«Единственным приемлемым решением было бы отменить прошлое» И. Макьюэн
◦
«...Мягкое лицо в худых ладонях, глаза уставшие, но все еще с искоркой счастья, словно ничто не способно погасить солнце, живущее в этом человеке. Губы соприкасаются с нежностью и жадностью, топя в себе тихий шепот того, кто знает всю правду и того, от кого он старается скрыть ее всеми силами…» Высокий мужчина в темной одежде легко смешивается с толпой танцующих подростков местного небольшого бара, призывно мигающего новыми неоновыми вывесками. Он на ходу скидывает длинное чёрное пальто, чуть приталенное по последней моде, и снимает шляпу с небольшими полями, кладя ее рядом на барную стойку, предварительно убеждаясь, что деревянная поверхность не залита чьей-то выпивкой. Он устраивается на небольшом высоком стуле удобнее, машинально поправляет края манжетов с черными маленькими запонками и чуть кивает знакомому бармену. И хотя его бурные двадцать миновали почти десяток лет назад, кое-что в его вкусах так и не изменилось: – Бурбон. Побольше льда и немного содовой, – четко заученной фразой произносит мужчина, и бармен молча кивает, доставая со стеклянной полки позади себя нужную бутылку. Бар пятничным вечером был переполнен, но мужчина в темном не обращал на это внимания, ощущая себя в подобных заведениях вполне привычно. Алкоголь приятно расслаблял уставшие после работы мышцы и мысли, и вскоре пиджак тоже отправился лежать на соседний стул, открывая стороннему взгляду темно-бордовые подтяжки на идеально выглаженной рубашке, пока золотистый взгляд начал неспешно плавать по окружающему пространству. Столы, плакаты с изображением алкоголя и девушек, разноцветные огни, пол в мелкую черно-белую кафельную клетку, смеющиеся голоса где-то в другом конце зала, небольшие окна под неоновыми вывесками, музыка из радиоприемника, запах сигарет и чего-то еще, более терпкого и дымного, должно быть, настоящих сигар – все это неспешно окружало каждого присутствующего невидимым облаком, словно унося в свой мир приятного забытья. Лед чуть позвякивает в стакане мужчины при каждом глотке, а носок ботинка из черной кожи едва заметно подрагивает в такт знакомой мелодии. Он молча делает последний глоток под бодрый припев песни и повторяет заказ. Его немного более светлые, чем у большинства карие глаза выглядят почти золотыми, а взгляд смягчается, позволяя разуму отдыхать и наблюдать за течением жизни без какого-либо смысла, словно он попал в красивый цветной калейдоскоп движения и голосов. Он не вслушивается в них – не видит смысла и интереса – все скорее всего говорят об одном и том же. Работа, учеба, тревожные новости – обычные слова, которые приобретают свой шарм лишь издалека, пока их еще можно считать красивой загадкой. Впрочем, так бывает не только с чужими разговорами. Через несколько минут мужчина уже собирается выпить второй стакан залпом и пойти домой, но взгляд невольно останавливается на другом конце зала, вернее – на посетителе в светлом костюме, которого он раньше не видел. Мужчина под одной из неоновых вывесок явно пришел в бар впервые судя по легкой растерянности, с которой он осматривал шумное помещение и, вероятно, думал, что он вообще тут забыл. Его щеки даже при слабом освещении кажутся чуть порозовевшими, очевидно от того, что парень и девушка, с которыми он пришел, подталкивают его к импровизированному танцполу. Мужчина отпирается в шутку как может, краснея еще сильнее и наконец садясь за столик, с улыбкой смотря на друзей – судя по всему куда более смелых и уже вовсю танцующих в центре зала, хотя едва ли вся троица была моложе самого наблюдателя. Рыжеволосый мужчина за стойкой делает еще один глоток ледяного бурбона и позволяет себе рассмотреть незнакомца, привлекшего его внимание – кремовый костюм, но куда более просторный, нежели его собственный, с широким покроем, словно из 20-х годов, светлые, почти платиновые кудри, несмотря на укладку немного растрепавшиеся на ветру, легкая улыбка и даже пара искренних смешков, когда друзья нарочно смешили его какими-то, понятными только им троим жестами из центра зала. Спустя несколько минут, когда первая неловкость осталась позади, незнакомец начинает чувствовать себя чуть более уверенно в столь шумном месте. Он немного откидывается на спинку стула, поправляет пиджак, складывает перед собой руки на стол и осматривает пространство, переодически задерживаясь на чем-нибудь взглядом, в особенности его почему-то заинтересовал плакат, изображающий, кажется, двух мужчин, читающих в парке. Лед перекатывается в стакане, пока незнакомец переводит взгляд на своих веселящихся друзей, а затем замечает за ними красиво блестящие в свете разноцветного неона бутылки с алкоголем, украшающие бар. Янтарные жидкости кажутся красными, розовыми или зелеными, в зависимости от цвета освещения, бармен ловко переставляет их с места на место из-за наплыва клиентов, а за довольно высокой стойкой из бордового дерева перед ним – сидит мужчина в черном, попивающий какую-то коричневую жидкость и смотрящий прямо на него. Румянец тут же подступает к мягким щекам, заставляя незнакомца отвести глаза от острых черт чужого лица и почти незаметной, робкой улыбки, явно адресованной ему. Рыжие волосы манят посмотреть на своего обладателя вновь, равно как и ощущение, что этот мужчина за стойкой просто проявил дружелюбие, а не захотел от него чего-то непристойного, но светловолосый посетитель сдерживается и больше не поднимает глаз. Целую минуту он упорно рассматривает носки собственных туфель под столом, краснея лишь сильнее, а затем поспешно обращается к наконец уставшим от быстрых танцев друзьям, несущим всем пиво и падающих за стол рядом с громким смехом. Когда он все же осмеливается поднять глаза, за стойкой уже никого нет.◦
