Кошмары

Дверь была открыта резко. Мише страшно. Мише больно. Миша хочет уйти, но он, очевидно, больше не может. Не имеет права на свободу. Да и более того…хочет он лишь на словах. Он отползал к стене, дергая веревки, закреплённые на шее, и другие связывающее его руки, благо, хоть не за спиной. Но не ноги. Его слова о свободе такая наглая ложь. Он так привык быть в подчинении. Он говорит, что хочет свободы, но это так…отвратительно, врать самому себе. Монгольская подстилка. Со временем маска лицемерия надетая на Мишу много лет назад укрепилась, словно он всегда так жил. Всегда предавал, всегда уступал Есугею. Но слова Твери слишком сильно ударили осознанием. Рабу нужен господин — как бы не хотелось этого признавать. Потому что, в противном случае, в чем вообще смысл его существования? Потому что иначе он начнёт сходить с ума ещё интенсивнее. На теле куча ожогов. Люди почему-то думают, что Есугей оставляет ожоги на нем лично. Оставляет факелами, или держит его тело слишком близко к костру. Для воплощений всё проще. Москва горел и до…Орды. Конечно с его приходом ожогов стало куда больше. Ожоги даже с регенерацией воплощения не успевали заживать. Слишком часто устравались пожары. Это, что же, правда больно, но больно значит хорошо. Это значит он ещё в трезвом уме. Наверное. В каменное сооружение плавно, медленно двигался высокий мужчина, окидывая мальчишку цепким, изучающим взглядом. Его шаги словно внушали страх, он явно был уверен в своих действиях, а его взгляд словно разбирал на части. К Москве не заходили давно — видно по бегающим глазам. Мальчишка, брыкался и ненавидел раньше, сейчас он нуждается во внимании и оставаться здесь один на один со своими мыслями — главный его страх. Мальчишка — в глазах орды, по крайней мере. На самом деле ему сколько по человеческим? 16? — сидел на месте и глупо уставился на Орду, не зная пытаться ли отползти в страхе, или притереться как можно ближе, надеясь на снисхождение. — Ты…снова не верно встречаешь своего господина. Что ты должен делать, когда я захожу? — Михаил издал звук чем-то похожий на писк и дёрнулся, резко опуская взгляд вниз. — Иди сюда. Есугей наклонил голову в бок, словно с большим интересом ожидал дальнейших действий Москвы. Мише страшно-страшно-страшно. Он не хочет, чтобы ему снова делали больно, когда он подойдёт. Он не хочет, чтобы ему делали ещё больнее, если он не подойдёт. Он не хочет, чтобы Есугей уходил, и от этой мысли страшнее, чем от боли и неизвестности. Миша медленно ползёт, наступая на свою гордость. Или на то, что осталось от его гордости и убеждений. Ползают собаки. Ползают на четвереньках только животные. Но Москва сейчас — не достойна даже животным называться. Михаил закусывает губу, стараясь не издать не звука, когда на голову уже подползшего Москвы кладут большую и, до дрожи тёплую руку. — Подними голову. И он поднимает. Но не взгляд. Смотреть ни в коем случае нельзя. Он не заслужил. Поэтому взгляд его, до омерзения долго остаётся на бёдрах Есугея. До омерзения долго лицо Миши сам Есугей рассматривает, да сцепляет свои длинные-длинные пальцы — Москва часто касался их. Руки Есугея всегда украшены кольцами да браслетами. Он, кажется, знает на ощупь каждый изгиб на пальцах Орды, каждую мозоль и каждый шрам. — на волосах Михаила. Сердце его, казалось пропустило удар в тот момент, когда Есугей — совсем, черт подери, легко — подтолкнул, голову Москвы вперёд. Словно знал, что Москву больше не нужно заставлять. Он знал, что Михаил сам всё сделает, после единого взгляда или касания. — Мой господин…— Москва говорит тихо, сначала прижимаясь к бедру Есугея, и, словно кот начиная терется об него. Словно рад видеть, словно ждал его прихода. Есугей лишь кидает скучающий взгляд на Михаила и — этим своим холодным и чувственным — властным голосом перебивает его: — Правила помнишь: Руки не используешь, на меня взгляд не поднимаешь, пока не дам разрешения. И Москва просто не может сопротивляться. Он самозабвенно дёргает руками связанными верёвкой у запястий, опускает их, потому что верёвки неприятно натирали тонкую кожу, и широко раскрывает рот. Он прячет зубы, заранее шире раскрывает горло, потому что он знает как нравится Есугею, и сразу до основания принимает член в себя. Когда первая слеза стекает по его щеке, ему словно становится немного легче дышать. Просто потому что именно в эти моменты Москве можно — и нужно, если уж на то пошло — плакать. Просто потому что сам Миша себя это позволяет только в такой ситуации. И он на секунду поднимает взгляд. Мише не хочется делать этого. Мише не нравится притворяться. Но Есугей просто обожает подчинять людей своевольных, и он любит смотреть как их воля ломается. Собственно, веди себя как сука, нарушай правила, принимай наказание за это, но не переступай черту. А черту найти тяжело. Потому что выполняя абсолютно все требования Орды — ты оставишь его не удовлетворенным, а значит тебе будет больно. Нарушишь слишком много правил — сгоришь, но не насмерть, к сожалению. Миша знает, Миша проходил это. Есугей улыбается. Он толкается, упираясь в горло Москвы лишь единожды, потому что тот нарушил правило. И это могло бы казаться наказанием, если бы Мишу не наказывали по-настоящему. Есугей в рот Москвы не входил самостоятельно: мальчишка сам должен обслуживать его, и он, спустя огромное количество проб и ошибок, наконец научился с этим справляться. Москва двигает головой, почти полностью высвобождая член брюнета, а затем снова целиком принимая. Горло болит, в животе все те крохи, что он вымаливал, переворачиваются от рвотного рефлекса. Ему нужно стараться больше. Москва откровенно давится членом Есугея, но все равно продолжает двигать головой. Перед глазами всё плывёт, конечности словно не слушаются, потому что он пытается перебирать пальцы но он их не чувствует. Но сейчас все, на чем Москве нужно сосредоточиться — это обслуживание Золотой орды. — Гичи-и-ий… Кончая ему в горло шипит Есугей, переходя на свой родной язык. Москва молодой ещё, многих языков не знает в принципе, а выучить просто не успел. Почти все то, что ему говорил Есугей сначала, пытаясь унизить родным говором, Миша просто не понимал. Сначала его за это пороли, да, но потом пришли к выводу, что не понимающий Москва ещё более бесполезен, и если обращались к нему лично, говорили на языке Москвы. Хотя, лицо не понимающего Москвы — словно у брошенного кота, который ластится ко всем подряд, выпрашивая сам чего не зная — кажется только забавляло или возбуждало что-то в Есугее. Сам Москва прижимается к его лобку с такой силой словно это Есугей давит на его затылок, а не сам Москва знает, что Орда прижал бы к себе в любом случае. Есугей отодвигает Михаила от себя, охватывает пальцами щеки Миши, поднимая его голову наверх, так что там снова останутся синяки. Он хмыкает, замечая, что Миша все ещё не поднимает глаза, и продолжает смотреть на его член. — Что ж, славянин, ты хорошо постарался, но даже несмотря на это, ты все ещё плохой мальчик, не достойный моего доверия. И эти слова заставляют Москву чуть ли не заплакать прямо сейчас. — Скажи-ка, ты ведь течёшь прямо сейчас, да? Осознавая то, насколько низко ты пал. И Мише больно признавать, но он — который в свои года не должен понимать о чем говорит Есугей — хорошо осознает на что намекает Орда. И может лишь кивнуть, пытаясь на обращать внимания на пальцы сжимающие его кожу. — Ха-а? — Орда вздыхает, на секунду кажется удивлённо. И в эту секунду весь мир внутри Миши переворачивается. — Но разве я давал на это разрешение? Ты так не сдержан, Михаил, удивительно, что ты до сих пор жив. — Простите, мой господин. — И в эту секунду Миша даже рад, что