Смерть за жизнь

..— Коли ради плана нашего надобно пожертвовать жизнью так я готов — едва выдавливает из себя эти слова Петр, садясь обратно на свой стул, и чувствуя, как вместе со словами из него вся прежняя уверенность утекает медленно: юноша кладет на стол руку, по нему начиная постукивать пальцами: нервничает. Все в месте этом страшном ныне смотрят на Каховского так, будто грех некий юноша совершает и от чего-то с презрением таким на него бросают косые взгляды, что хочется просто исчезнуть, в пустоте раствориться и никогда более не связывать жизнь свою с этим обществом, ну уж коли начал, надо дело доделать до конца, хоть теперь и становится страшно. Такими темпами Каховский явно от смерти себя не убережёт, ну ладно, это наверное не столь еще страшно, сколь страшно, что его все вдруг бросят так, на важном задании да и оставят, оставят его одного одинешеньку, страдать и прощение вымаливать. Каховский морщится болезненно и затыкает себе уши пальцами, потому что от разговоров товарищей, что становятся лишь громче с каждой секундой, юноше вдруг становится плохо, а мысли в голове летают со скоростью света, сбивая любое здравое размышление с ног и лишь добавляя в вены страх, боль и тревогу. Куда еще больше Петр не понимает: отставной поручик и так последнее время спать не может нормально, от того, что мысли о предстоящем восстании у него буквально забирают все силы, но и даже во сне ему снится виселица, (когда удается Каховскому в беспокойную дрему впасть), будто намекая, что надобно бежать, не совершать импульсивных ошибок и не рубить на корню жизнь свою ради любви, да отказать Кондратию Фёдоровичу — идолу своему и по поэзии, и по личности не может Петр, а потому волнение свое в самое нутро прячет, на показ выставляя все имеющееся в арсенале хладнокровие, будто ему и не страшно совсем, и будто правда никаких о побеге мыслей нет в голове юноши. Отчасти так и есть, ибо за Отечество или все таки за Рылеева готов юноша идти на штыки, не жалея живота, но страх то от того никогда не исчезает. Решительность — это право замечательно, но увы даже Каховский не способен отключить инстинкт самосохранения, который и подталкивает поручика уходить с собраний, отказываться от поручений важных, а коли не слушает Петр инстинкт свой, так тот после отыгрывается на юноше паническими ночными атаками и частыми обмороками. — Ох Петр, знали бы вы, какой вклад в дело наше сделали. — не может сдержать улыбки благодарной Рылеев и наклоняется к давно уже погрусневшему Петру, беря его лицо в свои ладони и расцеловывая Каховскому щеки: Кондратий сам по себе человек очень уж любвеобильный и ежели и было то, ради чего Петр пошел на все это, так это ради похвалы Рылеева, которая благо долго себя ждать не заставила. Каховский смущается и улыбается совсем слабо, а все таки в груди чувство приятное, оно по телу медленно растекается, и вдруг в голове уверенность даже просыпается. А ведь и правда, вдруг все будет хорошо? Почему бы и нет. Рылеев продолжает говорить о чем-то с товарищами, убеждает их кажется в правильности дела их, или же предлагает пути наступления на завтрашнем восстании — Петр увы уже не слушает, от того, что внимание его расплывается, переключается на менее значимые детали интерьера квартиры, а в груди сердце медленно бьется: перед глазами снова всплывает виселица и юноша вдруг вздрагивает всем телом: оказывается, он задремал и разбудил его сейчас Рылеев, который очередной кошмар так добродушно, уже в конце самом прервал, положив на плечо Петру руку. Это юношу и вынудило вздрогнуть. — Петр Григорьевич, вы, кажется, все пропустили. — понуро сообщает Кондратий, садясь на освободившееся рядом с Каховским место — все офицеры-заговорщики разошлись давно по домам, и остался в доме Рылеева кажется лишь Трубецкой, ибо сделали его восставшие диктатором дела сего, а потому и надо Кондратию с ним все до самых мелочей обсудить, да еще и понять по жестам, да мимике, что может скрывать под собой Сергей Петрович, и какова вероятность что он испугается, не выйдет. Ибо во время бунта в 20-ых годах в Семёновском полку (о чем сам Трубецкой конечно же вспоминать не любил) Сергей Петрович не явился, хотя и ждали его восставшие, без его прихода не предпринимали особо решительных действий, ибо на тот момент Трубецкой являлся капитаном гвардии и взял весь этот мятеж на себя, дабы царю самому показать, что надобно убрать из Гвардии и из полка полковника Шварца, который своими наказаниями суровыми лишь ухудшает общее взаимодействие солдат и полностью искореняет в них желание служить Отечеству. Что тогда произошло с Сергеем Петровичем увы Рылеев не знает, потому как знать это могут разве что Сергей Иванович, да Михаил Павлович, которых за участие в бунте этом изгнали из армии. Полк весь Семёновский расформировали, а их, в числе многих офицеров, будущих заговорщиков, но уже на тот момент членов Союза Благоденствия и формировавшегося Северного общества (окроме Бестужева-Рюмина, которого в ряды мятежников Сергей Муравьёв-Апостол привел на два года позже), отправили в Малороссию, в пехотные войска. И лишь Сергея Петровича поручил Александр 1 оставить Гвардии от того, что заслуг у него боевых достаточно, да и вовсе Трубецкой — князь и доблестный офицер — в общем-то отговорок у царских жандармов на вопрос: отчего именно Трубецкого? — было великое множество, они не хотели признавать и заявлять вслух, что не тронули Сергея Петровича лишь потому, что тот не учавствовал в самом восстании непосредственно. А потому, раз на одно свое восстание, где был назначен диктатором Трубецкой позволил себе не явиться, то и доверия особого у Рылеева к нему не было, Кондратий просто понимал, что нужен им руководитель за которым все пойдут: Рылеев не офицер, он отставной поручик, да литератор; Каховский так же отставной поручик; остальные офицеры брать на себя лавры правления не особо желали, от того и выбор-то у Кондратия был не велик, но Рылееву хотелось хотя бы поговорить с Трубецким в ночь перед восстанием, дабы хоть примерно понимать, какова вероятность, что князь их бросит, или же не бросит. — Ну ничего, я думаю важного я ничего не упустил, а о деле своем я помню, вы только дайте то, что обещали, и я тогда уйду. — тихо говорит Петр, зевает осторожно, пытаясь подавить зевок, однако