Мужчина в черном вновь заходит в бар на следующий день несмотря на то, что предпочел бы, вероятно, остаться дома и выспаться. Бурбон, лед, содовая, но на этот раз на нем нет шляпы и подтяжек – только черные брюки со стрелками и менее официальная рубашка. Пара верхних пуговиц расстегнуты, галстук и воротничок, к счастью, забыты дома и не натирают шею. Субботний вечер должен был пройти дома, не в семейном кругу – просто за неимением такового, но хотя бы вдали от лишних людей и витающих в воздухе разговоров о пакте, подписанном правительством несколько месяцев назад. Поговаривали даже, что и Россия предпримет тот же шаг, но достоверно никто не знал. Он уже приготовил бутылку красного вина и что-то незатейливое на ужин, но поливая пару небольших растений на подоконнике, мужчину вдруг охватывает необъяснимая тоска, и он не раздумывая бросает свое занятие и, даже не беря привычные темные очки, через полчаса уже сидит высоком барном стуле, попивая холодную жидкость небольшими глотками. Три стакана напитка молодости помогают рыжеволосому посетителю понять, что ему совсем не хочется по привычке разговаривать с барменом, даже говорить ему о том, что в этот раз он переборщил с содовой. И лишь когда тот сам наконец замечает растеряно смотрящего на всех входящих в бар постоянного клиента и спрашивает о конечной цели столь отчаянного зрительного поиска (предполагая, разумеется, подружку), мужчина в черном молча отмахивается от вопросов еще одним заказанным стаканом, понимая, что действительно ждет того безымянного незнакомца. Он не думает о том, что сказал бы при встрече – просто хочет вновь увидеть чужое смущение или улыбку, что были адресованы не ему, но, казалось, освещали все помещение и каждого находящегося в нем человека чем-то искренне-счастливым. Мужчина с рыжими чуть отросшими волосами знал мало таких людей, но был твердо убежден – пока они существуют на земле и способны радоваться самым простым мелочам с любовью в сердце – этот мир еще можно спасти.◦
Спустя месяц мужчина в неизменно черной одежде, сидящей на его угловатой фигуре словно вторая кожа, почти уверен, что больше не увидит светловолосого незнакомца с теплой улыбкой, а значит – не сможет пригласить его на импровизированный танец под какой-нибудь модный мотив и чужой уютный смех. Он мог бы показать, что кудрявому незнакомцу абсолютно нечего стесняться, и постараться рассмешить его лишь сильнее, до тех самых ямочек на щеках, что заприметил и в первый раз, кружа по залу и не замечая никого и ничего вокруг, словно они были подростками, а мир казался радостным и безмятежным. Последняя часть мысли приходит рыжеволосому мужчине лишь однажды (ну, если считать тот вечер до закрытия – дважды), и все же это кажется полетом выпившей фантазии. В реальности он и не помнит, когда танцевал с кем-то по своему желанию в последний раз. Были конечно официальные приемы на работе, но едва ли его увлекала хоть одна девушка, с которой он оказывался в паре – как собеседница, да, как нечто большее – определенно нет. Он не приходит и сюда за знакомствами, скорее испытывает небольшую привязанность к этому бару по необъяснимой причине, быть может, продиктованной привычкой, хотя и пытается отрицать это, оправдывая свой выбор близостью от дома. По крайней мере он начал оправдывать это в последние недели, до этого ему, кажется, действительно было все равно. А тем временем бар вечером четверга снова пуст. Нет, разумеется, в нем немало людей, наберется почти два десятка, особенно молодежи, но рыжеволосого мужчину они впервые перестали интересовать. Два бурбона и что-то немного крепче «за счет заведения» от бармена, профессионально продолжающего последние недели замечать изменения в постоянном клиенте. Он не знал даже имени этого посетителя, да и на драму всей жизни выражение чужого худого лица похоже не было, и все же мужчина в черном стал появляться в его баре чаще, а пить – больше, оставаясь едва не до закрытия. И когда сегодня неравнодушный бармен решил все же спросить, что гложет постоянного посетителя, мужчина в черном лишь вновь отмахнулся от него и тут же вышел покурить, оставляя свое пальто и шляпу у стойки, не заботясь о том, что они могут кому-то приглянуться. Лондонский вечерний ветерок приятно ласкает его волосы и кожу даже несмотря на неудобный формальный костюм с ненавистным накрахмаленным воротничком, оставшийся на нем после работы. Мужчина закуривает, выпуская маленькие облачка едкого дыма куда-то в небо, когда задняя дверь бара, через которую он выходил в переулок и сам пару минут назад, чуть скрипит и открывается, выпуская на свежий воздух того самого светловолосого мужчину. Несколько мгновений он, казалось, думает, что находится в переулке совершенно один – с чуть облегченным выдохом незнакомец опирается спиной на кирпичную стену бара, игнорируя то, что она может окрасить светлую ткань его пиджака, и на мгновение замирает взглядом где-то на противоположной стороне улицы. Губы чуть полноватого незнакомца трогает нежная улыбка, и рыжеволосый мужчина с сигаретой тут же поворачивается в направлении его взгляда, все еще не замечаемый кудрявым спутником из-за лежащих рядом кусков железа и другого строительного мусора, с одной из теней от которых, возможно, его и спутали. А быть может, незнакомец просто был слишком поглощен собственными мыслями, чтобы предположить, что не ему одному бывает скучно в подобных заведениях. Золотой взгляд быстро огибает противоположную сторону улицы и наконец замирает, найдя то, что вызвало столь искреннюю улыбку у незнакомца. Напротив них, перед невысоким темным домом в свете желтого уличного фонаря стоит дерево – едва зацветающая вишня, уже выпустившая пару великолепных белых цветков, наполняющих тонким