Странные вещи

Минуты тянутся медленно, одна за одной, в оранжерее тихо, как в склепе. Низложенный президент Сноу чувствует себя мертвецом прежде времени и понимает, что его время — вышло. Воздух пахнет розами. Его последний оплот. Генетически модифицированный аромат неестественно сильный, заполняет собой все, проникает под кожу. Кориолан прячется за него, как за броню, и даже теперь, когда ему некуда деваться — запах роз бережёт его, придаёт ему сил. Как когда-то давно он спасал от отчаяния маленького голодного мальчика, трясущегося от звуков рвущихся бомб и судорожно сжимающего в ладонях серебряную пудреницу. Сноу достаёт её из кармана, нежно проводит пальцами по цветку на крышке. Вместо слез и сожалений приходит очередной приступ мучительного кашля, который оставляет на измятой ткани платка ещё одно кровавое пятно — почти весь багровый, белых мест совсем не осталось. Кориолан тяжело опускается на табурет у стены, касается затылком прохладного стекла и смотрит на свои руки из-под полуопущенных век. В одной — пудреница матери, в другой — его платок, насквозь пропитанный кровью. Он брезгливо комкает его и сует в брюки, затем поддевает пальцем крышку пудреницы и несколько минут наблюдает за своим неподвижным лицом, отражающимся в маленьком зеркальце. Голубые глаза поблекли, под ними тени, кожа в морщинах, губы — в красных разводах. Он уже давно немолод, но именно сейчас ощущает себя болезненно старым. Уставшим. Разбитым. Отравленным. Сноу проводит языком по губам, слизывая кровь, и закрывает веки вместе с крышкой зеркала, прислушиваясь к своему хриплому дыханию. Запах роз уже не может перебить вкус железа во рту. Кориолан блуждает по грани яви и сна, уносясь мыслями в глубину своей памяти. Старается, не глядя, пролистать все самое неприятное, судорожно ища что-то, за что можно зацепиться и забыться хоть ненадолго. Мамин голос, баюкающий его перед сном. Руки Тигрис, ласково поглаживающие его голову, которая разрывается от мигрени. Его крошка-внучка в белом платьице, бегущая к нему через аллею парка летним солнечным днём. Ещё один солнечный день, но гораздо-гораздо раньше и где-то очень далеко от Капитолия. Вокруг шуршит высокая трава, сверчки стрекочут, талая вода течёт за воротник, и девушка напевает песню, мягко перебирая струны гитары. Её голос нежный — как прикосновение игривого ветра, несущего птичью песню из чащи. Песня знакомая…и птицы тоже. Пересмешницы подхватывают мотив — их десятки, сотни! — и повторяют на все лады, как заведённые, в хаосе заполняя этими звуками лес. Сноу в ужасе распахивает глаза. Сойки. Сойка. Она пела эту песню. Он смотрел прямой эфир, когда это произошло, и уронил чашку себе на колени. Ещё тогда он задался вопросом, откуда она узнала. Кориолан делает слишком большой глоток воздуха и снова закашливается — с задушенным надрывом и угрозой не дожить свой последний день. Пока вынимает платок, пудреница падает на пол и катится по плитке далеко в сторону. Первым порывом он хочет броситься за ней, но вспоминает о путах, сковывающих его по рукам и ногам и останавливается. Он боится не подняться обратно, а видеть президента Сноу ползающим по полу он не позволит никому — даже ценой столь дорогой его сердцу пудреницы. Отдышавшись, он встаёт и медленно бредёт по коридору из розовых кустов, чтобы отвлечься от очередной своей потери. О чем он думал? Ах да, та песня... Он бы хотел забыть о ней, но он помнит. Каждую ноту. Каждое слово. И в особенности то, как сойки швыряли их друг другу с издёвкой у него над головой. Проклятые птицы. Они повторяли её имя, когда он бежал по лесу с автоматом в руках. Их не унимали ни его истеричные вопли, ни пули, и ещё долго в кошмарах ему мерещились их жуткие голоса. Он не забудет этого до конца