выходит из рук вон плохо, потому что на улице уже ночь, а юноша так и не смог за время кошмарной дремы нормально поспать. Рылеев кивает в знак понимания, встает со стула, проходит к кровати своей и из под нее достает чемоданчик, который кладет на саму кровать, с тихим треском открывает, и крышку его откидывает на подушку: внутри, взору привставшего со своего места Петра, открывается вид на два рядышком лежащих, совсем новых дуэльных пистолета: каждый имеет в себе два патрона, ибо по одному может не хватить, а уж четырех точно хватит, потому как Петр еще и на самоубийство один должен оставить: так уж было прописано у Кондратия в плане, дабы юноша точно не проболтался при аресте кто и зачем надоумил его на убийство царской фамилии. Каховский сглатывает испуганно, но тревожность свою однако быстро подавляет (или только делает вид, что подавляет), а после подходит к Рылееву, который на плечо ему кладет ладонь и усмехается: — Да, Пётр, это вам не дряхлые пистолетики, которыми нынче на дуэлях стреляются, при ранении от которого враг не только не умирает, так кажется наоборот лишь прилив сил ощущает. Это вам самые настоящие американские пистолеты, едва ли не сами в цель стреляют. Кондратий еще раз похлопывает Петра по плечу, закрывает чемоданчик и протягивает его Каховскому, который тот дрожащими руками забирает, да прячет глаза поглубже, будто специально сбивая свою прическу, чтобы волосы их закрывали: как-то неудобно наверное перед Кондратием становится. Хочется отказаться, да, но коли уж согласился, нельзя же так. Всех подставит. — Знаете Каховский, жизнь ваша не столь важна, ибо в карьере вы, как я погляжу, не особо приуспели, да и в личной жизни не сложилось, а здесь смерть ваша станет началом войны. Помните завтра на площади об этом. — уже безумно, почти нахально улыбается Рылеев и подталкивает Петра рукой к выходу, а Каховский сначала даже будто и не понимает, что ему сказали, но едва осознает теряется и оборачивается на Рылеева, который уже отходит к Трубецкому обратно, о чем-то с ним неспешно беседуя, кажется даже совсем не о восстании, а о каких-то мирских темах. Пётр хмурится, сердце его ныть обидой начинает, от того отставной поручик прислушивается: нахождение его в комнате все равно уже никто не расценивает как нечто важное, а потому он хотя бы убедится просто, что все в порядке, что не специально Кондратий в очередной раз его чувства задел, да уйдет, или может хоть как-то себя наконец защитит? Хотя нет, не стоит — Рылеев уж всяко лучше знает: умереть юноше или жить, ведь он двигатель сего процесса, он ведь придумал столь план гениальный, да и вовсе Отечество свое от ига самовластья спасти хочет: разве можно вообще цель спасения многомиллионного народа сравнивать с какими-то там мелочными и ничтожными желаниями отставного поручика? Наверняка Кондратий делает правильно, что так вот на место Петра ставит, ибо незачем жизнь ему свою ценить сейчас: на то времени нет, а коли будет жалеть себя, так промахнется, не выполнит задачу перед ним поставленную и всех подставит. Каховский морщится, однако до слуха его долетают обрывки фраз, кажется из говорит Рылеев: — О боже..; Каховский — трус...; Жалкое ничтожество..; Всегда чужой и будет...; Никогда не ровня.. — далее звучит кажется смех Сергея и Кондратия, а на глазах Каховского выступают слабые слезы: ну да, а чего он еще ожидал? Его лишь обижают, унижают, но считать своим никогда не станут. Петру никогда не стать ровней таким как Рылеев, или же Трубецкой. Все они до костей дворяне, знатные и богатые, а что Каховский? Всего лишь маленький человечек, у которого и крепостных-то нет, да и долг карточный огромный, который увы оплачивает за юношу Рылеев, потому как сам Пётр пока накопить деньги такие не способен, хоть давно и бросил играть. А потому Каховский зависит от Кондратия и верно должен терпеть все эти заслуженные оскорбления. Вдруг Пётр столь отчетливо ощущает себя настолько отвратительно нелепым, за то, что поверил в искренние чувства, да хотя бы в простую человеческую дружбу, не смотря на разницу в имущественном состоянии, что юноше становится до слез мерзко от себя самого и всех собственных идей, что прежде казались Каховскому высшей мерой собственного развития — той самой целью, на которую Пётр был готов потратить все свои силы, а сейчас, будто само время отвращает юношу от самого себя и кричит в самые уши, что надобно меняться, а не выходит, и по венам течет отвратительно жгучее чувство разочарования, что поглощает мозг, не оставляя не малейшей надежды на спасение. — Сколько бы не было вокруг людей я всегда буду один. — шепчет сначала лишь себе, а после не выдерживает, клубком ярости хлесткой взрывается и подходит к Рылееву, что стоит спиной, того хватая за плечи, к себе разворачивая стремительно. — Ох, Каховский, я думал вы уже ушли. — немного растерянно, а все-таки усмехается Кондратий, и Петру еще противнее становится — он лишь отталкивает поэта от себя, к Сергею Петровичу, который того и ловит за руку, не давая упасть. — Я долго терпел все это, слишком уж долго, а теперь — прошу простить и понять. Идите к черту Рылеев, со всеми вашими оскорблениями. Я не ваша вещь и не обязан быть вашей "игрушкой для снятия стресса". Ежели вам плохо — плачьтесь в жилетку вашего любимого Трубецкого, и еще знайте, что я любил вас, и очень жаждал по-человечески вам помочь, но вы всегда делали меня лишь второстепенной фигурой, на которую не обращали никогда должного внимания и вот, я к сожалению своему должен заявить, что терпение мое лопнуло и из общества я выхожу. Я бы очень хотел помочь Отечеству и вам, хотел бы выйти с вами завтра на площадь, но увы не хочу более, потому как быть с вами на одной стороне я не сумею. Выбирайте в убийц другого. Хотя, право, отчего же вы выбрали меня? От того, что я никоим образом для вас не был важен и смерть моя не являлась бы для вас ничем. Я — всего лишь ваш ресурс, не так ли, Кондратий Фёдорович? — Пётр подходит к Рылееву снова близко близко и смотрит зло в его от шока распахнутые широко глаза, да после усмехается слабо, замечая попытки Кондратия хоть что-то сказать, которые заканчиваются к сожалению лишь молчаливым его периодическим открыванием рта. Сказать нечего. — Какая жалость, что я все таки прав. Юноша от Рылеева на пару шагов