ароматом ночной воздух, и слегка покачивающаяся на ветру, словно лаская тонкими пальчиками-тенями серый тротуар. Кудрявый мужчина чуть поворачивает голову, ища вдоль улицы, быть может, еще одно дерево и наконец натыкается глазами на курящего человека, стоявшего, по-видимому, тут довольно давно. Незнакомец вздрагивает от неожиданности, на мгновение прижимая руки к груди немного картинным, но кажущимся очень подходящим ему жестом, а затем все же робко улыбается, словно извиняясь за свое поведение. Мужчина в черном невольно улыбается в ответ и чуть кивает, замечая в глазах напротив узнавание. Словно боясь нарушить этот ночной мираж, он молча протягивает безымянному незнакомцу – вновь в кремовом пиджаке, но на этот раз в брюках в клетку – серебряный портсигар с ровным рядом белых сигарет под резинкой. Мягкие пальцы чуть робко вытаскивают сигарету, и тихое «спасибо» смешивается со смущенной улыбкой прежде, чем дверь распахивается, и друзья вновь утаскивают кудрявого мужчину внутрь, уверенные в том, что он должен любить подобное времяпрепровождение потому, что и они любили такие шумные вечера. Мужчина в черном еще пару минут стоит с протянутой рукой и легкой улыбкой, уверенный, что так и оставшийся безымянным незнакомец не курит, но взял протянутую сигарету из вежливости. Но не из той, что отдает горечью равнодушия к чужим людям – искренней, призванной не отмахнуться, а поддержать другого. Наконец убрав портсигар в карман, он вновь улыбается ночному воздуху, а затем заходит в бар, прося официанта налить ему еще. Если тот и замечает изменения и улыбку на лице постоянного посетителя, то ничего об этом не говорит. Рыжеволосый мужчина не позволяет себе мешать чужим планам или открыто наблюдать за незнакомцем в светлом пиджаке, но все же несколько раз поднимает на него взгляд, чтобы увидеть его улыбку, мягкие жесты, с которыми он делал абсолютно любые действия, или смех, особенно когда его друзья громко напоминали незнакомцу о каком-то «случае в книжном» – разобрать суть было сложно из-за шума, но достаточно было и того, сколь заразительным казался смех троицы всем присутствующим. Лишь под конец вечера мужчина замечает, что его все еще безымянный знакомый наконец обратил на него внимание, робко помахав рукой, словно мальчишка, перед тем как уйти. Теплый голос и чуть более громкий из-за алкоголя смех кудрявого не-любителя сигарет сопровождают рыжеволосого мужчину всю дорогу домой, заставляя с улыбкой включить свет в маленькой квартирке через два квартала от бара и почти сразу провалиться в сон, вспоминая, как он невольно разделил с незнакомцем прекрасный момент ночи, рассматривая ранее не замечаемое им самим вишневое дерево. А светловолосый мужчина, хоть и не любивший бары и шум, но соглашавшийся провести время с друзьями, в этот вечер не чувствовал себя таким одиноким в громкой толпе.◦
Война началась быстро. Все, казалось, говорили об этом уже пару месяцев, и все же в каждом таком слове слышался не прогноз, но надежда, что этого никогда не случится. Улицы быстро стали пустыми, уступая марширующим ротам или сестрам красного креста, и наполнились чьим-то плачем, мольбой или громкими приказами, заглушаемыми разве что звуками сирен. Мужчины и женщины работали не покладая рук и, вечерами выбирая между бессильным ожиданием смерти в своих квартирах и возможностью забыться, часто, даже несмотря на усталость, все же выбирали второе, забредая в бары и клубы – стараясь вернуться к прежней жизни, пускай и с более плохой выпивкой. А через пару месяцев – и вовсе без нее. Некогда любящий бурбон со льдом и содовой мужчина тоже порой бывал в привычном баре недалеко от дома, хотя теперь он все чаще предпочитал скотч или даже водку, в попытке стереть ужасы увиденной войны в тылу врага. В солдаты он был не годен из-за плохого зрения – «подарка» генетики его семьи, но зато хорошо знал немецкий с университетских времен, а потому стал штатским переводчиком при своей конторе, а затем – и при ее главном управлении. Там же, через каких то пару месяцев, ему предложили повышение и приличные выплаты матери – забывшей о сыне много лет назад – в случае его смерти. Работая на два посольства как шпион «на полставки», мужчина в черном не обезопасил себя, не приобрел капитал или хотя бы звание – лишь честно трудился на благо своей страны, вскрикивая по ночам от кошмаров – впрочем, как и все вокруг – а в первый свободный за несколько месяцев выходной потягивал третий стакан и костерил Гитлера на чем Ад стоит. Музыка заиграла громче, призывая работяг и их спутниц к танцам, словно пытаясь заглушить шум техники и весь мир вокруг каким-то быстрым джазом прошлого десятилетия, когда в бар с пыльной улицы зашел тот самый светловолосый незнакомец, на этот раз – один. Он миновал толпу совершенно безразлично, словно и не было того стеснения, что заставляло его щеки некогда очаровательно краснеть. Рыжеволосый мужчина за стойкой, укутавшийся от мыслей в своем черном пальто, мог бы даже не заметить его – плечи опущены, кудряшки не вьются смелым вихрем, а глаза грустные и уставшие, с запавшими от недосыпа синякам – только светлая одежда и мягкие движения остались неизменными. Безымянный мужчина молча садится за стойку рядом, не замечая, казалось, никого и ничего вокруг, и что-то шепчет бармену уставшим голосом, получая через пару минут какую-то жидкость в граненом стакане. И судя по тому, как он морщится после первого глотка – подобные крепкие напитки были для него редкостью. Вынужденной мерой, судя по отчаянной попытке выжать из горького напитка все забвение, что он мог ему дать. – Плохой день?, – слова звучат чуть хрипло и отдают имитируемым на работе акцентом первые пару мгновений. – Да-уж, – светловолосый мужчина поворачивается на звук