империя пыли

И поверг Ангел серп свой на землю, и обрезал виноград на земле, и бросил в великое точило гнева Божия… Говоря по-честному, он никогда не приезжал на великие равнины. Это надежда. Она в корнях, в медленном течении глубоких подземных вод, в движении серебряных трав, в низком гуле кукурузных полей, грубые листья трутся друг об друга на ветру. Идут дожди. Говорят, если пустить стрелу с одного края равнин на другой, то она попадёт из Северной Дакоты в глаз зазевавшейся Техасской утке, и ничего не встретится ей на пути — эта земля бескрайнее блюдце. Это будет славный выстрел. Говоря по-честному, он никогда их не покидал. *** Лавкрафту нравится ездить на переднем сидении рядом с Джоном. Тот любит поговорить, Лавкрафт слушает его и засыпает, почти проваливаясь в глубину темноты сквозь сидение, но сохраняя свою человеческую форму всё равно. — Во, — Джон мотает головой в сторону приоткрытого окна. — Чудеса мелиорации и агротехники. Картошка у них прёт. Но цветы крупноваты. Так растение отдаст им больше соков, чем клубням, а это нехорошо. Джону не нужен собеседник. Лавкрафт просто слушает, стоя на грани сна и бодрствования. Ветер грани колышет его волосы и качает кусты картошки на полях, мимо которых они гонят вдаль. — Тебе не холодно? — Стейнбек косится в его сторону. Лавкрафт чувствует это даже с закрытыми глазами. — Наверное, глупый вопрос, но стоило спросить. Окно не закрыть? Ну, я не буду закрывать. Всё-таки, не должно быть холодно. Хотя, вечереет. Стейнбек говорит. Он куда лучше радио. Радио щекочет волнами, у Лавкрафта от этого чешется нёбо и щупальца, даже если их сейчас нет. Ещё радио не задаёт вопросы лично Лавркафту, а Джон задаёт. Он спрашивает его о погоде, о том, стоит ли закрыть окно, считает ли Лавкрафт, что техника губит почву, а добрый металлический плуг и борона — наоборот, спрашивает и ответы не ждёт. Лавкрафту нравится. Это диалог без диалога. — Джон. — А? — Стейнбек снова на него косится и улыбается. — Мне не холодно. Не закрывай окно. Ветер гонит пыль по пустому шоссе, за ними след в след идёт гроза. Они едут из Айовы в Юту, это недалеко, говорит Джон, но Лавкрафт считает — далеко. Бесконечная земля, моря здесь не помнят и не знают, пыль и трава. Доедем за пол дня, говорит Джон, но почему-то не торопится, даже на пустой дороге не выжимая полную скорость из Росинанта. — Нам надо на заправку, — снова режет тишину голос Джона, но Лавкрафт не отвечает. Он полуспит и видит, как тяжелые корни сна великих равнин вплетаются в его собственный сон, как серебряные стрелы травы уходят в небо и щекочут облака своим остриём. Вода далеко, она медленная, как кровь в умирающем теле, но при этом живая, Лавкрафт чувствует её кожей, всей кожей человека-Лавкрафта и тем, что ему заменяет кожу в мире сна. — Я куплю тебе крекеры и шоколад. Джон знает, как общаться с хтоническими сущностями. На заправке Лавкрафту выдают сладкое, а Джон идёт разговаривать с кем-то по стационарному телефону — мобильный он нехотя использует только для разговоров с начальством. Он возвращается, улыбаясь. — Тут недалеко, в ближайшем городке остановились мои друзья. Я не видел их ужасно давно, слышал даже, что они оба как-то совершенно дурацки умерли. Но вот, видишь, восстали. Не против, если мы сделаем небольшой крюк? Лавкрафт хочет спросить, не нужно ли им быть в Юте срочно, пока тот, к кому не почувствовал, как ветер становится всё горячее. Лавкрафт хочет спросить, но не спрашивает. Травы поют. Джон улыбается и чешет затылок, и от чего-то Лавкрафт понимает, что у того всё под контролем. Всё, всё, всё. — Не переживай, — говорит Джон, — мы всё успеем. Город, где остановились друзья Джона — пыль и песок. Дерево домов обточено, как бывает выглядят облизанные океаном коряги. Океана тут нет, но Лавкрафт все равно чувствует что-то, что-то близкое, что-то между морем и звёздами, где он когда-то жил. Друзья Джона — улыбчивый мужчина в военной форме и светловолосая женщина с фотоаппаратом. Они машут Лавкрафту, но не подходят, чтоб пожать руку. Это приятно. Джон говорит, мол, мы быстро, будто извиняется. Лавкрафт усаживается на горячий капот Росинанта, краем уха слушая, о чем говорят эти солнечные люди. Женщина и мужчина говорят: «Испания», Джон говорит — «Вьетнам», мужчина смеётся, женщина говорит «Германия», смеётся Джон, их слова теряют смысл, когда ветер несёт их над крышами, смешивая с пылью. Женщина отдаёт Джону конверт и улыбается, улыбка у неё тёплая, ярко накрашенные губы выделяются на бледном лице, мужчина обнимает её за талию одной рукой, а второй жестикулирует. Слова исчезают, Лавкрафт закрывает глаза и бесконечные стебли кукурузы плещутся перед ним, как море, море, море, и вода окрасилась красным. И имя звезды полынь. Джон будит его, когда на улице уже никого нет. Ни женщины, ни мужчины, да и сам город подёргивается дымкой, пыльным маревом, солнце