ему не дали разрешения смотреть в глаза. Потому что даже несмотря на все, что он делал раньше, эти извинения звучат хуже всего, и от них же он, кажется, готов упасть ещё ниже — и, честно, ему бы не хотелось знать, как можно упасть ниже того, что он из себя представляет. — Посмотри на меня… Орда грубо толкает Михаила на пол и тот — даже не пытаясь устоять на, он уверен, раскрасневшихся и расцарапаных каменным полом коленях — послушно падает на секунду поднимая взгляд. — Тебе ведь нравится кончать верно? Что же, мой милый — и это обращение пугает Москву так, что он буквально замирает, ощущая животный страх, но не может не ответить. — несколько раз кивает головой, так словно самого себя пытается в этом убедить. Орда улыбается снова, и это должно бы успокоить, потому что Миша все делает правильно. Вот только улыбка эта лишь сильнее разгоняет страх. — Тебя так просто сделать влажным, — Есугей сидит рядом, руками касаясь его практически обнаженного тела, и пряча лицо в изгибе Московской шеи. Москве это действие не понятно, его касаются губами и осторожно, кажется, проводят носом до ключиц, то ли нюхают его, то ли — как же называются те прикосновения губ о которых Дима запрещал ему подслушивать, когда он был маленьким? Он знал, но не вспомнит сейчас. Это странно и вызывает мурашки по всему телу. — Ты ведь не посмеешь закончить раньше того, как я тебе разрешу? Ты ведь не разочаруешь меня? — И Есугей заглядывает прямо в голубые глаза. Если бы Москва стоял, или может продолжал полу-стоять на коленях, ноги бы подкосились и он точно упал бы, от этого взгляда и тона голоса. — Конечно-о! — почти пищит светловолосый, чувствуя как рука с живота начала медленно, вызывая ещё больше вовсе-не-приятных мурашек, двигаться вниз. Есугей касается его члена, кажется задевая случайно, и хмыкает опуская руку ещё ниже, пока сам наклоняется ближе к груди Михаила, не отрывая взгляда глубоких глаз. О, всемилостивые, неужели он собирается смотреть прямо в глаза, игнорируя все эти бесстыдные вещи? Москва послушный мальчик, но он не выдержит, точно-точно не выдержит этого взгляда. Пальцы Есугея, уже окунутые в оливковое масло — когда только успел? Миша точно не терял сознание в этот раз, так почему не заметил, как Есугей отвёл руку для таких целей? — по очереди входили в хрупкое тело, растягивая мыщцы. Это не неприятно, потому что Миша знает, что неприятно — это когда эти же самые пальцы, входят на сухую, если не по-трое, то по-двое сразу. Это могло бы быть даже приятным, если бы Москва не помнил где он, из-за кого он тут и что этот кто-то делал с ним пару лет назад, потому что сегодняшний день можно считать исключительным. Какой ублюдок сказал, что сломать можно только делая больно? Потому что сейчас Москве по-блядски не плохо, и он чувствует, насколько была права Тверь. Чувствует, что это подобие нежности ломает сильнее, чем когда его город сжигали, потому что…потому что Москве, не противны эти прикосновения, как бы он не убеждал себя в обратном. Москва, потерявшийся в ощущениях, не замечает как на его коже расцветает россыпь из засосов, и как в нем оказывается уже три пальца. Зато чувствует слабую пощёчину. — Не закрывай глаза. Хочу, чтобы ты видел, что я с тобой делаю. — Есугей касается чего-то внутри Миши, и ему, лишь на секунду, но так хорошо, что даже больно. Он почти стонет. Начинает в беспамятстве повторять: «господин», когда Орда касается его члена, обхватывая его всей ладонью и проводя пару раз, но после пережимая у основная, так чтобы кончить не представлось возможным. Уже четыре пальца выходят из Миши и ему хочется захныкать, потому что ещё никогда не было так пусто внутри — на физическом уровне, по крайней мере — а затем скатывается на что-то неразборчивое, почти не успевая глотать воздух, когда Есугей резко входит в него, даже слишком