чьего-то участливого голоса рядом, и тут же в глазах мелькает искорка узнавания, заставляя взгляд засветиться так же, как несколько месяцев назад в этом самом баре. Рыжеволосому мужчине вдруг показалось, что он попал домой – туда, где до войны еще далеко, а он просто зашел в бар, чтобы улыбнуться этому незнакомцу за очередной сигаретой или в этом же баре несколько недель спустя, когда он выпил чуть больше обычного и прокручивал в голове монолог, который рассказал бы своему незнакомцу, зайди он в бар еще раз до всего произошедшего. Что-то там было про ангела, но уже не упомнить. И все же он улыбается светловолосому незнакомцу в ответ, стараясь окончательно прогнать грусть в уставших, чужих, но при этом кажущихся такими родными после всего случившегося в мире голубых глазах, и протягивает руку первым. – Энтони, – голос уже не резкий, почти мягкий, словно он не вспоминал еще пару минут назад разбомбленную деревушку, которую видел, пока ехал под левыми документами в Мерсбург. – Азирафаэль, – улыбка становится шире, – Кажется, мы виделись раньше, верно?, – его ладонь мягкая, как и вся фигура с виду, а кожа теплая, словно только в этом человеке еще сохраняется Жизнь, прячущаяся последние месяцы от человеческой жестокости в подворотнях города. – Было дело, – Энтони улыбается вновь, забывая про все на свете, как и мужчина напротив него, на щеках которого наконец-то появились те самые очаровательные ямочки от настоящей улыбки. Музыка становится тише, посетители постепенно садятся за грязные столики и утыкаются безжизненными взглядами в пиво и остатки джина. Где-то за окном вновь гудит техника, а затем все замолкает на мгновение, словно вытащили заевшую пленку, пока голубые глаза смотрят на рыжего мужчину почти с надеждой на то, что он сможет прогнать поджидающую бессильную печаль еще хоть на минуту. Энтони не знает, что говорить, в голове у обоих всплывают картинки прошедших безмятежных дней, но что-то сказать все же нужно, а потому он приподнимает свой стакан и чуть кивает на стакан светловолосого спутника. – За мир?, – отчаяние на мгновение все же трогает голубые глаза от этих слов, но Энтони молча чуть сжимает чужую руку, держащую стакан с легкой дрожью, нехитрым жестом убеждая собеседника в том, что весь этот ужас, как бы сейчас не казалось невероятным, однажды все же закончится. Должен закончится хотя бы ради него. – За мир, – с совсем легкой, но искренней улыбкой все же соглашается Азирафаэль и чуть соприкасается со стаканом того самого рыжеволосого мужчины, которого он надеялся встретить еще раз и обязательно заговорить, а не смущенно молчать, как часто бывало. Впрочем, сейчас то смущение кажется почти детским, наивным, ненужным – оно осталось где-то позади, вместе с планами на будущее, теперь перекроенными войной и подпитываемыми лишь его внутренней верой в лучшее. Час сменяется вторым, пока обоих не начинают поторапливать из закрывающегося на ночь заведения. Воздух больше не пахнет цветением, октябрь не принес с собой красивую огненную листву – только серость и черные машины, и все же улица сейчас кажется какой-то живой, словно над ними нависла не война, а лишь маленькое грозовое облако, за которым вот-вот последует солнце. Энтони курит, Азирафаэль молча смотрит на него, а затем в шутку становится к стенке и пародирует хмурого собеседника, словно ребенок, забавно надвигая на брови шляпу и намеренно шумно выдыхая воздух из легких в ночное небо. Энтони часто говорили, что со стороны он выглядит угрюмо или даже хищно, быть может, чтобы не дать миру забраться под кожу, и все же сейчас он разражается искренним смехом и минутой позже неосознанно расслабляется, докуривая с улыбкой. Ехать домой не хочется, а из парка их никто не выгонит, да и вообще – вряд ли кто-то заметит. Комендантский час в этом районе, как становится скоро понятно, сегодня патрулируют пара молодых солдат, совсем еще юношей, словно сбежавших из романа Ремарка, а потому двум теням все же удается ускользнуть во дворах, пока не пришел старший по караулу. Случайные жители, если им вообще кто-то встречается на ночной улице, слишком устают, чтобы упрекать прохожих в несоблюдении правил – сил у большинства сейчас хватает только на себя и своих близких, и недавние незнакомцы этому только рады – сегодня их маленькое путешествие останется незамеченным ни для кого, кроме порой проглядывающей из-за смога луны. Ночь проходит незаметно за рассказом о том, как Азирафаэль укрывает в своем книжном магазине несколько несчастных семей, оставшихся без жилья и кормильца, а сам живет чуть ли не на пороге. Энтони рассказывает о том, как вчера он едва не выдал себя неверным северным акцентом в посольстве противника, но сумел не вызвать подозрений и уйти живым. Тени деревьев мягко обнимают две одинокие фигуры, слушая постепенно все более светлые, далёкие от войны истории, которыми мужчинам так хочется с кем-то поделиться, чтобы не дать им исчезнуть в небытие, если война не пощадит их мысли – о том, как один из них мечтает побывать в Шотландии, а второй – отыскать несколько редких книг и поселиться в домике за городом. Лишь первые лучи солнца возвещают уставшим, уже совсем не-незнакомцам, о необходимости продолжать жизнь. И пока короткое «прощай» растворяется в утреннем воздухе, пропахшем дымом от разорвавшихся где-то на окраине бомб, оба понимают, что это был тот самый проблеск света в бесконечной тьме последних месяцев, ради которого они не сдавались каждое утро.◦
