***
ну, он здесь не для этого, всё-таки. ещё через все неприглядное идти надо, пробираться до самого важного на ощупь. все лужицы и несовершенности, человечность и все-все-все пройти. кости, мышцы и органы, вывернутые и перемешанные между собой, ничего особого не образуют. как бы пафосно это не звучало, груда мяса действительно остаётся лишь грудой мяса, и единственным, пожалуй, минусом полноценным является лишь утробный, кислый запах, который Дазай терпеть не может (куча из горького-жуткого-унылого проходится им с напускным равнодушием). все ещё кислый, до раздражённого горла, осадок на языке. Осаму устало морщится и хрипит, хочет сплюнуть (собственные идеи поведения не позволяют) и уйти. но останавливается. носком туфли от себя подальше отпихивает что-то неприглядное, смутно пережёванный артишок напоминающее, наступает на валяющуюся на пути конечность – кажется, часть руки – и, исключительно глупо отвлекаясь на весь фоновый шум и треск, наконец проходит далее. (его волнуют куда более интересные вещи. вещи даже милые и ласковые, нежные по-своему.) одной туфлей, словно опорочен, стоит в луже. липкая, грязная теперь, с характерным, мокро-звонким звучанием при любом движении – он встряхивает ногой, чтобы ситуацию исправить, а затем делает шаг вперёд. след, темный-темный, и следующий – чистый. ещё раз, пятно. ещё раз, безрезультатно. ещё раз – остановка. часть сцены пройдена. блядство, а не символизм, если так подумать. Дазай увлечен, словно ребенок, впервые встречающий в мире ласку(как будто это не так), или, быть может, паук, ползущий по сухим веточкам цветочной композиции, совершенно не подозревающий о ее бесполезности. пусть ему и не нравится такое сравнение. Дазай увлечен светлым и чистым. Дазай увлечен тем, к чему сам никогда не приблизится, что слишком "исцеленное" и достаточно человечное. возможно, дело и есть в этом понятии "недостижимости", ему подаренном. – а, может, Ацуши-сан просто действительно очень хорош, – звучит, тем не менее, мысль вслух. в любом случае, это не настолько важно, если он уже влюблен по самые гланды. какая разница? (влюблен, кстати, до безумия. влюблен покорнейше, как самая преданная псина, отвратительнейшая в одержимости и благодарности своей. влюблен со всеми вытекающими началами и последствиями, с непредвиденным жаром и даже мелкой дрожью. влюблен, получается, до той степени непредвиденно-не-по-дазаевски, что даже до зрачков почти пьяных и раздражения по шее розового-розового. с желанием быть абсолютно не своим, с фантомными отпечатками прикосновения по рукам и лицу, с непредвиденной паникой от, казалось бы, обычных действий, с несвойственным терпеливым ожиданием и тахикардией, от которой у Осаму уже голова кружится ежедневно. от него этим всем прёт, наверное, так неимоверно, что Накаджима только из своих добродушия и невинности и не замечает.) парень заламывает руки секундно, быстро ими ворочает, прижимает ко рту в весьма детской манере, до двух характерных щелчков, сгибает поочередно пальцы, а затем вытягивается вперёд. – забавно, как мой же разум пытается меня привлечь, – срывается с губ неловко, будто лишь частично. Осаму улыбается, как-то так, натянуто, будто для соблюдения какого-то собственноручно выстроенного сценария, и не выдерживает, пальцами касается мокрой шерсти. ладони упираются в мешанину из мягкости-жидкости-склизкости, пока способность ещё не работает, а Дазай чувствует подушечками пальцев ошметки каких-то волокон, липкий перегной: руки не одергивает. принимает, как есть, со всей возможной для него эмпатией. – или наоборот? не очень понимаю, знаете. способность тормозит. вьётся там где-то внутри, путается, как клубок из кружева и лент, противится, мешает, сопротивляется толчками прямо в пальцы – но медленно отступает. соскользает со старшего, точно кожа змеиная: кусками шерсти, оболочкой мертвой, неправильными костями. подгнившими будто, темными белками глаз, отростками лишней кожи (соскальзывает и все чужое, не наставника: и кровь, и какие-то мелкие несуразности оказываются рядом лежать на полу, лишь немного пачкают самый шов куртки.). сам Ацуши, почему-то склонившись, на ногах неудобно подвернутых, похож на гранитное изваяние. его глаза, ещё бессознательные, пустоватые, лишь с оттенком привычного фиолета, как-то непроизвольно бродят у Осаму по лицу, отсвечивают блеклым под играющей в них луной. блики в них такие неправильные, кривой формы ещё, будто мокрые, именно из-за этого специфического рисунка радужки и общего "рыбьего" вида – а мутное пятно в одном месте так вообще глаз мылит, особенно в моменты, как этот, на самом деле очень важные – но не очень – когда наоборот хочется все чётче и чётче. парень обхватывает лицо чужое, ладонями