Тяжело в учении

Гилберт по-русски шпрехать умеет так, что местные обзавидуются, чай, не первый век замужем, но с письмом имеются проблемы. Стыдно признаться: у него и с немецким имеются проблемы, когда дело доходит до письма. Но русский… русский — это отдельный вид пыток, а прописным русским наверняка в аду черти пытают. — Тебе заняться больше нечем? — спрашивает Гилберт, когда Иван действительно заявляется к нему с тетрадями подмышкой. — Зачем это всё? Хочется спросить «за что», но ответ ему наверняка не понравится, да и разосрутся они так, что после даже посрать рядом не сядут. Проходили уже. — За тем, что письма никто не отменял. — Все нормальные люди пользуются печатными машинками, — пытается Гилберт снова. — Быстрее. Эффективнее. И не нужно глаза ломать об чужие караули. — Письмо повышает грамотность и развивает координацию движений, — возражает Иван, а после добавляет мечтательно: — А между тем, написанные от руки письма — это ещё и очень романтично. — Романтично блядь, — цедит Гилберт. — Тебя руководство недостаточно сношает, ещё чего-то поверх хочется? Иван на это вздыхает как-то совсем печально. Видимо, сношают его таки недостаточно. А потом говорит тоскливо: — Ничего ты не понимаешь в колбасных обрезках. И раскрывает перед ним тетрадь с любовно отрисованными полями. Вот это уже действительно сраная романтика. Куда там слащавой макулатуре, которой только подтереться. Гилберт берёт тетрадь в руки с совершенно идиотской улыбкой. Поля ровные, словно отпечатанные на машинке, от первого до последнего листа. Тут обкончаться можно от увиденного. — Сколько времени заняло? Иван откидывается на стуле, задумчиво прикусывает щёку. — Много. А потом добавляет, как ни в чём ни бывало: — Райвис семнадцать тетрадей изгваздал, пока нормально не сделал. Шестнадцатая тоже была ничего, но он её в соплях… И Гилберт заходится в диком хохоте. Райвиса по старой памяти бывает жаль временами, но сейчас — недостаточно, чтобы действительно посочувствовать. От смеха слёзы наворачиваются, и Гилберт протирает ладонью влажные ресницы. Адский гогот рвётся из груди не переставая, успокоиться не получается. Морда у него сейчас наверняка пошла красными пятнами, но как-то похер: Иван его видел и в куда более… непрезентабельном виде. — Ну ты и гандон, Johann, — отсмеявшись, сипит Гилберт, и Иван на это улыбается смущённо, словно ему комплимент отвесили. Гилберт уже было думает, что пытки на сегодня отменены, но Иван тянется за первым попавшимся листом на его рабочем столе. С той же улыбкой на лице кивает сам себе, явно довольный увиденным, и разворачивает к нему лист. Напечатаный на печатной машинке, мать вашу. — Вот с него и начнём. Текста не много, в пять минут управишься. Гилберт мрачнеет в миг, от веселья и следа не остаётся. Вот же мудак, прилип как лист банный. — Серьёзно? — Серьёзнее не бывает. А потом на слух попробуем, если с этим проблем не будет. Управляется Гилберт за две минуты, и чувствует себя по меньшей мере Гераклом. Иван разворачивает к себе тетрадь, пробегается глазами по строкам, даже в границах линий стремящихся ввысь, удовлетворённо кивает. Возвращает тетрадь он с мечтательной улыбкой. — А теперь о паспорте. Гилберт смотрит на него с недоумением. — Что «о паспорте»? — Не «что», а «кто», — поправляет Иван. Звучит он почти оскорблённо, и Гилберт интересуется, стараясь скрыть облегчение: — Маяковский, да? — Именно, мой дорогой социалистический товарищ. Маяковский — как два пальца об асфальт. Спасибо, что не сраный Есенин с его «Шаганэ», или ещё какая-нибудь поебота. — Я достаю из широких штанин… — … залупу с консервную банку. Иван награждает таким взглядом, что удавиться хочется, и Гилберт тут же идёт на попятную. — Понял-принял. Никакой самодеятеятельности, всё по ГОСТу. Это не трусость и не бегство, а так — стратегическое отступление. Проёбаная битва не равняется проёбаной войне. Маяковский не самое страшное, что с ним случалось, да и Иван сжаливается на четвёртой строке, когда доходят до легендарного конца. И даже остаётся доволен результатом. — Всё? Экзекуции окончены? — интересуется Гилберт, пытаясь звучать как можно безразличнее, а то с Ивана станется продолжить, чтобы наверняка душу из него вытрясти. Впрочем, тактика оказывается совершенно не действенной. — Давай ещё один, и потом хоть на все четыре стороны катись. — Валяй. Опять Маяковский? Иван на это улыбается как-то слишком довольно, и волосы на загривке становятся дыбом. — Две строки, за минуту управишься, — говорит он, и принимается писать. Головой вниз нихрена не разобрать, но строк действительно всего две, так что Гилберт разворачивает тетрадь к себе, чтобы быстрее отъебаться от этой срани. А потом зависает. Глаз нервно дёргается. Гилберт пялится на сраный лист нечитаемым взглядом. На сраном листе сраные волны двумя сраными строками. Опознать удалось только «ы», «е» и точку с запятой. Ёбанная кириллица. Ёбанный русский. Ёбанный Россия с его ёбанным русским. Что блядь за проблемы у него с печатной машинкой? — Брагинский, сходи нахуй. Пожалуйста. — На твой? — На мой. Иван бросает такой жаркий взгляд из-под ресниц, что сгореть можно нахрен. А потом открывает рот, и от Гилберта остаётся сраная кучка пепла. — Ну так раздевайся.