Поделишься своей печалью?

      Паршивая неделя. Дилюк раздосадовано ударяет прутом по траве и подтягивает одно колено к груди, хмуро вглядываясь в водную гладь озера перед собой. Паршивая, паршивая неделя. В понедельник он прожёг очередные перчатки, два дня назад сдал не те отчёты в штаб, а сегодня чуть не проспал занятия. Хуже этих оплошностей только то, почему он их совершил. Дилюк вздыхает и запрокидывает голову в небо.       Из-за Кэйи. Всё из-за Кэйи. Но при этом Кэйа как раз-таки ни капли не виноват. Он даже не догадывается, что вообще имеет к этому какое-то отношение. Виноват Дилюк. Сам. И только он. Потому что чувствует чёрте что и не может себя контролировать.       Перчатки, к примеру, пострадали из-за того, что Кэйа ел закатник. Совершенно. Бесстыже. Ел. Закатник. Сидя на траве у тренировочного поля в свой перерыв. Что, спросите, в этом было такого бесстыжего? Абсолютно ничего — кроме мыслей наблюдавшего за этим Дилюка. Тот просто не мог оторвать взгляда от его блестящих, наверняка безумно сладких, губ, от острого языка, слизывающего с них капли сока, от изящных пальцев, чуть утопленных в податливые бока переспелого фрукта. В общем-то когда Кэйа решил эти самые пальцы облизать, Дилюк и спохватился, осознав, что уже успешно прожёг свои перчатки в нескольких местах и начинает раскалять меч. Едва не провалился от стыда, сообразив, как эти вещи взаимосвязаны и постарался скорее вернуться к тренировкам, чтобы брат не заметил его пунцовых щёк.       С документами вышло и того хуже. Они сидели вдвоём в капитанском кабинете Дилюка и преспокойно заполняли вверенные им отчёты. Точнее, вверенные Дилюку отчёты, но Кэйа часто остаётся помочь ему с бумажной волокитой — ведь вместе и справятся быстрее, и в целом не так уныло сидеть, как в одиночку. И обычно никто не решается их беспокоить. Но в тот раз в кабинет постучалась девчонка — тоже рыцарка, из новобранцев — и попросила Кэйю выйти к ней на минутку, по личному делу. Тот согласился без колебаний, мимолётно кивнул Дилюку и, поднявшись из-за стола, вышел за дверь.       Дилюк в тот момент едва на атомы не рассыпался, насколько его придушило ревностью. По каким таким личным делам, какая-то непонятная девушка, вот так нагло и бесцеремонно зовёт его Кэйю в коридор из его кабинета?! Дилюк прислушивался к смешкам за дверью и разве что рябью не шёл от негодования. В голове стучала гадкая, собственническая мысль, что никто кроме него не имеет права на Кэйю, на время Кэйи, на внимание Кэйи — и вообще, о чём они там перешёптываются?! Само собой он уже и близко не смотрел, в какие папки, какие документы он складывает. Только недовольно пыхтел и пытался не слишком сильно скрипеть зубами.       Правда, как только Кэйа вернулся, Дилюку мгновенно стало за себя стыдно. Конечно, брат в праве выбирать с кем и как ему проводить своё время. Что за блажь. Но как же невыносимо хочется, чтобы он выбирал его, Дилюка. Всегда. В противовес всему, вопреки законам логики и здравого смысла, при любой погоде, вчера, сегодня, завтра и даже через тысячу лет. А Кэйа лишь тепло улыбнулся ему, вернулся за стол и спокойно продолжил заполнять бумаги — награждая растерянного Дилюка внезапным осознанием, что в общем-то и так выбирает. Практически каждую свободную минуту проводит с ним, за крайне редким исключением. Неужели Дилюку этого недостаточно? Он растерянно уставился на бумаги перед собой, слабо понимая себя и ещё меньше то, что в них написано… Ну вот и как в таком состоянии можно было потом не перепутать документы к совершеннейшим чертям?!       Ну и конечно, вишенкой на торте стало сегодняшнее утро. Едва не проспал Дилюк, потому что Кэйа ему снился. Конечно же. Причём в таком сценарии, на фоне которого меркнет даже весь инцидент с закатником, если честно. И что самое страшное, Дилюку ужасно не хотелось, чтобы этот сон заканчивался. Он даже сейчас, к вечеру, с лёгкостью может воспроизвести все эти картинки в голове. Хочет воспроизводить их в голове. А ещё лучше воплотить их в жизни…       Дилюк со стоном трёт ладонями лицо. Какой стыд. Какой ужас. Как это всё невыносимо. Он просто не знает куда себя деть и как сбежать от самого себя и этих чувств. О архонты, так ведь нельзя, так не должно быть. За что ему такое наказание? За что архонты привели маленького Кэйю именно к их винокурне? Почему отец велел звать его братом? Как же это всё…       — Поделишься своей печалью? — усмехается совсем рядом до дрожи родной мелодичный голос.       