Словно по часам на следущий день оба мужчины встречаются в том же баре – обменявшись телефонами и наконец зная адреса друг друга, они садятся в отдалении от барной стойки и обсуждают все на свете, замирая лишь тогда, когда слова невольно трогают за живое мирным прошлым. У них словно отняли его – еще не старых, но и уже не юношей, отняли на годы войны вперед, не обещая ничего в замен. Оба одиноких – тех двух друзей, что видел Энтони с Азирафаэлем много месяцев назад сперва эвакуировали на север, но облава на железной дороге уничтожила всех пассажиров. У самого Энтони, кроме престарелой матери, не желающей знать о нем ничего лет с шестнадцати, никого и не было. И если им и посчастливится выжить – то ради чего? Ради кого? Каждый думал об этом довольно часто, чтобы сейчас, между неизведанным будущим и недостижимым прошлым понять – простой улыбки человека напротив в этом безумии и ужасе будет достаточно, чтобы не страшиться грядущих перемен и держаться в предстоящих испытаниях до конца. Их руки весь вечер покоятся под столом, сперва лишь рядом, на потрескавшемся темно-зеленом диване из кожзама, словно не было места удобнее, а ближе к ночи – чуть сжимая ладони друг друга и касаясь кончиками пальцев чужих костяшек в задумчивости, словно якоря, удерживающие, как и прошлым вечером, собеседников от тягостных дум. Энтони часто улыбается, особенно когда ему удается смешить кудрявого мужчину, Азирафаэль сперва чуть застенчив, но потом снова становится самим собой, рассказывая о книгах и слушая собеседника, порой на мгновение замирая просто чтобы улыбнуться спутнику. Запахи алкоголя, чьих-то сигарет и дыма с улицы смешиваются с почти выветрившимися одеколонами, пальцы окончательно переплетаются, вынуждая их сесть ближе друг к другу и соприкоснуться коленями. Перед самым закрытием свет в баре привычно гаснет, оставляя в зале из освещения лишь парочку старых неоновых вывесок, возвещающих всех посетителей о наступлении введённого накануне комендантского часа. Стоит темноте на мгновение накрыть помещение, как Азирафаэль чувствует на губах робкий, быстрый поцелуй и тут же отвечает на него, сильнее сжимая холодную ладонь и мечтая, чтобы этот миг никогда не заканчивался, пока чужая счастливая улыбка остается теплым дыханием на его собственной. Они быстро оказываются в маленькой квартирке Энтони, неспешно стягивая друг с друга одежду в свете луны из окна и отбрасывая ставшие ненужными куски ткани куда-то под ноги, словно их окутывали теплые волны. Босые ступни касаются холодного пола, губы соприкасаются вновь и вновь в теплом дыхании, пока мягкие руки Азирафаэля изучают худое тело и шрамы от пуль, а Энтони зарывается пальцами в кудри и тихо смеётся в молочную шею, потому что боится щекотки. В мире нет больше никого и ничего – только касания при свете тусклой газовой лампы в углу, тихий скрип старой кровати, горячая кожа и мягкий голос, так ласково и искренне называющий Энтони «дорогим». Азирафаэль чувствует на коже неспешные поцелуи, ощущающиеся как наконец обретенный дом, и обнимает сильное тело над собой лишь крепче, задыхаясь от удовольствия и сжимая пальцы на смуглой коже, шепча что-то неразборчивое и замирая вместе с мужчиной в едином счастливом выдохе. Владелец книжного дышит быстро и часто, улыбаясь тихому шепоту, который Энтони оставляет на его чувствительном теле совсем легкими поцелуями, продлевая сладкое наслаждение и сам подставляясь под ласковые руки, поглаживающие его по плечам и волосам. Сердцебиение постепенно приходит в норму, пальцы ног чуть касаются друг друга в лунном квадрате на серых простынях, а где-то в соседней квартире тихо напевает какую-то мелодию женский голос, пока Энтони прижимает мужчину к себе, укрывая от всего мира теплое, разгоряченное тело и душу, которую он смог разглядеть во мраке самых страшных дней. Наконец обретенное счастье и смысл мелькает в золотых глазах молчаливыми слезами и немыми вопросами «Почему я не встретил его раньше? Почему не осмелился познакомится в первый же раз и подарить им двоим чуть больше мирных мгновений вместе?», разрывая сердце упущенным зря временем, которым все Земле за последние месяцы вновь начали дорожить. И поняв без слов причину тихого всхлипа в плечо, светловолосый мужчина молча устраивает Энтони у себя на груди, целуя его в мокрые щеки и шепча, что все будет хорошо. Он и сам проклинает в голове собственное стеснение несколько месяцев назад и благодарит судьбу за то, что она дала ему второй шанс не потерять того, с кем он впервые в жизни чувствует себя дома – еще с того мгновения на заднем дворе бара, когда они невольно разредили момент какой-то важной маленькой красоты в особенном, понимающем друг друга безмолвии. Чувствует, что и сам был создан для этого человека. С первыми лучами утреннего солнца Энтони подскакивает без будильника, привычно испуганным в последнее время разумом тут же оценивая ситуацию. И лишь лежащий на его груди Азирафаэль успокаивает сходящий с ума мир вокруг ямочками на щеках от улыбки, что адресована ему. Только ему. Азирафаэль чуть застенчив, несмотря на все, что было между ними прошлой ночью, и Энтони находит это очаровательным, протягивая ему забытую на полу прошлым вечером светлую рубашку, а затем подходя к сидящему на кровати сонному счастливому мужчине и срывая с его губ нежный поцелуй. Кофе без сахара, как и положено в тяжелые времена, чёрная бентли, оставляющая бывшего букиниста у некогда процветающего книжного, в котором ныне кипела жизнь нескольких семей, дома которых повредили бомбежки, а сам хозяин черной лакированной машины мчит в посольство, на ходу забирая с заднего сидения нужные документы и револьвер из бардачка. На всякий случай.◦