его под самые щеки держит так мягко, как только может, пусть и знает, что смысла нет. он трёт большими пальцами кожу под нижними веками, тонкую-тонкую, под которой всякие сосуды мелкие ветвятся и образуют узоры. на ней тоже, пусть и немного, собирается всякая грязь. а Дазай же трёт, почти урчит, касаясь, убирая пыль с челки, стирая с щек и лба капли крови, мимолётно скользя пальцами по ресницам, по бровям, по губам. все это для него – почти признание, как минимум самому себе, настолько разумное и логичное, что даже вопросов не вызывающее. Ацуши точно не стоит испытывать зуд, появляющийся от иссохшего на коже мяса – а помочь (впервые настолько хочется, наверное) не проблема. граничащее с истерией и обсессией, обожание любовное ещё никогда не было настолько привычным и базированным. Осаму параллельно замечает, тем не менее, что у наставника весь рот в этом "всем": и в крови, и в ошметках мяса, и во всяком мусоре, в чем-то явно горячем и тошнотворно-тяжелом, абсолютно нежелательном. по языку стекает (парень замечает случайно, конечно, он же разглядывает лицо того, кому помогает) кровь в перемешку с некой химией и слюной, и Осаму на долгие секунды размышляет, действительно ли он хочет отвернуться, кривясь от всякого раздражения – нет. нет, совершенно и абсолютно нет, вообще. у него все порывы к мизофобии, все что есть, пропадают тут же, как только наставник хотя бы в одной с ним комнате появляется, не говоря уже о прикосновениях или чем-либо другом. это ужасно, но он совершенно не хочет ничего с этим делать, и – или, блять, расцеловать это создание божественное прямо так, сейчас и здесь, пока он может и пока это спишут на что угодно, кроме здравого смысла. в конце концов, он бы просто упал на его губы своими. верно? верно. гениальный план. Дазай пальцами натягивает рукав, чтобы вытереть наставнику рот – воды рядом все равно не видно. воздух, свистящий от тяжести, бьёт ему по рукам, пока Ацуши накрывает их своими через усилие. (дрожат. руки дрожат, и, что самое смешное, не понять, у кого именно. пальцы пересекаются, словно замудренное плетение, и зависимы от этого примерно настолько же. Дазай не освобождает свои намеренно, не рушит чудесную композицию, лишь склоняется ниже, так, что на его лице наверняка собираются уродливые вытянутые тени. ) а Накаджима что-то тихо хрипит, клокочет самым горлом. не разберёшь практически, только если окончательно в груди ухом прижаться, наверное, вытянуть слова из него, как умеешь, с привычной точностью действий и слов, но– – Дазай-кун, – слышит прежде, чем может отфильтровать и как-либо отреагировать, словно в замедленной съемке. его сгребают за запястья и неловко тянут на себя, как-то так невинно и безоговорочно легко. – Дазай-кун, ты в порядке... а он падает. действительно, банально падает на колени туда же, практически путаясь в руках, ногах и прочих конечностях. замечает уже как-то лишь номинально, постфактум вообще, исключительно потому что в колени немного неприятно тычется стекольная крошка и щебень. и чьи-то ошметки, выгрызенные тигром. не настолько уж значимая вещь. ответ вряд ли нужен затуманенному разуму. скорее даже наоборот – куда легче думать, что он уже прозвучал, сокрушил тишину своей прозаичностью и романтикой. поэтому Осаму лишь тянется, прижимает к себе чужое тело, ну, так как может, и решает придавать значение кому-то, кто решил его спасти. кому-то, к кому легко прижаться губами. к щекам, к носу. да и к губам чужим тоже. кому-то, с кем поцелуй выходит почему-то настолько целомудренным и нежным, что Осаму, блять, не знает, как оправдывать свою порывистость. он не прижимается слишком сильно, достаточно лишь для того, чтобы соприкасаться, чтобы "чужую отвратительную" кровь с "чужого очаровательного" впитать, чтобы забыть отстраниться, когда любое время, доступное для побега, проходит. чтобы прикрыть глаза и делать вид, что это тоже часть плана. позволяет его именно держать – его не отталкивают, и уже один лишь этот факт отключает треть любых возможных паттернов поведения. он напряжённо сводит брови, кажется, ноет в поцелуй от резко накатившей паники, и... его выдергивает из сна. его выдергивает из сна к чертям собачьим, когда он слышит ебаное "Осаму". Дазай вскакивает на футоне прямо так, весь лихорадочно-розовый, с одной и той же транскрипцией перед глазами, застрявшей и бьющей по сознанию, как гирлянда. конечно, не понять неправильно, он и до этого проигрывал в разуме... разное. голосами разных людей. конечно же. его мозг позволял себе такую простую шалость, потому что она не имеет никакого смысла. это не используешь, этим не понаслаждаешься, это даже не обдумаешь толком. но он... как-то забывал, что ли, что Накаджима никогда так его и не называл. парень трёт виски, давит на веки. он запутался за ночь в бинтах, взмок и устал, а остатки вечернего алкоголя подобрались к горлу, противным слякотным комком. мешают теперь и одеяло, и волосы, и все куски и ошметки ткани. редко его называют по имени, а? кажется, щеки краснеют ещё больше: он бы позволил себе засмеяться, если бы не спящая чуть поодаль Кёка. морщится, моргает, сглатывает, кажется, достаточно громко, лупает пару раз глазами – так, что слезы на периферии зрения собираются – и понимает наконец, что несмотря на все, не может злиться ни на себя, ни на Изуми, ни даже на алкоголь и отвратительно-символичный сон. Осаму сжимает челюсть и прикусывает язык.***