отступает, а после будто вспоминает что-то и возвращается, однако на тот момент Кондратий уже находит дар речи и отходит от Трубецкого, который предпочитает лишь пассивно за всей этой картиной наблюдать. — Вы не можете от меня отказаться потому, как я оплачиваю вам все. Убрать меня и вы просто умрете, как и ваша сестра. — Кондратий злобно усмехается, а Каховский презрительно кривит рот — о сестре он позаботится, она явно не обязана из-за его притирок страдать. — Не волнуйтесь Рылеев — я и так умру, а сестра моя не пострадает и если хоть волос с головы ее упадет, вы мне ответите за неё. Я обойдусь и без ваших подачек. — Пётр вытаскивает из чемоданчика заряженный пистолет и подставляет его ко лбу Кондратия, слыша, как тот начинает дышать более загнанно и прерывисто, до боли в руках сжимая ткань своего сюртука. — Следили бы вы лучше за собой. — Пётр Григорьевич, я прошу вас, давайте все мирно решим. — теперь уже тихо, нерешительно, сиплым дрожащим голосом просит Рылеев, а Пётр снова усмехается: ну да, а чего он еще ожидал увидеть, только лишь этот жалкий страх. Даже у такого с виду каменного Кондратия, если за горло его схватить, глубоко в душе только страх и ничего более. Как обыденно. Трубецкой же хватает Каховского за руку, явно намереваясь из нее выбить пистолет, но Пётр злобно на Сергея огрызается и вынуждает его попятится к столу, тем, что направляет на него второй пистолет. — Какой же вы жалкий, Рылеев. Видели бы вы себя прямо сейчас. Я бы ваш этот страх запечатлел бы навсегда на картине малюсенькой и ходил бы лишь с ней вместо прообраза, дабы помнить, что боятся вы все таки умеете. Жаль кроме меня да Сергея Петровича этого больше никто не видит — Каховский с сожалением вздыхает и бросает оба пистолета на пол, после чего Рылеев наклоняется, их судорожно подбирает и прячет за свое тело, дабы Пётр не передумал. — Я бы вас убил, но не могу, от того, что люблю и любить буду. Но теперь не знаю даже: люблю ли или ненавижу, хотя знаете, это уже и не важно. Вам это никогда не было важно. — Каховского снова поглощает разочарование и он скомканно, не в столь яром гневе, как жаждал бы закончить этот разговор, его заканчивает-таки и уходит прочь, сильнее завернувшись в шинель. А все-таки Рылеев прав, ибо этой ссорой Петр себе только что подписал смертный приговор: ну ничего, он скажет сестре, та уедет к родителям и все у нее с обеспечением обязательно будет хорошо, а уж Пётр точно выберется — и не с таким приходилось справляться. Кондратий же едва не оседает на пол — его лишь за плечи придерживает Трубецкой, не давая полностью упасть на пол. Судорожно Рылеев ощупывает пистолеты сзади себя: оба заряжены. Слава Богу, что Пётр все таки не решился выстрелить. Лишь после полного осмотра и своего тела, и тела Сергея Петровича Кондратий выдыхает более-менее спокойно потому, что все обошлось. А все-таки и правда Рылеев испытал страх настоящий, практически второй раз в своей жизни, но при этом сейчас юноша его уже не чувствует: тело его поглощает какое-то новое, совсем неприятное чувство, которого доселе Кондратий не испытывал никогда, и вдруг почему-то хочется Рылееву за Петром вниз спустится и просто извинится, за все, а с другой стороны вроде и не хочется потому, что Каховский сам виноват. В терзаниях мыслей проходит ночь юноши и Трубецкой даже не уходит к себе домой, от того, что находится рядом с Рылеевым, которого под утро к тому же начинает донимать жуткий кашель. Однако война уже началась, пусть один из главных ее винтиков сбежал, ничего Кондратий и сам справится, сам убьет царя, да выведет войска на площадь: не нужен ему более в деле вольности никто, сам он, только он и станет героем, а остальные пусть и остаются мечтателями. — Жалкие трусы. — проклинает всё и всех тихо Кондратий, в очередной раз заходясь под самое утро в приступе удушающего кашля. --- Конечно не трудно было догадаться, что Каховский на площадь не выйдет, хоть честно признаться Рылеев его очень ждал, но уже когда по солдатам восставшим начинают стрелять из пушек картечью, тогда-то Кондратий понимает: все кончено. Юноша уходит с поля боя, на которое так же вопреки ожиданиям так и не пришел Трубецкой, и от того, что более на смерть противную смотреть не может, но по-более от чувства вины сбегая, Рылеев дома у себя запирается, обматывает очередным теплым шарфом шею, но ситуацию это улучшает слабо: горло от криков на восстании бесконечных садинит до изнеможения, кашель и вовсе не отпускает, а Кондратия настигают все те мысли, что так долго сидели в самых его потаенных уголках сознания, которые вчера ночью так не кстати разбудил Пётр. Юноша находит в себе силы только лишь встать с постели, однако и здесь получается не очень хорошо, от того, что Рылеев едва не падает, потому, как перед глазами от резкого подъема все темнеет, и Кондратию удается лишь удержаться рукой за столик, носом все таки проезжаясь по нему, отчего из него кровь на бумагу приготовленную для письма Сергею Муравьеву-Апостолу в Тульчин капает, и Рылеев психует: бумагу комкает, нос утирает ладонью, на которой остаются разводы кровавые, а волосы на голове пальцами взъерошивает, странно, что не вырывает,(верно не хватает сил), стуча в отчаянии кулаками по всему, что под них попадается, добиваясь в итоге того, что и с пальцев медленно начинает сочится кровь. Кондратий тогда вздыхает пару раз глубоко и садится на стул, обхватывая руками голову: в горле просыпаются иголки, что начинают кожу нежную раздирать, да щекотать, вынуждая юношу снова зайтись в неконтролируемом кашле, и согнутся в три погибели над столом. После, более-менее придя в себя, Рылеев бумагу расправляет ладонью, замечая однако, что кровь из носа течь так и не перестает, все больше пачкая стол, и одежду, но Рылеев забивает на нее, потому как кажется еще секунда и он от злости просто взорвется, а потому лучше себя сейчас не нервировать совсем, иначе дому этому точно не сдобровать. Кондратий вынимает перо из чернильницы и ставит прежде жирную, вначале письма, кляксу, после чего удовлетворенно выдыхает, злобно усмехаясь, и продолжает далее писать уже более спокойно: «Дорогой мой Петр. Радуйтесь. Мы проиграли. Меня на днях повесят. Приходите посмотреть на это увлекательное шоу. Подарю вам место в самом первом ряду. Обещаю, что вы останетесь