Минует еще один месяц, ужесточающий каждый день бомбежками, авианалетами и общей паникой. Бывали вечера, когда и без того редкие встречи оба пережидали в укрытии порознь, а иногда молча сидели прижавшись друг к другу на маленькой кухне Энтони, молясь, чтобы сердце в соседней грудной клетке билось как можно дольше. Азирафаэль все чаще остается ночевать в обители их радости – пускай и совсем маленькой и серой, но все же квартирке, где живет его рыжеволосая душа, любящая порой напевать в душе что-то из классики рока. Такие моменты бывают редко – но Азирафаэль ценит и хранит их в своем сердце, словно маленькие фотографии, понимая, что в такие минуты Энтони ничего не тревожит. По утрам они расстаются с тихим «люблю» перед выходом, а вечерами стараются поскорее добраться домой по темным улицам – книжный находится недалеко, а вот Энтони приходится ездить через половину города, каждый раз пугая своим опозданием букиниста. Дважды Азирафаэль вскрикивает стоит Энтони переступить порог их квартиры – пропитанная кровью темная одежда свидетельствует о «неудачных переговорах», как он это называет, но, к счастью, оба ранения не серьёзные. Бинты с осторожностью и трепетом меняются нежными руками, а Энтони уперто делает вид, что ему не больно, целуя любимые ладони в благодарность за помощь. Тихие слезы ночного страха иногда прячутся в изгибах тонкой шеи и огненных волосах, пока букинист охраняет поверхностный сон их обладателя и едва слышно шепчет Энтони, что нет никого дороже него. Постепенно от ран остаются лишь шрамы, которые Азирафаэль не устает целовать и напоминать, что их обладатель самый красивый несмотря ни на что. Это всегда успокаивает Энтони, который каждый раз с порога стремиться поскорее обнять свое солнце, забывая о следах обуви на паркете, а ночью прижимается к мягкому, немного исхудавшему телу как можно ближе, укутывая букиниста в одеяло и поглаживая по кудряшкам. Иногда они забываются в страсти, отдавая всю любовь другому без остатка, а иногда молча сидят при свечах за скудным ужином, по прежнему держась за руки и не пуская кошмары в чужую голову.◦
Полгода приносят изменения – немцы маршируют по стране все увереннее, хотя базируются пока лишь на окраинах. Из старых приемников бесконечно шипят сообщения об активных нападениях на Россию и Францию, пока Азирафаэль продает последние ценности, чтобы помочь семьям без кормильца, которых приютил, а сам устраивается на консервный завод неподалеку. Его руки загрубели, взгляд порой уставший едва не до изнеможения, но объятия согревают его душу, а редкие маленькие «пиршества» при свечах наполняют кудрявое солнце в человеческом обличии любовью еще больше. И плевать, что это не устрицы и не Ритц, а лишь плитка почти безвкусного шоколада, которую Энтони торжественно доставал для него из внутреннего кармана пальто прошлым вечером – нет ничего важнее чужой улыбки и касаний губ, заставляющих забыть очередной страшный день.◦
Рыжие волосы подстрижены на военный манер, и Азирафаэля это немного печалит – не было чувства лучше, чем пропускать сквозь пальцы чуть отросшие локоны, пока голова Энтони покоилась у него на коленях. Он знает, что Энтони такая стрижка в собственном отражении напоминает равнодушного отца-военного едва ли не до слез, но Азирафаэль учит мужчину мириться с этим – стараясь как можно чаще делать фотографии за три доллара вместе с Энтони в городе и искренне убежать его, что все это временно, и когда-нибудь он сможет отрастить волосы хоть до плеч, если захочет. А еще – он любит его. Любым. Энтони уже привык, что его ангел уходит утром раньше, поправляя его одеяло и иногда готовя завтрак перед тем, как покинуть квартиру, а Азирафаэль привык, что у выхода с завода его всегда ждёт черная тень в темной шляпе, докуривающая в ожидании окончания его смены дешевые сигареты. Энтони неизменно сразу выбрасывает маленький красный огонек под ноги – и совсем не важно, успел он докурить сигарету или только зажег – и подходит к светлой фигуре, сжимая его руки в своих. Иногда Энтони приезжает сразу домой после командировок, иногда отсутствует несколько дней из-за дел в другом посольстве, но всегда возвращается. С новыми ужасами перед глазами, что отступают под силой дорогого взгляда, видевшего не меньше страха и боли, но все же возвращается – и оба молятся с каждым днем все сильнее, чтобы война закончилась, а любимые глаза наконец увидели чистое небо.◦
Зима не приносит облегчения – лишь холод, от которого невозможно скрыться даже под двумя одеялами – только вместе, только скрепя зубами и выжимая из отопления максимум, прося друг друга придвинуться ближе. В квартире поселятся стихийный бардак, свитера и носки часто теряют своего первоначального владельца, надеваемые обоими, а любимая книга букиниста покоится у кровати, потому что прошлой ночью Энтони без нее было не уснуть, как впрочем и ему самому – и пусть они не могли отыскать платяной шкаф и сбежать в иной мир, но на пару часов им удалось сбежать хотя бы от картины фургона с ранеными, перевернувшегося у них на пути минувшим днем. По утрам становится очень трудно вставать из-за постоянной усталости, но на прошлой неделе обоим удается найти себе замену и весь день провести в кровати, благодаря Кого-то, что у них есть возможность чувствовать любимое сердцебиение, касания губ на коже и теплые ладони, неспешно изучающие тела друг друга – сантиметр за сантиметрам, каждый изгиб, каждую родинку, образующую созвездия на коже, каждый шрам, растяжку или особенно чувствительные места. Есть возможность все еще просто быть – и быть рядом друг с другом. Порой оба остаются без ужина, ночи кажутся бесконечно холодными, машина на плохом топливе глохнет от мороза, а идущего однажды вечером пешком из посольства к консервному заводу, а затем и домой Энтони пришлось отогревать целый вечер, пока худое тело наконец не перестало дрожать. Мужчины тогда даже повздорили – Энтони пытался убедить, что у него все было под контролем, не желая волновать любимое сердце еще больше собственными, почти отмороженными окончательно конечностями, а Азирафаэль отказывался его слушать, в конце концов расплакавшись в любимых объятиях того, кого так боялся потерять. Даже птицы, казалось, покинули город, но люди продолжали бороться. Быть может, даже ради птиц.◦