уж свободно двигаясь. Такое случается слишком редко, Миша не привык, чтобы в этом занятии вообще присутствовало масло, которое, оказывается, облегчает процесс растяжки. Ещё больше он не привык к тому, что Орда может входить в него так свободно, совсем не туго и медленно, когда от каждого движения разрывает все твоё тело. Москва слишком близок к оргазму: до неприличия красный, пальцы на ногах подгинаются, а сами ноги дергаются и не слушаются, а член, кажется, прямо сейчас взорвётся. — Ты хочешь кончить? Москва не знает хочет ли он этого на самом деле, но он знает, что Есугей хочет услышать. Он почти не может думать, и не от боли, как-то было привычно. Миша удивляется, когда слышат свой собственный голос…в такой просящей интонации: — Да, умо-ляю! — Не убедил. — Прошу, господин, прошу, я не могу, я не могу больше! — Нет, можешь. Должен. Терпи. Терпи, пока я не дам тебе добро. И Михаил терпит. Подчиняется. Потому что подчиняться — его привычка, выработанная годами. Потому что в этом — вся его суть сложившаяся в последние века. Из глаз текут слезы, стоны стали всхлипами. Он ошибся: ему больше не приятно. Ему больно-больно-больно. Но не так как обычно. Больно в той же степени, но по другому, и, почему-то, от этой боли убегать не хочется. А Золотая Орда смеётся и шепчет, проводя рукой по волосам Миши, и убирая налипишие на лоб золотые пряди. — Өө, ямар садар эм та, Москва…можно, — Миша даже не замечает как Орда снова переходит на свой язык, слышит лишь как тот обращается к нему — сейчас почти что животному без прав — по имени. А потом «можно» срывает все, что сдерживало Москву до этого. Михаил кончает, почти воет, как измученный зверь, — строго после того, как Орда заканчивает фразу, ни секундой раньше. Миша не слышит, как он то ли кричит то ли стонет. И как произносит громкое «блять» несколько раз он тоже не слышит. Не ощущает, как прижимает Есугея к себе, обхватывая ногами, потому руки завязаны. Как и не ощущает того, как Есугей пробирается в кольцо из связнных рук, и создаёт убожеское подобие объятий. И трения веревок он тоже больше не чувствует. На время он словно выпадет из мира, а глаза застелает пелена — то ли из слёз катящихся по лицу, то ли ещё от чего. Если бы он мог, он бы, наверное закрыл лицо руками или отвернулся. Он бы вытер слюни, все еще отдающие спермой Орды, с подбородка и слезы с раскрасневшихся щёк. Но он продолжает смотреть в глаза Есугея, сразу, как только чувствует, что может снова дышать. И пытается поблагодарить Золотую Орду. В любом случае, это не было самым худшим. Покорность Москвы, ради выживания и своего будущего — границ не знала. Он умел сдерживаться, следовать любым, даже самым диким приказам, терпеть любую боль. И он очень не хочет вспоминать первые года подобной жизни, которые и научили маленького Мишу этому. — Знаешь ты сейчас такой чувствительный…я мог бы заставить тебя ласкать себя прямо сейчас. И тебе было бы куда больнее, чем пару минут назад. — Орда, уже вышедший из тела Миши, ведёт дорожку поцелуев (Михаил наконец вспомнил, как же звучит это слово)-засосов от низа живота до его рёбер. Он шепчет, и голос его спокоен, но звучит это все равно немного напрягающе — Но я справедливый господин, верно? — И Москва снова начинает часто-часто кивать, боясь, что ему не поверят. — а ты был хорошим мальчиком сегодня, поэтому сейчас мы закончим на этом. Это мерзко, но Есугей продолжает смотреть прямо в глаза Михаила. Это мерзко и до отвратительного больно то, что Мише понравилось то, как закончился сегодняшний день. Ужасно провожать взглядом уходящую фигуру Золотой Орды и не сыпать проклятия и в его адрес. Ужасно не ненавидеть его. Ужасно продолжать лежать в этом сыром месте, в той же позе в которой его оставил Орда, потому что в этой позе, на спине и с широко разведенными ногами ему было хорошо.