увиденным довольны. Искренне ваш — Кондратий Рылеев. » В конце письма Кондратий-таки не сдерживается, утирает кровь из носа ладонью снова, что течёт лишь с большей теперь силой от напряжения Рылеева, и роняет на стол голову, всхлипывая судорожно. От мыслей о повешении становится страшно, очень, а еще страшнее, что Каховский точно будет рад, да и вовсе общественное это порицание и вся иная мерзость, а все отчасти лишь потому: что Пётр не явился на площадь; что Трубецкой струсил — жалкие трусы, ничтожества, надобно было сделать все самому. Коли была бы воля Кондратия на все это, так он бы и сам вышел бы, и сам вывел бы себя — был бы вместо солдат, и вместо руководителей, и сделал бы идеальную военную революцию, убил бы всех членов Августейшей фамилии да и ушел бы на покой, но увы, сделать это одному было не возможно, а на других полагаться оказывается нельзя. Из горла юноши вырывается еще один всхлип, а бумага в самом низу окропляется его слезами, что смешиваются с кровью и носа и пачкают все вокруг грязно-красным цветом. Рылеев голову поднимает, утирает с глаз слезы, а все таки не выдерживает и теряет сознание, откидываясь на спинку стула, роняя голову на грудь. --- Верно каким-то чудом, Кондратий возвращается в сознание, хотя, скорее чудом этим оказывается сестра Рылеева — Наталья, что с работы ночной наконец возвращается, выслушав прежде на улице все слухи и о прошедшем восстании, и о расстреле солдат, и о участии в этом ее брата непосредственно, приходит к себе домой и видит, что Рылеев без сознания, отчего ему под нос сует вату с нашатырем. Помогает. Кондратий медленно приходит в себя и к радости своей замечает, что кровь из носа течь перестала, не понятно как давно, но все-таки, и просит сестру сиплым от постоянного кашля голосом передать письмо Каховскому, хоть и мечется некоторое время: думает, стоит ли Петру свой страх, да отчаяние показывать, а все таки решается, дабы хоть каплю стыда и вины в Петре пробудить, чтобы тот может на себя взял всю вину Рылеева и тем самым его спас. Спустя некоторое время Каховский от Натальи письмо получает, и право, будь за дверью его Рылеев никогда бы юноша не открыл, а здесь сестра, она ведь не должна за брата своего отвечать, от-того Пётр и открывает, не имея возможности при Наталье выбросить конверт, вскрывает его и пробегает глазами быстро по строчкам, во время прочтения правда хмурится и кусает несколько раз губу нервно, а после возвращает письмо Наталье, от-того, что не хочет хранить его у себя, накидывает шинель на плечи и не проронив не слова выходит из своего дома, как бы показывая Наталье таким образом, что ей надобно уходить, ибо никакого желания с ней говорить, а уж тем более с ее братом у Петра нет, что вполне закономерно. Наталья возвращается к Кондратию, который тут же встает с кровати, не смотря на свое достаточно слабое и тяжелое состоянии и едва-ли не допрашивает девушку: Открыл ли ей Пётр?, Что он сказал?, Как отреагировал? — в ответ на что Наталья Рылеева успокаивает тем, что Каховский ей открыл, да и после прочтения куда-то пошел, но разве сейчас это может быть важнее чем здоровье юноши? Таким образом переводя тему то и дело на здоровье Кондратия Наталья добивается того, дабы он выпил чай теплый, да и заснул, а сама садится на стул и разворачивает сама письмо брата, пробегая глазами по строчкам, замечая на бумаге капли крови и слез, отчего вздыхает и садится с Кондратием рядом, того укрывая теплым пледом, и ставя на прикроватную тумбочку Кондратию кружку чая. Значит, все-таки, слухи не солгали и брат ее, правда причастен к столь масштабному действию, а ведь Наталье за все это время юноша не сказал не слова. Она не знала даже, что Рылеев и вовсе в каких-то обществах состоит, а уж тем-более, что он их курирует. Что с ним происходит? Наталья смотрит на Кондратия, который кажется спит спокойно; и думает, но ответа себе дать не может, а от того встает с его кровати и в свою уходит комнату, чтобы отдохнуть после работы, да и собрать свои немногочисленные вещи от того, что понимает, что жандармы скоро наверняка нагрянут и надобно быть готовым к скорому побегу. "Едва брат проснется скажу ему, да и надо будет уходить уже сейчас, не ждать солдат." Увы, едва девушка в комнату свою заходит, как в дверь стучат несколько раз, сначала спокойно, а после уже более настойчиво. Наталья спускается вниз и открывает дверь, где хватают ее жандармы, дабы не вырывалась и не мешала, как сами они выразились "ловить преступника государственного", после чего двое жандармов заходят в комнату Рылеева, особо с ним не церемонясь будят того, стаскивая с кровати и закрепляют ему за спиной руки наручниками, не давая даже вздохнуть. От столь резкого пробуждения и подъема у Кондратия начинается кашель, и юноша сгибается, едва не падая на колени, раздирая себе горло кашлем, а жандармы его подталкивают под спину ногами и выволакивают из дома, где сажают в повозку, да и достаточно быстро укатывают, оставляя сестру юноши в покое, но наверное лишь на время. --- Каховский же в это время распахивает двери кабинета Николая резко и появляется перед Императором, глазами, горящими будто от сильного волнения, окидывая место, куда попал, а так же самого Николая Павловича — во взгляде этом Государь замечает лишь ненависть сильнейшую, отчего морщится даже неосознанно и с непониманием, а даже правильнее сказать с раздражением смотрит на человека, что нарушил его покой. — Вы кто и как вы попали сюда? — приподнимает бровь Николай, осматривая вошедшего с головы до ног, после чего узнает наконец по шинели, или же по лицу отчего-то кажущемуся неприятным, что этот человек точно служил поручиком, но вот где и когда Николай вспомнить не может, да к тому же разжаловали его за какие-то мелкие шалости, ну да и Бог с ним. К чему врываться в кабинет Государя в такое время, а уж тем более тогда, когда вот-вот должны привести первых осужденных по делу сегодняшнего восстания, и их надобно будет допрашивать, а здесь видете-ли нарисовался новый элемент, что портит всю картину. — Я с повинной. Я Пётр Каховский. Я на площади был, стрелял в вас, осечка у пистолета произошла. — без толики сомнения заявляет Каховский, распахивая шинель свою, от того, что от бега быстрого стало ему жарко, а Государь пугается и отходит резко к своему