Мертва для всех нас

Сверкающий тонкий клинок неумолимо опускался. Но для Кунимицу время замедлило ход: она видела во всех деталях, как меч рассекает воздух, как двигаются кости под иссушенной серой кожей держащей его руки. Зрение стало подробным и отрывистым — как бывает у всех, кого ждет казнь. Кунимицу знала, что это случится сейчас — в незнакомом темном додзё, где у них был бой. Ее последний бой. Признание смерти, неизбежной и неоспоримой, поглотило и парализовало ее. Она могла только наблюдать, как меч опускается на ее голову, и слышать удары собственного безумно колотящегося сердца. Боль в бедре, куда пришелся последний удар, была непереносимой, но Кунимицу ее почти не чувствовала. Ненависть. То последнее, с чем она уйдет из этого мира. Ненависть столь неизбывная, что она не оставляла места страху, даже перед лицом смерти. Ненависть к тому, кто дал ей настоящую жизнь — и после бесчеловечно отобрал ее. А сейчас отберет последнее. Ёшимицу был безжалостен в этой схватке; раньше она и подумать не могла, что он способен на такую ярость. Он не дрался с ней — он приводил в исполнение приговор. Она знала, что отступников, тех, кто предал клан, ждет только одно. Ёшимицу тоже это знал. И оба они понимали, что так было правильно. Кунимицу провела языком по разбитым губам. Она всегда была всем чужой. В родной деревне ее презирали — дурная слава ловкой воровки шла впереди нее. С самых ранних лет это было сильнее ее, сильнее всех запретов и побоев, которые она получала от соседей и родителей. Она пыталась обуздать свой дар и проклятие одновременно, но потерпела жестокое поражение. Чувство торжества после удачной кражи было слишком сладостным, чтобы отказаться от него. Отец с матерью в конце концов выставили ее из дома. В их глазах, глупых и недалеких крестьян, воровство было немыслимым позором. Отец плюнул ей в лицо и объявил, что у него отныне нет дочери. И двери его дома никогда не будут открыты для нее. Кунимицу плохо помнила, как жила до тех пор, пока ее не нашел Ёшимицу. И только после этой встречи она родилась по-настоящему. В его клане она наконец-то стала самой собой. Здесь ее приняли, и она была своей. Ее порочный талант оказался нужен и полезен. Очень скоро Кунимицу стала считаться лучшей среди воров Манджи: ей не было равных в ловкости и хватке, с которой она бралась за самые трудные и опасные кражи. У нее учились, ей подражали, ей завидовали. Она знала это. Это была ее жизнь. Его она обожала. Не любила — потому что не смела даже помыслить о таком. Кунимицу было с кем утолить страсть: нравы в клане царили весьма свободные, и для плотских радостей у нее всегда находилась компания. Ёшимицу никогда не поощрял разнузданность, его самого никто не видел с женщиной, но на вольности Кунимицу он смотрел сквозь пальцы. Она была благодарна ему за снисходительность к ее слабости. Чувство к нему было совсем другого рода. Ёшимицу был для нее существом высшего порядка, почти божеством, далеким и всесильным, давшим ей все. Она смотрела на него благоговейно. Оскорблять его образ недостойными плотскими мыслями казалось ей кощунственным. Когда однажды их захватили власти одной из деревень, Кунимицу без раздумий взяла все на себя, давая остальным, но главным образом ему уйти. Она приняла наказание, и сердце ее было переполнено радостью. Ради него она вытерпела бы и больше. Она не понимала и не принимала его заповедей о раздаче добычи беднякам, но от этого он не стал менее обожаемым в ее глазах. И потому он не имел права лишать ее жизни. Она всего лишь воспользовалась плодами своего труда, взяла то, что заслужила по праву. Разве это неправильно? Разве не она рисковала, воруя это? Тогда какое он имел право лишать ее жизни? Ее настоящей жизни? И тем не менее он сделал это. Прогнал ее как собаку, на глазах у всех. Перед этим ей предстояло пройти обряд изгнания — кару, которая ждала каждого отступника клана. Все они подходили к ней и клали ладонь на лоб — жест, которым прощались с усопшим на похоронах. Она стояла неподвижно и не сводила глаз с Ёшимицу. Он подошел последним. — Так не должно быть, — сказал он печально. — Но будет, — выплюнула в ответ Кунимицу. Ее взгляд прикипел к нему: безумный, больной, неверящий. Он покачал головой и коснулся ее лба. Она ушла в тот день — позорно и униженно. И поклялась себе, что никогда этого не простит. Она почти отплатила ему. Здесь, на этом Турнире, о котором она знала только то, что в нем участвует он. Но он одержал верх. И сейчас убьет ее. По праву главы клана и победителя. Кунимицу закрыла глаза и опустила голову на грудь. Она не станет бороться. Пусть он делает то, что должен. Ее жизнь все равно закончилась намного раньше, чем они встретились здесь. Меч со свистом рассек воздух у ее уха и впился в доски пола. Она медленно открыла глаза. Ёшимицу возвышался над ней — сухощавый и тонкий, как стебель бамбука. Его клинок больше не висел над ней. — Убирайся, — скрипуче произнес он. Кунимицу вскинула голову, чтобы увидеть его лицо. Оно не выражало ни гнева, ни торжества. Только презрение. Такое чистое и полное, что от него холодела кровь. С таким же презрением на нее смотрел отец — в тот день, когда навсегда захлопнул перед ней дверь. — Убирайся и никогда не приходи — ни к кому из моих братьев и сестер. Ты мертва для всех нас. С этими словами Ёшимицу развернулся и зашагал к выходу. Кунимицу смотрела ему вслед. Но видела не его, а отца, разъяренно бьющего ее по лицу. Не его, а вереницу бывших товарищей по клану, касающихся ее лба, словно она была покойницей. Она и стала ею - в тот день, когда обобрала их всех. Наконец она увидела Ёшимицу, решительного и непреклонного. Он никогда не примет ее назад. Чувствуя, что сердце вот-вот разорвется от боли, она будто со стороны услышала свой надрывный, безумный крик: — Ты не можешь сделать этого снова! Убей меня! Просто убей! Он даже не обернулся. — Прошу тебя… — прошептала она. — Просто убей. Когда из ее глаз покатились слезы, она была в додзё одна. Одна наедине с пустотой, которая останется с ней навсегда. Кунимицу плакала в темноте, плакала впервые с той ночи, сделавшей ее бесприютной сиротой. Она плакала и не могла остановиться - чужая и покинутая. Мертвая для всех.