Мякоть гнилого арбуза

— Заткнись. Заткнись-заткнись-заткнись. Просто ничего не говори, ладно? Заткнись. — Я еще ничего не сказал. — Уже сказал. Заткнись. — Олеж, мне… — Ты можешь исполнить волю мертвого человека? И не болтать хоть одну минуту, а? — Минута пошла. Олежу хватило на смешок — короткий выдох в Димину шею, легкое вздрагивание плеч. — Я понимаю, что ты к такому не привык. К пидорасне этой всей, в смысле. Но я не умею по-другому эмоции выражать. И тебе придется терпеть. Дима открыл рот и набрал воздуха, чтобы что-то сказать. Олежа стукнул его по спине, и кулак не прошел насквозь, а почти больно ударил по позвонкам — мол, договорились же. Было тихо и холодно, как в морге. В предрассветье вся общага спала, а за окном каждый звук амортизировал снег. Олежа дышал тихо-тихо. Дима дышать боялся. Его обнимал мертвец — он и раньше, бывало, его обнимал, конечно, но не так крепко. И не так долго. И вообще — не так. Грудь, к которой Олежа прильнул всем несуществующим весом, медленно превращалась в холодильник. Сердце в ней, конечно, ничем кроме гнилого куска арбузной мякоти с косточками быть не могло. — Прости меня. Не отвечай, про себя прости. Это из-за меня все. Ты бы не упал, если бы я не… Дима дернул здоровой ногой, мол, рожай быстрее. Олежа, невесомо сидевший на его колене, от этого жеста весь чуть подпрыгнул. Обвил ногу хвостом, будто пытаясь удержаться крепче. — Если бы я не решил остановиться с Антоном, — Диму аж скривило от этого имени, но он ничего не сказал. Сам не знал почему. — Да, я знаю, что тебе меньше всего хочется опять о нем говорить, да, но послушай, просто послушай, там моя минута еще не кончилась. Послушаешь? — Дима кивнул, не зная, кончилась ли минута. — Я вообще… Часто веду себя с тобой эгоистично. А я знаешь, что понял на кладбище? У меня так-то вообще никого кроме тебя нет. В жизни, в смысле, то есть, в смерти, — Олежа невесело нервно усмехнулся, Олежа весь был невеселый и нервный. — Смешно, да? Очевидно, блин, вот это я гений. Я имею в виду — ты, наверное, думаешь, что раньше у меня был Анто-о-он, а теперь какой-то там ты, и я тебя ни во что не ставлю, верно? Нет, не кивай, а то я расстроюсь. Просто… Антон-то, конечно, вроде был, но ты же его сам знаешь. Он такой — что он есть, что нет его. И нет его всегда в самый нужный момент, а когда ни за что в жизни его видеть не хочешь — вот он, собственной персоной. В общем, я правда не думаю, что готов вот прямо сейчас все рассказывать, да и там тайна не только моя, я себе не прощу. Но, Дим… В общем, ты, кажется, вообще единственный человек, который ради меня может в лепешку разбиться. И мог когда-либо. Я раньше такой же был, и тоже ловил у себя вот это самое гадкое чувство, когда этого не замечают и не ценят. А теперь — сам как мудак себя веду. В смысле, я не про ногу твою сейчас, я про вообще. Дима глубоко вдохнул. Олежа немного переложил руки и вцепился в ткань толстовки, будто Дима собирался сбросить его с себя или, наоборот, прямо сейчас вместе с ним в таком же положении прыгать с парашютом. Будто оба еще не напрыгались с высоты. — И я правда не хочу, чтобы ты считал меня мудаком. Или себя — никем. Потому что ты, Дим, в тридцать раз больше кто-то, чем я. Я жизнь прожил и, как оказалось, ничерта за нее не сделал. А ты… ну, это ты. И, в общем… Я хотел сказать, что ты хороший, Дим. Правда. И я тебя очень ценю. И не знаю, что бы я без тебя делал. И люблю тебя. Без пидорасни. Высоким платоническим гетеросексуальным чувством. Олежа замолчал. Быстро задышал в Димины волосы — Дима вспомнил, что не мыл голову дня четыре, и сальные патлы наверняка провоняли невыносимым для Олежи запахом сиг. — Ну все, кончилась минута твоя. Теперь можешь меня спокойно послать. Дима не ответил — сжал руками звенящий воздух на месте Олежиной спины и уперся подбородком в почти осязаемое плечо. Мякоть гнилого арбуза в груди будто крепко сжали.