Немцы отступили от крайней границы два дня назад. Вероятно, они вновь отобьют ее в ближайшем бою, но не сейчас, не сегодня. Энтони освобождается раньше, и, несмотря на хронический недосып, ждет вечера не для того, чтобы лечь пораньше. В маленькой квартире стало уютнее с появлением в его жизни Азирафаэля даже несмотря на сложное положение – на полках стоят книги, которые переодически меняются, тумбочка у кровати хранит пару фотографий в рамках и небольшую баночку масла для массажа с лучших времен для уставшего нежного тела, пылящийся едва ли не всю жизнь в углу старенький радиоприемник теперь часто играет для них незамысловатые мелодии, а постель всегда похожа на гнездо, в котором так приятно забывать обо всем, кроме удовольствия. Накопившаяся усталость исчезает мгновенно стоит Азирафаэлю переступить порог их квартиры, где на столе уже стоит бутылочка вина из погреба сослуживца Энтони – стоившая, к слову, приличную сумму, несравнимую с довоенным временем – и пара свечей, отбрасывающих уютные тени на пол и кухню, словно теплый мед. В голубом взгляде тут же мелькают столь любимые искорки, но не вино является причиной еще не забытой радости жизни, нет. Руки, что помогают ему снять пальто и переодеться в домашнее, губы, что целуют на мгновение не скрываемые одеждой затекшие от работы плечи, голос, что неизменно произносит один и тот же желанный тост, и спокойствие. Тихое и уютное, словно дом, и при этом сильное, нерушимое что бы ни случалось в их жизни – спокойствие, что дарит ему рыжеволосый мужчина, целующий букиниста прямо сейчас с жадностью и нежностью и подставляющийся под ласки любимых рук. И пускай за окном живет отчаяние – на маленькой кухне царит мир, а чуть подергивающиеся тени свечей напоминают закатное солнце, в лучах которого двое мужчин засиживаются до глубокой ночи. И плевать, что вино они не выпили даже на половину, плевать, что завтра вновь рано вставать – все это будет завтра. Но сейчас у них еще есть самое ценное – сегодня.◦
Очередная неделя приносит больше работы – на консервном заводе нахватает рук, а в книжном живут уже три женщины, одна из которых ждет ребенка от недавно убитого на южном фронте мужа. Лишь одна из троих может работать скромной швеей – остальные сидят с детьми и, как могут, поддерживают порядок в маленьком книжном. Но как бы не было страшно, Азирафаэль уверен в одном – только хорошие истории из пыльных книг не дают малышам отчаяться, как многие взрослые, ведь никогда не знаешь – вдруг в окно именно сегодня постучит настоящая фея, а великаны, что по какой-то причине поселились в их городе, а не на облаках, перестанут рушить землю гигантскими кулаками, оставляющими черные воронки. После смены Азирафаэль добирается до дома один – Энтони должен вернуться лишь поздно ночью из очередной поездки во французское посольство. Мужчине невыносимо думать о еще одном вечере в одиночестве, невыносимо до сжатых кулаков, до дрожи в ногах, что упрямо ступают по пустынному тротуару в направлении дома. Ключи бренчат в кармане светлого пальто, а к горлу подступает комок, когда в их окне на третьем этаже, ожидаемо, вновь не горит свет. Энтони отсутствует почти неделю, и хотя это был запланированный срок, вечер едва не становится последней каплей и без того хрупкого в последний месяц душевного равновесия мужчины. Стоит двери за спиной захлопнуться, как Азирафаэль буквально падает у порога квартиры без сил, раздавленный общим отчаянием и целым миром, что в свете одинокого ночного фонаря за окном вдруг кажется ему бесконечно пустым и еще более страшным. Авианалет, давно ставший привычным, длится на этот раз не более получаса, но напуганный светловолосый мужчина охвачен настоящей паникой – он так и не смог выйти из квартиры в ближайший бункер, мечась из одного угла в другой, будучи не способным совладать с иррациональным, животным страхом и слезами, застилающими глаза. Руки отчаянно водят по стенам в оглушающем реве сигнала, голос срывается на тихие бессильные стоны, тело врезается в мебель словно в слепую, но как бы мужчина не пытался – дверь, казалось, исчезла, не давая инстинктивному началу бежать что есть мочи хоть куда-нибудь от кричащего голосом смерти мира. Выбившись из сил он наконец падает на пол, плача, словно ребенок, дольше часа прежде, чем все же найти в себе силы встать и убрать погром в квартире. Уснуть букинист сможет лишь под самое утро – на коленях у рыжеволосого мужчины, что тихо шепчет ему нечто ласковое, даже не догадываясь, чем на самом деле была вызвана дрожь любимого тела с того самого момента, как он переступил порог с первыми лучами утренней зари.◦
Черная бентли петляет по пыльным загородным дорогам, объезжая трупы и остатки отступающей техники. Мотор несколько раз недовольно отзывается на резких поворотах, но, некогда чуткий к технике водитель, сейчас игнорирует железные «жалобы». Он жмет на газ, пытаясь не влететь в очередной кювет, но все же проскакивает опасный участок чужой земли – еще каких-то два дня назад принадлежавший Англии – и въезжает в Челмсфорд. Сегодня через него безопаснее всего попасть в Лондон, по крайней мере раньше ему удавалось это дважды из-за перебазирования частей противника. Рыжеволосый мужчина не успевает понять, как ситуация резко начинает идти не по плану, когда видит впереди белые ворота и опущенный шлагбаум с блокпостом левее. Он снижает скорость, попутно доставая британские документы, но ошибку в выборе паспорта – коих у него всегда было несколько, работа обязывает – осознает лишь когда видит на рукаве охранника черный ненавистный символ на