столу, будто думает, что в шинели у Петра бомба спрятана или еще что похуже. — Да вы не пугайтесь, мне нет резона сейчас вас убивать. Я готов сотрудничать со следствием и сказать, кто был в нашем обществе и что мы сделать хотели. А так же всю вину за содеянное я беру на себя. — все так же четко отвечает Пётр, даже улыбается, а Николай огибает стол, на который уже некоторое время опирался ладонями, слушая исповедь Петра и толи испуганно, толи насмешливо усмехается — Каховскому в целом не важно, план он свой знает, действия тоже и как там будут о нем говорить и думать окружающие это последнее, что сейчас юношу волнует. Возможно, Пётр даже и сам не сможет сказать отчего вдруг побежал после письма Рылеева спасать его, ежели сам жаждал убить, но все таки верно любовь и уважение в сердце победили злобу и ненависть, а от того уж лучше Пётр погибнет, который на площади не был и не смог бы организовать всего, что смог Кондратий, чем Рылеев. Такие мозги умирать не должны. — Отчего же вы не с товарищами спрятались? Предали они вас? Или может вынудили сдаться, что бы себе жизнь сохранить? Петр спокойно поднимает взгляд на Николая и мотает головой в знак отказа. — Нет, я всего лишь не хочу, чтобы по вине других арестованных, которые будут пытаться себя выгородить за счет других, пострадали невинные люди, а потому я и хочу вам рассказать правду, чтобы понести свое наказание по закону. Николай Павлович улыбается Каховскому мягко, а после себя одергивает и хмурится, но все таки в душе Государя просыпается что-то, верно уважение: для своих лет говорит Пётр довольно мудро, да и решение его очень смелое, хоть и выступал юноша, как он говорит, опротив самодержавия. — Что же, мне приятно ваше содействие и помощь, тогда, коли вы явились сами, можем начать..сейчас? — спрашивает Николай Павлович, садясь за свой стул и открывая папку с делом декабристов, дабы на листах дела, что уже имеются, различные делать пометки. — Конечно. Юноша садится на стул, что уже приготовлен был заранее для первого осужденного, коим он себя сделал и задумывается на секунду: а о ком ему стоит говорить? После чего однако сомнения отбрасывает и начинает рассказывать в частности о целях общества потому, что боится назвать тех, кого можно спасти, боится сдать случайно тех, кого не надобно, но Николай Павлович слушает и Петру это нравится: он не перебивает, не кричит, как бы Бенкендорф делал, он просто спокойно сидит и внимает. Такому человеку Каховский даже бы может и рассказал всю правду да нельзя, а потому рассказывает юноша только все то, что по уставу общества можно, вину все берет лишь на себя, хоть и вступил Каховский в общество всего пару недель назад, а после достаточно откровенной исповеди, где Пётр заявил, что все, кто пришел в Северное общество пришли по его приказу, и вовсе не виновны, а лишь запуганы им самим, и все жертвы Николаевской армии, а в их числе и граф Милорадович о смерти которого Пётр и вовсе узнал лишь из вопроса Николая — это все его вина, Николай отпускает его, и на выходе юношу принимают жандармы, которые однако довольно спокойно берут его за руки, не ломают их, как Петру рассказывали, не толкают его ногами, а просто закрепляют на руках наручники и уводят в повозку, которая скорее всего поедет в Алексеевский равелин, ну да Каховскому это уже совсем не важно, потому как юноша из мира этого улетает, как будто впадает в состояние бессознания, но не совсем, и вовсе его уже более ничего не волнует, он знает лишь, что делает все правильно. --- Рылеева сажают туда же, куда и Каховского, в Алексеевский равелин, но на ночном допросе, что проходил после допроса Каховского, Николай говорит, что до него пришел к ним один юноша с повинной, рассказал все, что видимо знал сам и вину всю взял на себя, а потому содержание всех остальных декабристов в Равелине скорее более условное, потому как будет им каторга, или же ссылка, но не более, потому как главный виновник всего во всем сознался сам — на этих словах с ужасом Кондратий понимает, что человек этот — Пётр, ибо никто из декабристов, кто на площади был, в здравом уме сдаваться Государю бы не пошел, а Каховский видимо все таки письмо прочел и потому почувствовав себя виноватым пошел и сдался. Сначала мысль эта Рылеева радовала, но лишь некоторое время, потому что после юноша почувствовал, что сам испытывает уколы совести: ведь понимал, что Пётр так поступит и невиновного человека подставил, но зато спасся сам, как и планировалось. Спас других, спас виновников, ценой одного невиновного. Разве это правильно? Рылеев до сих пор сидя в камере обдумывает этот вопрос и то и дело вступает в спор с самим собой потому что теоретически: это выгодно. Страдает один, никому не нужный, всеми забытый, во благо других, но с точки зрения морали это конечно ужасно. А больше всего Рылееву неприятно скорее потому, что он понимает, что письмо его даже не столько вызвало у Каховского вину, сколько вынудило его защищать любимого человека, получается, что Кондратий просто воспользовался чужими чувствами для своего спасения? Это уже и вовсе как-то не доблестно получается. Юноша подходит к стене напротив кровати — камера его маленькая, сырая, да темная, а потому пока Кондратий доходит до стены, пару раз ударяется юноша ногами об ножки кровати и стола, но все таки наконец когда ощущает Рылеев под пальцами холодный камень, улыбается, и стучит в стену наручником пару раз. Пётр не реагирует никак и Рылеев пугается; а вдруг Каховского посадили не с ним рядом? Азбуку Морзе юноша точно знает: в училищах военных ее всех заставляли учить, но почему тогда Петр не отвечает? Рылеев стучит еще раз, и чувствует, как руки, которые Кондратий сжимает в кулаки, потеют, отчего Кондратий прислоняет их к холодной стене, как и свой разгоряченный лоб. Становится немного легче. Кашель правда юношу все еще не покидает, однако благодаря теплому шарфу, что у Рылеева благо не забрали, пока простуда его отходит на второй план, потому как все сознание поглощает тревога. Неожиданно с той стороны юноше отвечают несколькими ударами наручника в стену и Кондратий расплывается в улыбке, тут же, пока Каховский не ушел, стучит ему: — П.е.т.р, к.а.к. в.ы? Каховский поставленный вопрос явно игнорирует и отстукивает: — Н.е. с.м.е.й.т.е. г.о.в.о.р.и.т.ь, ч.т.о. б.у.н.т. — в.