молоко

      Питер осенью никогда не радовал хорошей погодой, да и в любой другой сезон тоже. Серость еле как скрашивали старые дома в центре, в отличии от окраины, где красок совсем не было, а лишь серые пятиэтажки, много грязи и мусора, ведь незачем соблюдать порядок в какой-то дыре культурного города, когда можно вылизать, чуть ли не языком, центр до идеала.       Каждый поздний вечер, проходя мимо московского вокзала, можно увидеть, как рабочие моют площадь промышленными распылителями, повышая и без того высокую влажность воздуха до максимума. Запах приятный, словно только прошёл дождь, но от него уже буквально тошнило.       Сегодня, как обычно, облачно и сыро. Отвратительно. Но кого ебёт эта погода, когда можно просто натянуть старую кепку пониже и залезть в любимое худи? А ебёт она Сынмина, жёстко и во все щели, потому что поступить он решил именно так и трясся от холода, как собака.       В метро теплее, но дикий сквозняк сдувает головной убор, и приходится бежать за ним сквозь толпу идущих на него людей.       Каждый день О платит кровные семьдесят рублей, чтобы добраться до вуза, и каждый раз попадает в дикий наплыв других студентов и прочих людей.       Каждый день в такой же толкучке добирается обратно до убитой съёмной квартиры, берёт спортивную сумку и едет в спортзал, в который купил абонемент на год вперёд, и уже из жадности и по привычке туда ездит. Всё в том же метро, всё на той же ветке, где один и тот же парень с гитарой каждый день играет одну и ту же песню, именно в его вагоне. И, в какой бы он не сел, этот лохматый находит его, будто специально, и играет песню, от которой находит тоска.       Каждый день Од продолжает кидать ему смятую двухзначную купюру перед своей станцией, стараясь тому улыбаться, ведь играл он, правда, хорошо, но факт однообразия выводит из себя.       Каждый день: метро, вуз, метро, дом, метро, этот парень, спортзал и метро. Всё расписано чуть ли не на год вперёд. Он словно зациклился в одном дне и не может из него выйти.       Каждый, блять, день одно и то же. Ничего нового. Лекции скучные, в зале тяжело, но ещё тяжелее не задерживать взгляда на этом юноше, что, сука, продолжает петь одну и ту же песню, а О продолжает кидать ему деньги со стипендии и надеяться, что хватит на обратный билет до дома.       Ему так осточертела монотонность собственной жизни, которую он изменить, увы, не в силах. Но он хочет вырваться, нужно вырваться, а иначе…       «От спортзала до дурки мне осталось немного»       …а иначе осталось ему недолго, и подсознание во всю кричит об этом.       Сынмин проезжает свою станцию, и гитарист озадаченно на него смотрит сквозь толпу.       Од наблюдает за ним и в который раз слушает его хриплый, местами надрывный голос. Пальцы перебирают аккорды и отбивают бой. Он готов поклясться, что ещё не видел ни одного бродячего музыканта красивее него.       «Встань, чтобы завтра опять умереть, чтобы тёмные глаза твои смогли посинеть…»       О, периодически кажется, что он уже давно мёртв, и его загробная жизнь состоит из ежедневной рутины, а этот молодой человек — дьявол воплоти, что не даёт быстро сойти с ума. Он уничтожает его медленно.       «Зелёный, мне твой нравился зелёный»       Светло-зелёные волосы парня выглядели причудливо, особенно когда они пушились после того, как становились влажными из-за дождя. Эту деталь Сынмин подмечал неоднократно.       «От спортзала до дурки мне осталось немного»       Мозг цепляется за эти слова, прокручивая их в голове снова и снова. Разум и правда требует разгрузки, но что он может поделать? Всё, на что он был способен, — это проехать станцию, что он, собственно, и сделал, но, кажется, этой мелочи недостаточно, чтобы вырваться из череды однообразия.       Сынмин уверенно шагает к парню, как тот закончил играть и, похоже, собрался выходить на следующей. Другого шанса не будет. В следующий раз духа не хватит.       — Мне нравятся твои зелёные волосы, — О улыбается, обращаясь к музыканту, который складывал гитару в чехол, в котором звенели монеты, — тебе идёт.       — Они были синие, но смылись, почему-то, в зелёный. Это бесит, — юноша цыкает, говоря с такой интонацией, словно они уже давно знакомы, — ты проехал свою станцию.       — Знаю, — он мнётся, сжимая лямку сумки, что висела на плече, — ты другие какие-нибудь песни знаешь? Почему постоянно эта? — Од как мог старался сделать тон менее возмущённый.       — А? Ну…       — Нет, ты не подумай! Мне очень нравится, как ты играешь и поёшь, но почему одно и тоже? — интонация помягче, чтобы не смущать собеседника.       — Ты первый раз кинул мне денег, когда я её играл, я думал она тебе нравится. А так я и другое играю, разумеется, — пожимает плечами и улыбается.       От чужой широкой улыбки захотелось ответить тем же, но вышло лишь вяло усмехнуться.       Поезд останавливается, и инерция заставляет пошатнуться, чудом не свалившись на парня, как это бывает в клишированных романах. Люди снуют к выходу, а гитарист забрасывает инструмент на спину, выходя с толпой из вагона.       — Погоди! Как тебя зовут-то хоть? — кричит Сынмин ему в спину.       Зеленоволосый оборачивается, ярко скалясь.       — Джисок! Завтра увидимся!       Перед лицом О закрывается автоматическая дверь, и через окошки видно, как новый знакомый несколько раз подпрыгивает на месте и убегает по лестнице на другую ветку.