оранжевое, мелкое, как зерно. И они продолжают свой путь. — Очень хорошо, что мы с ними встретились, я Роберта не видел тысячу лет. Наверное, еще столько же не увидимся — у него работа, у меня работа. Эх, — вздыхает Джон, — хорошо, что увиделись. — А женщина? — Лавкрафт смотрит на него из-под прикрытых век. Джон поворачивает голову и смотрит на него как-то странно. — Герда всегда с Робертом, но я её не знаю. Так уж вышло. Дальше они едут в тишине, и Джон крутит рычаг на магнитоле, пытаясь поймать волну, но везде только белый шум. Лавкрафт плывёт по волнам молчащего радио, но сны его беспокойны, море уступает вездесущим корням, они пьют воду, и гроздья гнева набухают на тонких стеблях. Он открывает глаза. За окном вечереет, но равнины и поля не кончаются. Лавкрафт поворачивается к Джону, тот сосредоточенно ведет грузовик, и в его глазах отражаются бескрайние стебли. Песня травы. Окно приоткрыто, и ветер свистит в эту щель, Лавкрафту кажется, что пыль покрывает его всего целиком, то ли броня, то ли плотина. Он тянется к ручке на двери, крутит, чтоб закрыть окно, и только тогда Джон отмирает. — Замёрз? — спрашивает он и неловко улыбается, — Извини, я задумался. — Запылился. — Это да. Но раньше тут совсем плохо было, знаешь. Пылевые сугробы. И никакой земли — только выметенное как метлой плоское пространство. Глиняная тарелка, вот так вот. А сейчас да, всё стало другим. Но земля никогда не вернётся к тому, что было раньше. И в этом виноваты мы сами. — Ты грустишь, — Лавкрафт пытается понять напарника, но не всегда это получается. — Нет. Всё это было давно. Но я чувствую вину. — За землю? — Да. Человек должен заботиться о том, что его кормит, но мы тогда об этом не думали. — Джон. — Да? — у Стейнбека складка между бровей. Это грусть? Это память? — Как давно это было? Стейнбек отрывает одну руку от руля и лезет в передний карман рубашки за пачкой сигарет. Потом закуривает и плавно останавливает грузовик у одного из бескрайних морей. Сигарета тоже пахнет травой и пылью. — Хочешь прогуляться? У меня ноги затекли, — говорит Джон и спрыгивает с подножки грузовика в вечер. Лавкрафт выходит за ним, он не хочет выходить на прохладный ветер, но напарнику надо — значит Лавкрафту тоже надо пройтись. Джон ждёт его среди стеблей. Ноги его вязнут в жирной земле, она абсолютно чёрная, чернее даже, чем родные глубины Лавкрафта, куда не проникает солнце. — Идём, Лавкрафт, — зовёт Джон и протягивает ему руку. Ладонь его тёплая, сухая, мозоли на пальцах, короткие ногти, мелкие пятна, тёмные, как земля, или как засохшая кровь, или как морская глубина, или как… Слишком много картинок перед глазами. Океан двоится, распадаясь на волны и волны, Лавкрафт хочет принять свою истинную форму, но Джон легонько сжимает его руку. Непознаваемая тьма встречается с чернотой почвы. — Тут очень много смерти, — говорит Джон, ведя его вглубь полей от дороги. — Но это всё — природный цикл. За дождливыми годами приходит засуха, за сухим летом придет осень и её полные дождём облака, за дождём придёт снег и укроет землю до самого носа белым одеялом. Здесь всегда это было, знаешь. А дорог не было, лесополос не было, не было домов с ветряком и выкопанных колодцев. И меня здесь не было, когда бизоны бежали по прериям огромными стадами. Земля дрожала под их копытами. Это похоже на марш, но марш несёт смерть, а тут — жизнь. Даже если она умирает. Лавкрафт слушает, Джон говорит, солнце за его спиной падает в обморочный закат, красный, терракотовый даже. — Люди пришли сюда за надеждой, а оставили смерть, которую сами же и пытаются теперь выгнать, чтоб равнины снова стали теми, какими были до людей. Этого никогда не произойдет, — Джон отрывает початок кукурузы. — Ей здесь не место. Зачем мы принесли её сюда и заставили расти и плодоносить? -Ты сказал — надежда, — отвечает Лавкрафт. — Не-е-ет, глупость. Вся человеческая история — бег от одной глупости к другой, тебе стоит это знать. Мне тоже. Шорох стеблей становится громче и громче. С востока идёт темная масса грозы. Лавкрафт ждёт грозу, Джон тоже. — Это не дождь, -улыбается он, и берет Лавкрафта за обе руки. — Я хочу показать тебе кое-что. И пыльные валы мирового океана облаков обрушиваются на них, не оставляя даже кожи. Они выныривают так же, держась за руки на границе Юты и Колорадо, покрытые прахом мёртвых земель. Росинант стоит на обочине под знаком «Добро пожаловать в Юту. Жизнь возвышенная» Мир зеленеет так, будто ни разу не умирал. Джон хочет отпустить его руки, но Лавкрафт его удерживает. — Это, — говорит он медленно, — красиво. — Я знал, что тебе понравится, но все равно переживал, — улыбается ему Джон. — Переживал? — Слишком сухо, разве нет? Они оба смеются так, как обычные люди кашляют — с хрипом, с присвистом, не будучи способными остановиться. Это называется силикоз. Или любовь. В человеческих вещах Лавкрафт всё еще не разбирается.