли ему благодарить за оказанную честь? Или просто благодарить? Ему было хорошо, очень, несмотря на то, что сам он даже не снял штанов, и наверное сказать «спасибо» будет вежливо… боги, как же сложно! Никто не рассказывал ему о правилах приличия в подобных ситуациях! Может, и вовсе надо поспешить убраться с глаз долой, пока Фольтест не опомнился и не велел его казнить?.. Должно быть, мучительная работа мысли отразилась на его лице, так что Фольтест принял великодушное решение не мучить Вернона попытками выдумать приличествующую ситуации реплику. Он лишь коротко сказал, что Вернон может идти, а затем неожиданно спросил: — Когда ваш взвод отправляется дальше? — Не знаю, мой лорд, рядовым о выходе сообщают только накануне. — Ну так выведай, — только и сказал Фольтест. — Придешь за четыре дня до вашего отбытия. Стражи не будет. *** Вернон крался по темным коридорам замка точно вор и, так же воровато прижимая руку к груди, там, где под рубашкой на коже засохло пятно семени, думал о том, что теперь он человек короля. Во всех смыслах. И… и это честь для него. А еще он думал о том, что штаны надо постирать и поскорее.