на самом деле, сны его посещают редко. это даже можно отнести к некому интересному событию. тому же празднику, как на цветение вишни или Танабате. тем более, сон хороший. никто, действительно важный, не потревожил его, не заставил излишне голову напрягать. прошел, как галлюцинация забавная. – наверное, это первый сон, – встает. старается не тревожить демона, наверное, из какой-то неопределенной, завистливой скромности. – ну, с тех пор, как с речки достали. Дазай пожимает плечами. стоит ли волноваться, раз его подсознание проецирует на Накаджиму какие-то странные гастрономические привычки?.. наверное, нет. Ацуши не мог бы кого-либо съесть. особенно здесь, так, ныне. когда-то, кажется, он уже об этом думал – Дазай садится на пол у холодильника, откупоривает что-то с характерным хлопком, не глядя. Снежный демон вздрагивает секундно, как паук, вертит головой, но тут же успокаивается, застывает обратно, каменной статуей в лунном свете – но так к какой-то мысли и не пришел. взял что-то, не глядя, чтоб глаза не слепить по ночи. черт его знает: в холодильнике выбор не очень большой: иль газировка, принесенная высшими силами (Ацуши. Кёкой. иногда Кенджи. ) бог весть откуда (из магазина под общежитием), иль алкоголь. он надеется, все же, на второе – уж больно приятно звучит идея мучаться сейчас от головокружения и тошноты, в такую-то бессонно-неуютную ночь, когда ночное небо, видное через окно, озаряет его, смыкает кольцо от отраженного света на досках вокруг. (отпивает. всё-таки газировка. чтоб тебя, всякий закон подлости.) если бы всё-таки мог, наверное, то Дазай бы знал. вероятно. слухи, иные строчки, газеты. невзначай брошенные по телефону фразы, или, быть может, просто запах – что-то бы точно зацепкой висело в воздухе, заставляло бы напрягаться, чаще надеяться на способность или ещё что. а он же уже пытался себе взгляд замылить, специально для себя данную личность испоганить, от картинки излишне нежной и красивой избавиться. в яром порыве все искал, практически до заламывания рук. и не смог. (отпивает ещё раз.) тигр, так глупо пугающий тогда неопытного читателя утренних газет, "когда-то тогда", никому вреда так и не нанес. ничего конкретного, по крайней мере, не считая погрызенного риса. а упоминания мелкого разбоя, испуганных десятилеток и "тихого грабежа" как-то... ну, форы они не имели. каким бы опасным и диковатым не являлось это проявление Ацуши, оно его слушалось. хотя бы номинально, исключительно по-своему, исключительно до грани желаемого, но всегда. не позволяло, видно, беспокоиться о последствиях, не желало доводить до крайности. поразительная чуткость. достойная хозяина способности. парень отпивает ещё. яблочная, кстати. бутылка отставляется в сторону, прогремевши секундно донышком об пол. жидкость внутри, собрав пузырьки у самой поверхности, булькает и шипит, а затем успокаивается. за стеной слышно шорох. кто-то встаёт с футона, шуршит пижамой, успевшей помяться за ночь, и подползает ближе к стене: касается одними пальцами, кажется, и выдыхает. – не спите, Ацуши-сан, – скорее поджимает губы, нежели действительно улыбается. стукается затылком о дверку холодильника и смотрит в потолок. по пальцам бегут искры, словно способность провоцирует саму себя и тут же отключается, доводят до выраженного зуда, от которого не избавиться. – простите. плевать на Изуми в комнате. плевать на ее способность, испепеляющую его своей пародией на глаза, идеальным эффектом зловещей долины. плевать на то, что она может ругаться позже, ведь ей поручили за ним приглядывать. плевать попросту на все, кроме того, что за стеной снова что-то слышно. он представляет, что у человека за стенкой подрагивают ресницы, когда он прикрывает глаза. у него такое выраженное беспокойство и недоумение на лице, что Осаму вновь чувствует все это. но, всё-таки, ему не отвечают. ответ и не нужен. ответ вряд ли нужен затуманенному разуму. скорее даже наоборот. куда легче ведь думать, что он уже прозвучал, сокрушил тишину своей прозаичностью и романтикой?