Синие лилии с красным сплетутся в тебе глубоко

      Бредовому словоблудию перебравшего сётю и нарушающему все правила даймё уделялось столько внимания, что захотелось тут же разгромить до омерзения скромный чайный домик, круша и давя в рассыпчатую крошку хрупкую керамику, необходимую для продолжения раздражающих богатейских забав.       Если бы не она, то Гютаро никогда так бы и не узнал, как принято себя вести в подобных местах.       Ядовитыми змеями клубилось тёмное желание располосовать серпами благочестивую картину, висящую в нише-токонома, привести в негодность источающий мягкое тепло фуро, выплеснуть кипяток на тщательно подобранные камни садовой дорожки, втоптав в неё весь драгоценный чай, ложечка которого могла бы кормить семью низшей юдзё на протяжении целого месяца.       Но он держался.       Пока что.       Томный взмах длинных, чуть подвивающихся у кончиков и густо прокрашенных чёрной тушью ресниц.       Под некрасиво торчащими рёбрами что-то холодно сжалось, перехватывая дыхание неприятной, противоестественной болью. Будто в то место, где у обычных людей должно находится сердце, ежесекундно впивались сотни искорёженных и перекрученных под разными углами иголок.       Таких же уродливых, как и он сам.       Полные, чувственные губы, раз за разом кривятся в приветливой улыбке, предназначенной не ему. Мягкие даже с виду, они красиво походят цветом на алые лепестки только что распустившегося розового бутона, который хрустальными капельками украсила предрассветная роса.       Эта помада шла ей гораздо больше предыдущей.       Он пристально наблюдает, как тонкие, точёные пальцы, со знанием дела окольцовывают расписные бока изящного тявана, пока их обладательница с грациозным поклоном подаёт дымящийся чай-маття следующему гостю, сальным взглядом лапающего её фарфоровое личико.       Каждое движение лёгкое и безупречное, плавное и идеально выверенное, словно танец неторопливых воздушных потоков, а не стройного тела, закутанного в несколько слоёв объёмных, неудобных одеяний.       Ойран хорошо знает своё дело.       Но ни один поворот головы или шаг не скроется от внимательного взгляда усталых жёлтых глаз, виднеющихся из-под неопрятной, взлохмаченной чёлки.       Крохотные ямочки продавливают кожу напудренных щёк при вежливой улыбке, даря мимолётный повод для гордости — ведь он здесь единственный, кто способен их рассмотреть.       Он особенный.       Это сокровенное знание принадлежит только лишь ему одному.       В висках боем барабанов-тайко стучит разъедающая сосуды кровь, приливая к низу живота и распространяя по телу сладостную негу, заставляющую нетерпеливо подрагивать кончики напряжённых пальцев. На секунду он позволяет себе представить, каково будет содрать вместе с кожей восторженную улыбку даймё и его прихвостней, посмевших заказать на вечер знаменитую Варабихиме, весть о неземной красоте которой разнеслась далеко за пределы тесных улочек квартала Красных фонарей.       Какова на вкус их голубая кровь? Насколько пронзительный визг будет раздаваться из множества высокопоставленных глоток, когда он живьём выпотрошит каждого из них на глазах у ожидающих такой же страшной участи товарищей? Спутанные кольца влажных кишок тянущиеся за разорванными животами, тяжёлый аромат густой крови, толчками выплёскивающейся из судорожно дёргающихся в предсмертных конвульсиях тел… Захлёбывающиеся хрипы и протяжные стоны невыносимой боли… Услада для ушей.       Голод опалил желудок опасной кислотой.       Нет, нельзя. Она будет им недовольна.       Выдохнув горячий воздух сквозь плотно стиснутые зубы, он постарался успокоиться.       Происходящее не ново, оно привычно. Слишком давно привычно.       Омерзительно и так невообразимо прекрасно.       Интересно, она знает, что он каждый раз смотрит? Вряд ли. Иначе устроила бы ему истерику. А вдруг знает? Тревога пробежалась искрой вдоль острых позвонков, собираясь комом в горле. Нет. Если даже она и знает, то вида не подаёт. Значит, не против.       Она не против.       От шальной свободы хлынувших в голову мыслей захотелось прикоснуться к себе. Невыносимо ярко. Но пока было рано.        Слишком рано.       Гютаро вовсе не считал себя ненормальным.       Что странного в том, чтобы заботиться о сестре?       Что странного в том, чтобы каждый вечер наблюдать её за работой?       Что странного в том, чтобы хотеть разорвать на кровавые ошмётки любого, кто посмеет с ней заговорить?       Что странного в том, чтобы хотеть быть с ней?       Они всегда и везде были неразлучны, словно сиамские близнецы, чьи тела практически вплавлены друг в друга божественной кузницей небожителей. Симбиоз или паразитизм? Неважно. Это длилось, сколько он себя помнил. Разве не сама судьба велела им быть рядом, сделав так, что они без проблем могут уживаться в одном теле?       Всё потому, что она без него неминуемо пропадёт.       Такая слабая и хрупкая… Несамостоятельная… Глупая… Громкая… Ради неё он готов на всё. Остальные не имеют значения. Пока она рядом — он способен функционировать и ощущать себя чем-то большим, чем болезнетворная опухоль на теле отвергающего его мира.       Так что же странного в такой братской любви?       Завидно… Завидно… Как же завидно… Ногти глубоко впиваются в кожу, оставляя за собой кровоточащие царапины, но даже боль не в силах отрезвить пьянеющий разум, внезапно осознавший, что они с Даки дышат одним воздухом на двоих.       Смех.       Заливистый, лающий гогот, заставляет нехотя оторвать взгляд от переливающихся антрацитовых волос, собранных в сложную причёску и скрепленных затейливыми кандзаси, каждая из которых была настоящим произведением искусства. Хотелось к ним прикоснуться, достать мешающие заколки, распуская струящийся водопад по ровной спине. Не сейчас. Гютаро прислушивается. Полноватый, лысеющий мужчина, хватается неказистыми пальцами за дорогой шёлк роскошного утикакэ Даки, грубо притягивая её к себе в попытке поцеловать.       Чужая жажда убийства толкает упругой волной прямо в грудь. Его сестрица тоже не из терпеливых, но умело скрывает свою сущность, искусно увещевая и успокаивая разбушевавшегося гостя, никак не выдав клокочащую внутри неё ярость.       Ещё одна сторона, которую мог видеть только он.       Гютаро ещё долго наблюдает.       Наблюдает даже после того, как чайная церемония подходит к концу. Следит за расходящимися вельможами, шаткая походка которых неровной дробью отдаётся в землю. Долго. Почему так долго? Сквозь намасленные ароматическими маслами тела начинает просачиваться кислый пот, впитываясь в расписные ткани.       Он в предвкушении сглатывает. Щёки опаляет румянцем. Его совершенно не интересуют другие люди, ему интересна лишь она и тот, кто останется с ней в ближайший час.       Мерзко.       Гютаро жутко раздосадован тем, что приходится моргать, потому что это отнимает бесценные мгновения, которые можно было бы потратить на наблюдения, которые так ему необходимы...