Из толпы

Смахнуть охровые сухие колючие кудри с разгоряченного лица и поспешить к главным городским воротам. Ежемесячно. На ходу нервно оправляя лучшие свои блузку и хлопковую юбку в пол, которые сейчас уже и не казались в достаточной мере подходящими, на ее тревожный взгляд. Все сейчас — как и каждый раз — не казалось достаточным. Хотелось ярче, праздничнее, привлекательнее. Будто бы он оценит. У главной дороги не было неслучайных зрителей, жизнь кипела и текла своим чередом. При обочинах толпились ветхие овощные лавки, перед взором мелькали чужие матерчатые рубахи скудных цветов. Часы не пробили и трех после полудня, но она уже была натянута, как струна, на своем постоянном месте — молчаливый гвардеец. Стоять, вглядываясь в даль величественных стен и ждатьждатьждать. Говоря начистоту, не хотелось, чтобы знакомые и проходящие знали, кого она высматривает деть ото дня. Казалось, все смотрят с осуждением, снисхождением, с которым смотрят только на блаженных. Что еще с нее взять, коли в ее-то годах в девках ходит, да с детворой местной на солдат бегает смотреть. Она бы попросила: не на солдат — на солдата. Прикидывать в уме, что ушли военные на восходе, значит, не ровен час, воротятся. Не волновали дела, неготовый ужин (мать узнает — выпорет) и страшная жара, от которой, казалось, плавилась под ногами столетняя брусчатка. Только лишь руки заламывались в тревожном ожидании. Колокольный звон пугает, гремя над головами, извещает об открытии тяжелых старых, как сама земля, ворот. Любопытные горожане стекаются, обступают, норовят встать перед лицом. А колол продолжает греметь, и страшен его мятежный грохот в своей неизвестности. По ком сегодня он звонит? Молила стены, дабы не по нему. Последний лязг толстых тросов, и в город просачивается конница с теми, кто еще в состоянии держаться в седле: командор и капитаны все еще гордые, рядовые, опустившие смурные головы вниз. Телеги с ранеными, калеками и убитыми — в их сторону она смотрела в последнюю очередь. Кровь в ушах шумела так, что затмевала плач родных по усопшим и возмущенные крики собравшегося народа. Продолжать искать в строю каштановую спутанную макушку да блеск малахитовых глаз. Не находить и переставать дышать. Искать красный шарф на её шее — она всегда рядом с ним — и находить. Можно дышать. И смотретьсмотретьсмотреть. На разворот широких юношеских плеч уже без форменной, утерянной в бою, куртки. На сложенные в замок широкие ладони, она могла поклясться, с шершавыми мозолистыми пальцами, на коленях. Он в повозке: коня, кажется, тоже потерял. Зато жив. Вернулся. Не к ней. Смотреть, как хмурятся густые брови на красивом молодом лице. В глазах огонь не задорный: праведных гнев. Он его не покидает ни на минуту, сросся, сжился с гневом. В его очах титаны и недруги плавятся и пузырятся в зеленых кострах. Зато живой. Жизнь в этом мальчишке била ключом. Повозка неспешно проплывала вдоль разношерстной толпы. Кажется, ее толкнули в бок острым локтем. Кажется, не единожды. Кажется, местные дети только что пробежались по ее ступням в туфлях (разумеется, выходных, ее лучших). Плевать. Плевать на все и на всех. Живой. Дышит глубоко. Пятерней в густые волосы зарывается, тянет от корней на затылке. А она жадно ловит каждый блик в его опоясывающих ремнях от УПМ, каждый порыв нагретого воздуха, что треплет белую рубашку. И только бы хоть на секунду поймать его взгляд на себе. Но телега неторопливо проезжает мимо, прочь из Троста, красуясь его профилем. Опять увозит его фигуру вглубь стены Роза. Стоять и щуриться, как пропадут любые очертания солдатского строя. Опять остаться незамеченной. На языке сладость от встречи мешается с горечью. Проглотить комок, развернуться и брести домой. Он может никогда на нее не взглянуть, никогда не поднять взор в толпу, только бы возвращался из-за стен из раза в раз. Лучшая юбка была надета зря. Он не оценил. Опять.