Дилюк вздрагивает, поняв, что слишком глубоко ушёл в собственные мысли — не заметил, как Кэйа присел рядом. Непозволительная потеря бдительности для капитана и просто сущий кошмар для конкретно данной ситуации. Он машинально хмурится, недовольный собой, и, мимолётно скосившись на Кэйю, спешно мотает головой, мол, всё в порядке. Тот снова мягко усмехается.       — Нет, я конечно уже понял, что ты с каждым годом становишься всё более угрюмо-ворчливым, — лукаво пихает он Дилюка плечом, — но вот у этого вот, — он обводит пальцем круг перед его носом, и Дилюк посылает ему укоризненный взгляд, — явно есть причины. Обычно ты просто так лягушек в уныние не вгоняешь.       Он чуть склоняет голову на бок. Глаз, что не скрыт повязкой, лукаво прищурен и блестит привычным озорством. Дилюк готов утонуть в этой синеве вокруг звёздного зрачка. В груди теплеет от того, что Кэйе не безразличны его тревоги. Нестерпимо хочется протянуть руку, мягко коснуться его щеки, затем сдвинуть повязку выше — чтобы заглянуть ему в глаза как следует — и ответить честно. Выложить как на духу, и будь что будет. Но вместо этого Дилюк лишь поджимает губы и, вздохнув, качает головой:       — Ничего такого. Я просто устал.       Он отворачивается к воде, прячет взгляд — Кэйа слишком хорошо его читает, обманывать его, глядя в глаза, Дилюк ещё не научился. И не уверен, что когда-либо научится.       — Служба замучила? — хмыкает Кэйа. Спокойно, уже без лукавства. Тихо и понимающе. Поверил.       Дилюк неопределённо пожимает плечами. И вдруг понимает, что не так уж и соврал. Он ведь и правда устал. От постоянных обязанностей, правил, долга — от всего остального вместе взятого, а тут ещё и… это. Но ему вроде как не положено уставать. На него равняются, от него много ждут. Усталость — непозволительная роскошь.       — Люк… скажи, тебя не гнетёт капитанство? — вдруг спрашивает Кэйа. Порой Дилюку кажется, что он читает его мысли. Учитывая, какие мысли его одолевают последнее время, он очень надеется, что это не так. — Давно об этом думаю, — он тоже сгибает одну ногу в колене и ставит на неё локоть, подпирая кулаком щёку. Дилюк снова хмурит брови.       — О чём ты? — говорит он. — Мы с тобой так мечтали попасть в орден…       — Мечтали, — соглашается Кэйа, чуть прикрывая глаза. — Но чем дольше ты в звании, тем тяжелей на тебя смотреть, — синий глаз внимательно изучает бледное лицо в ожидании ответа.       Дилюк снова отводит взгляд. Кэйа, кажется, и правда видит его насквозь — и он не может понять, пугает это его или нравится. А тот, так ничего и не дождавшись, чуть вздыхает, затем нашаривает на земле какой-то мелкий камушек и меланхолично метает его в озеро.       — Вот если бы не было долга, ожиданий отца, и всей этой навешанной на тебя ответственности, о которой ты никогда не просил… — говорит Кэйа, глядя на круги, расходящиеся по водной глади, и Дилюку на мгновение кажется, что речь сейчас не только о нём. — Чем бы ты хотел заниматься? Кем быть?       — Какая разница? — чуть помолчав, тихо отзывается Дилюк. — И долг, и ответственность — моё наследие, как эта винокурня, — он мотает головой в сторону зеленеющих неподалёку виноградников. — Непреложно связанные с моей кровью и фамилией.       — Хочешь сказать, от родословной никуда не деться? — как-то горько усмехается Кэйа. — Даже если очень захотеть?       Дилюк вновь неопределённо пожимает плечами:       — Долг и ответственность это просто часть взрослой жизни, — говорит он, хоть и не уверен чьи именно слова произносит — свои собственные или отцовские. — Никто не может вечно бегать за кристальными бабочками по полям.       — Выходит, взрослая жизнь — это усталость, уныние и алкоголь? — насмешливо фыркает Кэйа. — Хорошенькая перспектива.       