жизни. А впрочем…ждать осталось недолго. В оранжерею кто-то заходит, и Кориолан тихо идёт на звуки чужого присутствия. Это она — Сойка. Разглядывает его розы. Пока она увлечена этим занятием, Сноу пристально разглядывает её саму, пытаясь найти в ней что-нибудь такое, чего не замечал раньше. Сходство видно невооруженным взглядом, но лишь для того, кто знает, что ищет. Теперь Кориолан знает. Он не знает только, что думать по этому поводу. Может ли победительница Семьдесят Четвертых Голодных Игр быть правнучкой, или даже внучкой той, что победила в Десятых? А какое ему, собственно, может быть до этого дело? Особенно сейчас. — Красивая, — произносит он, кивая на розу, которую Китнисс пытается срезать. Она едва не роняет ножницы и оглядывается. Сноу слегка улыбается. — Остальные тоже хороши, но цвет совершенства — белый. Ему не хочется говорить, хотя за сегодняшнее утро он не раз представлял себе их гипотетическую встречу. Он смотрит в лицо мисс Эвердин и старательно отыскивает в нем собственные черты. Теперь это, конечно, уже не важно, но почему-то ему хочется, чтобы они были. Может быть, нос? Или очертания губ? Или глаза? В них нет голубизны, они серые, как сталь. Или как снежный день. Наверное, он сошёл с ума. Сноу грустно усмехается, вспоминая ещё одну песню и то, как он бродил по берегу озера, не в силах найти следы. Словно Люси Грей исчезла. Но так же хорошо он помнил, как сойки перебрасывались его именем в лесу, превращая его в зловещий напев. Значит, она все же была там и звала его. Или все это было лишь игрой его распаленного паникой воображения? Кориолан не раз думал об этом до тех пор, пока не запретил себе вспоминать обо всем, что было связано с этой девушкой. Письмо, в котором говорилось, что она так и не вернулась в дистрикт, Сноу сжёг. Сбежала она, погибла или просто спряталась — ему это было безразлично. Для него она была мертва, и он считал её таковой. Пока не увидел её призрак, стоящий за спиной мисс Эвердин. Этот призрак улыбается насмешливо и швыряется в его разум воспоминаниями, как снарядами. Так же больно, как горящая крыша, однажды рухнувшая ему на голову. Но Кориолану нечем отбиваться и бежать больше — некуда. Поэтому он беседует с Сойкой, а в мыслях видит пыльную комнату, заваленную каким-то хламом, и блестящие в темноте глаза, чувствует дешевый самогон, текущий по его венам, и горячие губы под своими. Ему жарко и нечем дышать, внутри все блаженно полыхает и ему впервые в жизни нравится, что этот мир выходит из-под контроля. Время прошло — и унесло с собой ядовитую тоску о том, чему не суждено было сбыться. Но даже спустя полвека так досадно сознавать, что он допустил ошибку. Сделал неверную ставку. И проиграл — все. — Боюсь, что нас обоих одурачили, — говорит Сноу Сойке, не зная, хочет он, чтобы она ушла или осталась. Огненная Китнисс напоминает ему о пламени, которое он давно потушил, но, с другой стороны, к чему напрасно пачкать руки в пепле? Ему всего-то и остаётся: встретить смерть в приличном костюме. Китнисс тоже знает это, но на её лице враждебное сомнение. — Не верю, — отвечает она хрипло. Конечно же, она ему не верит. Он бы и сам себе не поверил, но случилось столько странных вещей — ужасно ироничных — что он устал удивляться. — Дорогая мисс Эвердин, мы же договаривались не лгать друг другу, — произносит он напоследок почти с отеческой улыбкой. Сойка смотрит на него с минуту — холодно, зло, упрямо. И этот взгляд, сломанный, но не сломленный — лучше любых доказательств. Против самого условия задачи — взгляд победителя. Даже если победа все равно означает поражение. Она уходит. А он остаётся наедине с парадоксом, не менее загадочным, чем сама Люси Грей: ведь если победа означает поражение — поражение также означает победу.