а.ш.а. и.д.е.я. В.с.е. с.в.а.л.и.в.а.й.т.е. н.а. м.е.н.я. — на том Пётр впринципе и отключается, потому как ложится на свою кровать и закрывает глаза, хоть и не удается ему сразу в дрему впасть, спустя пару минут Каховский-таки делает это и проваливается в чуткий сон. — П.е.т.р, н.о. в.ы. в.е.д.ь. н.е. о.т.в.е.т.и.л.и. П.е.т.р? П.р.о.ш.у. в.а.с. о.т.в.е.т.ь.т.е. Рылеев, хоть до него и пытается достучаться — а все зря, потому как Пётр не отвечает и Кондратий бросает эту затею, после чего хмурится. Теперь уже совесть, которая кажется и вовсе давно уже из норки своей в самой глубине сердца Рылеева не выходила, выползает, и желчью своей покрывает все его органы, не давая уснуть, всю ночь заставляя мучаться от кашля и дум о Петре и о его безвозмездном пожертвовании.. — П.р.о.с.т.и.т.е. м.е.н.я. — безо всякой надежды стучит Кондратий под самое утро, и вдруг получает ответ, хоть и скомканный, а все таки от услышанного в душе юноши переворачивается что-то и на время совесть успокаивается. — Д.а.в.н.о. п.р.о.с.т.и.л. Рылеев ложится на кровать свою и переворачивается после на другой бок, а все таки думает о Каховском, и о том, почему в такую рань юноша не спит и почему же всего лишь от простых чувств он жизнью пожертвовать своей готов. Становится стыдно. Каховский же улыбается слабо, сидя на своей кровати, потому, что понимает, что не на толику Кондратия не простил и даже не понимает юноша, отчего вдруг Рылеев так разнервничался и так жаждет его прощения, но это наверное для того, чтобы своей вины за все это не чувствовать. Ну таки Пётр не такой человек, как Кондратий, он людей просто так, без повода и причины мучать не будет, а потому хоть и сложно ему сказать, что прощает он Рылеева, хоть это и ложь, а все-таки Каховский говорит, лишь для того, чтобы Кондратия успокоить. А едва в себе Пётр замечает чувства нежные, что снова к Рылееву просыпаются — морщится, и отворачивается от стены, в которую стучал. Кажется, заснуть сегодня Пётр уже больше не сможет. --- Через несколько недель ребят ведут на очную ставку. Как неприятно получается, будто судьба над Каховским издевается, потому как самая первая очная ставка у него именно с Рылеевым, видеть которого юноша честно, совсем не хотел, и даже в заточении был близок к тому, чтобы правда Кондратия простить, но теперь, увы об этом не могло быть и речи. Кондратий, едва Петра видит, которого медленно заводят в комнату, бросается к нему и не смотря на кандалы на руках обнимает. — А вы сильно изменились, Кондратий Фёдорович. — язвительно цедит сквозь зубы Пётр, отстраняя от себя Рылеева осторожно, однако его не обнимая в ответ, пытаясь скорее проскочить на свое место, оттарабанить выученную давно версию и уйти. — Не так давно считали меня ничтожеством, а что-то вдруг поменялось. Равелин так на вас действует? — все таки не сдерживает потока злобных слов и сарказма Каховский, прожигая Рылеева злобным взглядом: тот наконец понимает, что Пётр его вовсе не простил и от того в груди что-то шевелится снова неприятно, наверное совесть, которая снова начинает капать на мозг. Бенкендорф вынуждает Каховского замолчать, угрожая ему, что если он будет очную ставку срывать, так его повесят тут же, завтра. Пётр усмехается — план его работает со всеми, кто в него вписан: идеально проиграная ссора с Кондратием уж точно не позволит Александру думать, что Пётр за Рылеева заступается. Отлично. Рылеев же смотрит на Петра и видит, как сильно тот за время заключения изменился: похудел, осунулся; скулы юноши острыми выглядят настолько, что об них кажется порезаться можно; под приятными глубокими голубыми глазами появились фиолетоватые синяки, что их если и оттеняли немного, то большей красоты явно не придавали; да и глаза сами казались уставшими: пронизанные насквозь красными капиллярами они давали лишь представление о том, что Каховский спит плохо или же вовсе не спит. Наверное — Кондратий может лишь предполагать — Каховский не ест, что ему приносят — своеобразный бунт против заключения; не спит — наверно волнуется, что умрет; а потому Кондратий решает, что так бросить друга не может и надобно все рассказать Государю как есть, чтобы убили всех, кто виновен, а не Петра, который и вовсе не виноват. Но нужна ли Каховскому эта помощь? --- — Ах вот кто предатель, Кондратий Фёдорович! — Петр к своему сожалению замечает, что уже в который раз Рылеев к себе подзывает Бенкендорфа, и ему тихо говорит что-то, после твердых ответов Каховского, будто дополняет их или же и вовсе меняет, как по правде было; от того и не выдерживает, язвительно срывается, отвлекает внимание Бенкендорфа от того, что ему говорит Кондратий. — А я то думаю, отчего Государю клевещут на остальных ребят, которых на восстании даже не было, а это все оказывается потому, что вы массовости жаждете добавить обществу нашему, ломая чужие жизни? Как вам не стыдно, Кондратий Федорович? — укоряюще спрашивает Пётр, руки в кулаки сжимая, а Рылеев поднимает скептически бровь: он ведь не лжет, говорит только правду и чего это Каховский так на него взъелся? — Пётр Григорьевич, но ведь.. — Кондратию Пётр договорить не дает, встает со стула резко, отчего кандалы на руках его звенят, ударяясь звеньями цепи друг об дружку, а глаза юноши кровью будто от злости наливаются. — Заткнитесь! Пошто вы других подставляете, дабы спасти себя? Наше общество не было столь массово никогда, да и накануне восстания вышли из него многие, и следовательно на площадь не явились, а вы на них наговариваете. Лжец! Лучше бы в идеях своих раскаялись и приняли бы Государеву сторону, жаль не знаете вы каков хорош наш новый Император. — Пётр болезненно морщится, ибо буквально слова эти отплевывает, потому что внутри все сжимается, и так хочется помыть себе с мылом рот от того, что наговорил только что. Как можно так бессовестно лгать? Петру раньше казалось, что ничто и никогда не заставит его даже показать, что он поддерживает самовластье, но сейчас была именно такая, совершенно безвыходная ситуация, а потому, скрипя сердцем Каховский все таки говорит, что царя любит и дело, что сделал он жизнью своей и за что ее сейчас медленно отдавал — ошибка. — Однако же не подумайте дорогой Александр Алексеевич, — обращается Пётр уже к Бенкендорфу, поворачивая к нему голову. — я не сожалею не капли, что