Дилюк чуть закатывает глаза, тоже капельку насмешливо:       — Не перегибай палку.       — Нет, ну алкоголь — это не так уж плохо, — продолжает мысль Кэйа, снова лукаво щурясь. — А вот за бабочек обидно, конечно, — чуть морщит нос он. — Я бы вместе с тобой за ними хоть до пенсии бегал.       Дилюк даже чуть задерживает дыхание. Он ведь не ослышался? Кэйа будет скучать не просто по бабочкам, а по тому, как они ловили их вместе? Может, Дилюку и правда стоит ему выговориться? Конечно, не полностью. Само собой, опустив все эти ужасные, непозволительные чувства. Выразить свою растерянность как-то иначе, хоть как-то облечь её в слова. Кэйа ведь обязательно выслушает, поддержит — по крайней мере, постарается.       — Я… — нерешительно начинает Дилюк. — Знаешь, я в последнее время и правда много думаю о будущем.       Кэйа тут же заинтересованно хмыкает и чуть ёрзает, едва заметно придвигаясь ближе, готовый внимательно слушать.       — День рождения ведь совсем скоро, — поясняет Дилюк. — Семнадцать лет. А там и до восемнадцати рукой подать, и вот уже и взрослая жизнь… — почти тоскливо выдыхает он.       — Усталость, уныние и алкоголь? — хихикает Кэйа.       — Вот и надеюсь, что нет, — насмешливо фыркает Дилюк в ответ. Но потом всё же возвращается к своей мысли. — И думаю я не столько о карьере или каких-то долгосрочных целях, — продолжает он, вглядываясь в блики на воде. — А о тебе.       В этот раз Кэйа хмыкает удивлённо. Дилюк осторожно косится на него. Тот глядит всё так же тепло и капельку лукаво, молчит и заинтересованно ждёт пояснений. Дилюк снова вздыхает.       — Сколько бы я ни думал обо всём, что будет впереди, я никак не могу представить свою жизнь без тебя, — аккуратно подбирая слова, говорит он.       — А куда я денусь? — непонимающе изгибает бровь Кэйа. Дилюк чуть качает головой.       — Совсем не исчезнешь, конечно, — малость неловко усмехается он. — Но ведь рано или поздно мы разъедемся. Заживём собственные жизни, — где-то на языке ещё вертится пункт «заведём семью», но Дилюку даже от одной мысли об этом тошно, поэтому его он не озвучивает. — Будем видеться реже… будем видеться редко, — исправляется он. — Может, на службе. Может, в отцовской таверне. А может, и вовсе только по семейным праздникам.       Кэйа хмыкает задумчиво. Дилюк снова глядит на него. Тот уже тоже хмурит брови, будто размышляя над сложной задачей, а затем чуть мотает головой:       — Уверен, мы что-нибудь придумаем, чтобы видеться почаще. Как говорит Аделинда, было бы желание.       — Мне мало почаще, — говорит Дилюк и самую малость съёживается, будто испугавшись собственных слов. Но Кэйа не возмущается. Наоборот, понимающе поджимает губы и чуть хмурит брови, внимательно изучая его лицо. И тогда Дилюк продолжает: — Я не хочу почаще. Я хочу по-прежнему видеть тебя каждый день, по-прежнему играть с тобой в шахматы по вечерам, по-прежнему разговаривать обо всём на свете, по-прежнему вместе тренироваться, по-прежнему… быть в твоей жизни, — «занимать в ней много-много места» звучит между строк, и голос Дилюка как-то гаснет к концу, будто он сказал слишком много и уже начинает жалеть. — Глупо, да? — будто стараясь исправить сказанное, неловко добавляет он. И тревожно ждёт ответа — вероятней всего ласковой, согласной насмешки, но возможно и возмущённого фырка.       Но Кэйа лишь снова негромко хмыкает.       — Да нет. Я понимаю, о чём ты, — спокойно говорит он. А потом добавляет и вовсе неожиданное: — Мне тоже будет мало почаще.       Дилюк поднимает на него малость удивлённый взгляд, и Кэйа, мягко усмехнувшись, чуть пожимает плечами:       — Я тоже думал об этом. И тоже не хочу видеться с тобой только по семейным праздникам и вежливо слать друг другу открытки между делом, — качает головой он. — Я хочу видеть тебя, слышать тебя, слушать тебя, говорить с тобой. Делиться печалью, радостью, грандиозными идеями — да всем чем угодно — прямо как сейчас. Каждый день, — выдыхает он, глядя прямо Дилюку в глаза. А затем чуть сникает: — И тоже не знаю, что с этим делать. Так что, мне кажется, тут наши с тобой чувства вполне совпадают… — он вдруг замолкает. Чуть отводит взгляд, будто поймав за хвост какую-то мысль и мимолётно щурится, что-то прикидывая. Затем снова поднимает взгляд на Дилюка и, аккуратно склонившись чуть ближе, будто желая поделиться секретом, спрашивает тихо и вкрадчиво: — Люк, а раз наши чувства, так сильно совпадают… Может ты тогда… и поцеловать меня тоже хочешь?       