вышел сам, от того, что хоть и знаю, что власть Николая Павловича законна, не могу смириться с ней для себя, потому как власть у меня единая: от Бога, и иной мне не надобно, потому и беру я всю на себя вину, потому что ребятам молодым речами своими жизнь погубил и хочу лишь спасти их. — все таки вырывается из груди Петра и он не препятствует, только лишь улыбается: понимает, что дальнейшее раскаяние может и его спасти, а Каховскому не того надобно. — Сам же готов я нести наказание по всей строгости. А вы, Кондратий Фёдорович, прекращайте нести чепуху и лучше сотрудничайте со следствием, дабы ваше наказание смягчили. Не смейте ломать мой план — последнее Каховский цедит сквозь зубы тихо, подходя вплотную к Рылееву и пока жандармы поспевают, дабы юношу убрать прочь, он окидывает Кондратия взглядом презрительным и плюет на пол рядом с ним. — Не слова о ребятах, не слова о себе, валите все на меня, иначе я уничтожу вас. — Каховского хватают жандармы, дабы оттащить прочь, и Пётр не отбивается от них, хотя и мог бы, лишь продолжает злобно, но с каплей мольбы шептать: — Не смейте говорить правду — Николай рукой показывает жандармам выйти, те руки юноше заламывают за спину и уводят прочь. Рылеев выдыхает, от переживаний качаясь на стуле туда-сюда, и терзает свои пальцы, едва не ломая их: прав Пётр наверное — рушить план нельзя, но и лгать, дабы убить Каховского тоже нельзя. Хотя, раз сам Пётр так хочет, может так и будет правильнее? Кондратий Фёдорович находит в себе силы абстрагироваться, и лишь тогда Николай делает вид тактично, что не слышал ничего, и продолжает спрашивать что-то у Рылеева, Кондратий будто имена все резко забывает, всю вину, как Петр и просил, ему вменяет, а все-таки внутри совесть успокаиваться не хочет и терзает Кондратия, тому говоря, что он предатель. Рылеев закрывает руками глаза, а Романов протягивает ему свой платок. Кондратий стирает им слезы с глаз и прижимает ладони к вискам. Теперь уже становится страшно. --- Рылеева приводят к Бенкердорфу спустя пару месяцев, где Александр ему дружелюбно сообщает, что всю вину за содеянное на себя взял господин Каховский, и в ходе расследования было выяснено, что Кондратий не играл в нем ведущей роли, а потому Рылеев приговаривается к 13 годам каторги, как и соратник его Трубецкой, которого и вовсе на площади не было. Кондратий улыбается, однако в глубине души понимает, кому он обязан своей почти свободой и тем, что он отделался так легко, а потому, когда Рылеева вынуждают выйти из Равелина, дабы проследовать к месту оглашения приговора на Кронверке, он видит, что туда же ведут и Петра, и практически слезами у жандармов вымаливает увидеть друга и попрощаться с ним. Кондратию на охранников часто везет, может быть потому, что самые суровые жандармы сейчас при Петре, который обвинялся во всех смертных грехах и не сколь тому не противился, потому, как понимал, что спас от смерти как минимум четверых человек, и мысль эта так греет юношу, что даже идя 13 июля по мокрой от дождя мостовой к Кронверку у Петропавловской крепости, одетый разве что в тонкую рубаху, что не спасает от необычного для такого теплого обычно времени холода, с дрожащим телом, однако с незапятнанной трусливыми извинениями вольною душой, Пётр радуется тому, что смерть его не напрасна, и что свобода теперь будет выступать под его эгидой — уж этим Каховский быть может себе и льстит, но мысли такие всяко юноше помогают справится с испугом, что наступательно проявляются во всех его движениях, даже в прерывистом дыхании. Кондратий подбегает к юноше, и садится с ним на сырую траву, когда того отпускают на некоторое время, потому как веревка на виселице прохудилась от дождя, и надобно некоторое время дабы ее заменить. — Зачем вы так Пётр? Зачем? Я же не того просил. Я право не того хотел. — не имея сил сдержать слезы спрашивает Рылеев и кладет голову Каховскому на плечо: что удивительно юноша даже не отталкивает Кондратия от себя, а лишь улыбается слабо, потирая кажется въевшиеся в кожу под глазами синяки и притягивает к себе Рылеева, на сколько Петру это позволяют сделать тяжелые на руках кандалы. — Я знаю, но так будет лучше. Пусть я умру, но зато будете живы вы, и остальные: Мишель, Сергей, Павел — перечислять выживших можно бесконечно. Пусть я не знаю их, но уверен, что люди они хорошие, коли к нам присоединись, а потому заслуживают они жизни, а моя смерть ничего не испортит, лишь улучшит, вы просто повторите то, что не смогли сделать сейчас, а я всегда буду рядом, ежели понадоблюсь. Каховский снова улыбается и даже, в порыве нежности, целует Кондратия в лоб, после чего правда вынуждают его жандармы подняться, и на негнущихся ногах, вытирая с ладоней пот об рубашку идет Пётр к виселице, на которую подняться ему помогают, как и придерживают при вхождении его на скамью. Последнее, что видит юноша перед тем, как на голову его надевает черный мешок, так это слезы в глазах Кондратия и даже честно признаться радуется от того, что хоть перед смертью чувства его кажется перестали быть никчемной пустышкой и хоть кого-то впервые в жизни начали волновать. Дышит Пётр спокойно, что удивительно, но и сердце его бьется как обычно: в крови Каховского страха не на каплю больше чем обычно, потому как боятся уже поздно: юноша подготовился к смерти, на то у него было около 7 месяцев, да и судьбу такую себе Каховский выбрал сам, а потому зачем боятся, коли можно помолиться в последний раз, да и закончить наконец эти земные страдания. На шею Каховского надевают петлю, затягивают, да на грудь табличку вешают позорную, с надписью: цареубийца — Каховский, или что-то в таком роде, Пётр особо не интересуется, да и разве может какая-то табличка его волновать, когда вот-вот он уже умрет? В мешке Пётр усмехается, пытается прорезать его наручником, дабы вырезать в грубой ткани что-то вроде сердечка, но увы не выходит, а потому юноша лишь закрывает глаза, и дышит глубоко-глубоко, хоть бы себя от угнетающих мыслей отвлечь, а все таки голова так кружится, что Каховскому кажется, будто он вот-вот упадет в обморок. Радует лишь то, что Кондратий наверняка все еще стоит там, не бросает друга своего и хочется Петру правда верить, что Рылеев больше не считает его ничтожеством и видит наконец, на какие готов жертвы юноша пойти ради любви.