Дилюк теряет дар речи, оглушённый и самим вопросом и этим звенящим тоже, означающим, что Кэйа хочет поцеловать его не меньше. Так? Сердце колотится где-то в горле, вопрос эхом отдаётся в голове. Дилюк пару раз испуганно хлопает ресницами, затем судорожно облизывает пересохшие губы и, кое-как собрав остатки здравого смысла вместе с волей в кулак, с трудом произносит то, что повторял себе раз за разом, как мантру, последние дни:       — Нам… не положено нравиться друг другу вот так.       Но Кэйю это ни капли не осаждает. Он лишь мимолётно щурится, а затем небрежно пожимает плечом:       — Нам много чего не положено. Вопрос был хочешь или нет?       Дилюк буквально забывает, как дышать. Но усилием воли всё же делает один судорожный вдох и, сам себе не веря, медленно кивает.       Кэйа вдыхает тоже капельку неровно, и его лицо тут же проясняется — а затем он чуть ухмыляется и делает вовсе немыслимое: приобнимает Дилюка одной рукой за плечи, пальцами второй скользит ему под манжет и шепчет, почти касаясь губами уха:       — Тогда может найдём местечко поукромней? — голосом медовым, низким, пускающим мурашки по коже. Дилюка бросает в жар — к его ужасу, совсем не метафорически.       — Ай! — Кэйа отдергивает руку от его запястья. — Мог бы просто сказать нет, — обиженно бормочет он, отстраняясь.       — Нет, нет, нет, прости, я не специально! — ахает Дилюк, спешно хватая пострадавшую ладонь в свои и судорожно поворачивает её к свету, чтобы осмотреть на наличие ожога. Та, благо, цела и невредима, даже кожа не покраснела. Дилюк облегчённо вздыхает и прикрывает глаза, машинально прижимая руку Кэйи к своей груди и поглаживая тыльную сторону большим пальцем.       — Хочешь сказать… — неверяще говорит Кэйа, глядя на это. — Твоё пиро вышло из-под контроля, просто от моего… шёпота? — выдыхает он. Дилюк косится на него, до ужаса смущённый и понимает, что начинает краснеть. А Кэйа судорожно переплетает его пальцы со своими — чуть неуклюже, в спешке цепляясь безымянным за мизинец, а указательным за средний — сжимает и шепчет уже иначе: взволнованно, искренне, умоляюще: — Дилюк, прошу тебя, идём. Куда-нибудь, куда угодно, только скорее…       И от Дилюка в этот момент не остаётся вообще ничего. Всё смазывается в головокружительный туман и оглушительное биение сердца. Они вскакивают с травы и, так и не расцепив рук, бегут к винокурне. Петляют между рядами зелёных лоз, взлетают по каменным ступенькам на крыльцо, чудом не встретив никого из прислуги проносятся в погреба, едва кубарем не скатываются по лестнице — и наконец Кэйа дёргает Дилюка за ближайший поворот, прижимает к стене и целует. Целует, не давая время на передышку. Не давая времени на раздумья. Целует так, как тот и в самых сладких снах представить себе не мог.       Дилюк задыхается — от бега, от эмоций, от всего и сразу — но отвечает. Отвечает так, будто он блуждал сотню лет в пустыне, а Кэйа колодец с прохладной ключевой водой. Они целуются смазано и жадно, лишь чудом не стукаясь зубами. В груди бешено колотится сердце, в ушах стучит адреналин. Внутри всё ликует от осознания чужой взаимности.       Дилюку кажется, что они оба сошли с ума.       Но как же сильно ему впервые в жизни на это плевать. Потому что Кэйа так близко — его руки забираются под мундир, губы сминают губы Дилюка, а язык… о, архонты, язык… Дилюку жарко, Дилюку влажно, Дилюку так невыносимо хорошо. Он прижимается ещё ближе, вплетает пальцы в синие волосы, скользит второй ладонью под воротник рубашки, касаясь обжигающими пальцами смуглой кожи — слышит одобрительное мычание в ответ и, кажется, окончательно теряет рассудок.       Он растворяется, тает, плавится, полностью отдаётся ощущениям, полностью отдаётся Кэйе, и…       — Мальчики! — вдруг раздаётся грозный голос с вершины ступеней.       Они тут же отскакивают друг от друга, как ошпаренные. Оборачиваются на заплясавший у подножия лестницы свет свечей и встревоженно переглядываются. Под приближающиеся шаги судорожно вытирают губы, оправляют одежду и едва успевают принять хоть какие-то мало-мальски непринуждённые позы.       — Ага. Так и знала, что не мыши копошатся, — оглядывает их грозным прищуром только что спустившаяся Аделинда. — Почему не отзываетесь? Ищи вас по всему дому… Вы что, подрались? — вдруг изгибает бровь она, приближая к ним подсвечник, будто на допросе, чтобы разглядеть получше.       — Почему п-подрались? — пытается как можно ровнее возразить Дилюк, но голос отчего-то предательски сбивается.       — Аделинда, когда мы вообще в последний раз дрались? — приходит на помощь Кэйа, до безобразия убедительно отыгрывая удивление.       — Ещё скажи, что в принципе ни разу не дрались, как же, — укоризненно хмыкает та. — Чего взъерошенные такие тогда, раз не дрались?! Сколько раз говорить: братьям положено…       — …любить и уважать друг друга, а не драться, — насмешливо запрокидывая голову, заканчивает за неё Кэйа, то что, что они слышали от горничной ни раз и не два за свою жизнь. — Вот какого ты о нас дурного мнения, Аделинда. Мы может именно это и делали, — разводит руками он.       — Что? — не понимает та.       — Любили и уважали друг друга, — лукаво хихикает он. И косится на Дилюка. Тот молится всем архонтам, чтобы полумрак скрыл от Аделинды то, как сильно он сейчас покраснел, и думает, что сейчас и правда не прочь треснуть Кэйю.       Это за него делает Аделинда. Шлёпает Кэйю по нагло ухмыляющейся физиономии полотенцем и укоризненно цыкает:       — Господину Крепусу потом расскажете, били вы друг друга или любили, а сейчас оба марш из погребов! — грозным взмахом она указывает на каменные ступени, с которых только что спустилась. — И чтобы я вас до завтрашнего дня ближе чем на расстоянии десяти шагов друг от друга не видела.       — Аделинда, — тут же сводит брови домиком Кэйа, наполовину театрально, наполовину искренне. — Это ведь ужасно несправедливо! Разлучаешь нас будто жестокая судьба, без суда и следствия…       — А ну, — снова шлёпает его по наглой физиономии полотенце. — Думаете, раз господа, то я на вас управу не найду? Вот сейчас запру одного в прачечной, другого на кухне — будете знать, — грозит им пальцем та. — Всё, марш за мной и не отставать! — командует она, закидывает полотенце обратно на плечо и, уперев руку в бок, начинает подниматься по лестнице.       Кэйа с Дилюком отзываются тоскливыми вздохами, но послушно шагают следом. Разве что с пунктом не отставать у них выходит не совсем гладко, потому что оба, не сговариваясь, выбирают чуть более медленный темп, чем их решительная горничная. Бредут шаг в шаг, практически задевая друг друга плечами и, чем выше поднимаются, тем чаще косятся друг на друга — кажется, только сейчас до конца осознавая, что вообще произошло.       На середине пути Кэйа не выдерживает. Склоняется к Дилюку и шепчет на самое ухо:       — Не волнуйся, я прокрадусь к тебе, когда все уснут, — говорит он и у Дилюка снова бегут такие мурашки, что чтобы устоять на ногах приходится приложить титаническое усилие. — И мы ещё обязательно продолжим… нашу драку, — лукаво щурится Кэйа, отстраняясь, и выразительно скользит взглядом на его губы.       На этот раз Дилюку всё же приходится притормозить, чтобы не споткнуться о собственные ноги. Кэйа же продолжает шагать по ступеням, как ни в чём не бывало, и лишь довольно усмехается себе под нос, оглядываясь на вновь стремительно пунцовеющего Дилюка. Затем поднимает два пальца к своим губам, посылает ему ласковый воздушный поцелуй — после чего спокойно отворачивается и всё же спешит нагнать Аделинду.       Дилюк рвано выдыхает, глядя ему в след. Застывает на ступеньке и машинально тянет ладони к своим полыхающим праведным огнём щёкам. Жмурится, пытаясь совладать с собой, и чувствует, как на губы сама начинает наползать широкая, неукротимая и, вероятно, малость безумная улыбка. Кажется, его паршивая неделя только что стремительно пошла на лад.