Барабанная дробь.

Каховскому кажется, что он слышит ее уже в тысячный раз, но это наверное просто время так для юноши растягивается, что минуту он ощущает, как час. В голове юноши вдруг неожиданно всплывают строчки, что равномерно собираются в стих, может даже и авторства Рылеева, Петру сейчас и не вспомнить, и только от волнения кусая губы Каховский шепчет вбившиеся в мозг слова, и по щеке его стекает слезинка одинокая, а между строчками стиха шепчет юноша: — Я вас люблю; посвящая это наверное Кондратию, который и не слышит сейчас того, ну да это не страшно, потому как Пётр знает: ежели на могилу его будет Рылеев приходить, ежели не забудет, так там ему Каховский все и скажет: в дуновении ветра, в щебетании птиц, в солнечном свете проявляться до самого конца будет и всегда говорить, как сильно любил, и любит; обещать, что никогда Рылеева не бросит, пусть погибло тело его бренное, душа-то навсегда с Кондратием рядом останется, не давая тому опустить руки, преодолевая все мыслимые и не мыслимые каторжные страдания:

Пусть даже так,

Умираю за вольность,

Шепчет простак:

Лучше право покорность.

Боль пронизает разбитые руки,

Мне говорят: мы бы так не смогли,

Пусть тянет шею веревка от скуки,

Я не боюсь: разгорелись угли.

Знаю теперь: оправдаются муки,

Прежде терпящие казнь — вознесут,

Вытерпят. Братья всю боль от разлуки,

Через строи каторжан пронесут.

Сколько бы не было наших убито,

Дух не сломить, волю в нас не унять,

Знай Государь: сердец много разбито,

Сможем свободой обиды разнять.

Чтож, бойтесь тираны — родúлись они,

Достойные права и воли сыны,

Обломки царизма — кричат — пох(о)рони,

Веревки на шее их ныне, увы.

Погибнут ребята, но знаю, не зря,

В груди сердце волею бьется.

И смерть их разбудит другие края,

А царская власть — распадется.

После очередного повторением шепотом стиха для Каховского наконец звучит крик Голенищева-Кутузова: — Вешайте изменника! — и жандарм дергает за веревку, выбивая из под ног Петра скамью, после чего одна лишь мысль о любви к Рылееву, да делу вольности мелькает в голове Петра и на веревке тело его повисает. Судя по всему не особо Каховский за жизнь свою жаждет бороться: он не дергается, разве что в конвульсиях, но это уже позже, а потому достаточно быстро Пётр умирает. Рылеев на пару шагов от Кронверкского моста отступает и на глазах его в который раз выступают слезы. Кажется, что только сейчас Рылеев понимает наконец, как ему дорог был Пётр, но уже поздно что-то пытаться изменить, а потому когда Кондратия под руки берут жандармы и проводят к месту, откуда вместе с Трубецким и остальными заключенными, осужденными на каторгу, юноша должен будет проследовать в Сибирь, Кондратий не противится и лишь замечает слабую улыбку Сергея Петровича, в ответ ему улыбаясь сквозь слезы — где-то на дереве вдруг замечает Рылеев птичку, кажется воробья обычного, а стоит присмотреться, так глаза у птички ярко голубые, а под ними и синяки будто все те же, что навсегда на лице Петра остались. Щебечет воробушек что-то тихо, да и улетает, а Кондратий чувствует лишь, как ветер его волосы развевает, и будто природа вся вокруг Каховским дышит и шепчет Рылееву: — Я вас любил, люблю, и любить буду. — отчего Кондратий не сдерживается, всхлипывает и улыбается дрожащей улыбкой, что то и дело съезжает уголками губ вниз, а все таки не смотря не на что Рылеев улыбается и вдыхает полной грудью свежий воздух, чувствуя, как все внутри переворачивается и будто заново юноша перерождается, и от чего-то солнце вдруг из-за туч выходит, светит, хоть и слабо, а все же светит, и дождь постепенно прекращается, более не заставляя Кондратия прозябать. Жизнь теперь более не кажется радостной, и дело даже не в каторге, ведь прекрасно Рылеев понимает. что кровь Петра на его руках. Разве можно так жить? Ну а умирать теперь нельзя, потому что Каховский и за него в том числе свою жизнь отдал, а потому, в дань уважения другу, Кондратий обещает себе, что жить будет на каторге, переживет ее и снова организует восстание, пусть и через потомков, а все таки за смерть Петра Рылеев отомстит. Обязательно.