красном фоне, а у собственного окна – крупнокалиберную винтовку. Немецкая речь звучит громко и грубо, Энтони понимает ее прекрасно. Заглушить мотор. Выйти. Молчать. Двигаться за патрульным до ближайшего штаба. Золотые глаза лихорадочно мечутся по салону, но предупредительный выстрел в воздух все же вынуждает мужчину выйти из машины. Мотор остается включенным – пусть думает, что он оставил его из-за растерянности и страха. Показывать верные документы поздно, его собственная фотография рядом с печатью в виде герба Великобритании на корочке паспорта вновь мелькает в чужих руках, дуло упирается в грудь, резкий толчок в солнечное сплетение наверняка оставит красочный синяк, но на чужом лице лишь довольная улыбка. Сердце начинает биться чаще, где-то вдалеке лают собаки. На заднем сидении бентли лежат маки для его ангела, что Энтони удалось добыть на прошлой остановке. Взгляд невольно зацепляется за них через стекло, заставляя стиснуть зубы и вспомнить, что он не имеет право сейчас умирать. – Im kofferraom, – он имитирует плохой акцент, пытаясь казаться напуганным и покорным, видя, что перед ним человек, который ценит новую медаль на груди выше его жизни. Да и чьей-либо еще, если на то пошло. – Was? Ich glaube, ich habe dir gesagt, du sollst die Klappe halten!, – мужчину с силой впечатывают в черную бентли, упирая дуло между лопаток. – Аllgemein... Mein General lebt noch, – Энтони делает вид, что дрожит и путается в буквах, словно почти не знает чужого языка, – Er ist da... Auto. Stamm. Расчет точен, пульс учащается, руки сжаты в кулаки, тело напряжено, словно струна и готово к нападению. Патрульный резко отходит от мужчины на шаг, не переставая направлять на него оружие, затем еще на пару метров, чтобы открыть багажник, предупреждая, что будет стрелять насмерть, если рыжеволосому водителю вздумается бежать. Желание убить противника рангом повыше обычного «водителя» ослепляет чужой взгляд еще не полученными наградами, а направленная на открывающийся багажник винтовка проигрывает бой в скорости и жажде жить. Патрульный со свернутой шеей остается лежать на земле, след от его запоздалой пули виднеется на багажнике черной пыльной бентли. В маленькой стеклянной вазе на кухонном столе стоят маки.◦
Весна кажется теплее, чем все предыдущие, но как бы Азирафаэль не смотрел с тоской в маленькое запыленное окошко, он не может увидеть цветущих белых вишен, что с детства любил больше всего с появлением первой зелени. Перед ним только серый город в обломках и накрытые холщовой тканью памятники, что так стараются сохранить прошлое усилиями тех, кто еще не утратил надежду на будущее. Одинокая слеза невольно скатывается по щеке, отражая в себе лишь одну мечту – вновь оказаться на задворках того бара, почувствовать запах цветения и любимый взгляд на себе. Забыть, что такое непрекращающийся труд и смерть на каждом шагу – просто прикоснуться к белым цветам и позволить их аромату наполнить легкие. За спиной Азирафаэля тонкие пальцы тихо переключают радио на какую-то старую, трескучую от плохой передачи мелодию, а затем самые родные руки нежно обнимают его со спины и начинают чуть раскачивать в танце по комнате, заставляя наконец улыбнуться и искренне поверить, что когда-то это все закончится, а Энтони лично высадит для него под окном парочку деревьев. – Хоть целый вишневый сад, ангел, – шепчет он в самое ухо, прижимая мужчину к груди и целуя его в макушку, – Столько, сколько захочешь... Ночь проходит в тепле и ласке, и, как бы недовольно не стучала в стену пожилая консервативная соседка сбоку, таким образом жалуясь на шум, Энтони лишь продолжает ласкать своего возлюбленного нежнее, доводя до края удовольствия вновь и вновь – позволяя своему букинисту забыть все горести в удовольствии и подарить миру еще одну счастливую улыбку и мягкие касания губ, целующие и его собственные шрамы. Такими бывают не все их дни – но именно ради таких стоит жить.◦
Энтони снимает пальто и закрывает за собой входную дверь, зовя по имени свое солнце. В квартире царит тишина, хотя соседи и ругаются по привычке за стенкой, но все же Азирафаэля дома, по какой-то причине, все еще нет. Рыжеволосый мужчина ждёт мучительный час, затем еще один, нарезая круги по квартире и убеждая себя в чужих делах, задержавших букиниста, а затем, несмотря на строжайший комендантский час последних недель – едет к магазину, откупаясь от патруля по дороге почти единственными деньгами. В букинистическом горит несколько свечей, и после пары минут стука в дверь ему открывает усталая женщина с ребенком на руках. Малыш лет шести, уже привыкший к страху, поначалу пугается незнакомца, но после успокоений матери смотрит на рыжеволосого посетителя с меньшим недоверием, тем не менее не отпуская воротник ее платья, пока взрослые разговаривают. Светловолосый хозяин букинистического – сообщает женщина – помогал ей принять роды у еще одной девушки, живущей здесь. В больницу ехать было поздно, да и далеко, но все прошло хорошо. Она кивает куда-то вглубь магазина, где, должно быть, отдыхает роженица и новорожденный малыш. Энтони невольно улыбается, желая наконец прижать ангела к себе и тихо прошептать ему все свое восхищение, но замирает, когда женщина говорит, что ушел хозяин книжного почти час назад. Внутри что-то мгновенно обрывается. Он выскакивает на улицу, лихорадочно оббегая все закоулки, крича что есть мочи и практически игнорируя звуки вновь заигравших сирен, в миг разбудившие спящий район паникой. Едва ли не силой кто-то вталкивает рыжеволосого мужчину в ближайший вход в метро, в укрытие, как бы он не вырывался на поиски. «Ангел!» отражается от кафельных стен тоннеля и заглушается звуками голосов десятков людей, но через пару минут поисков среди напуганных взрослых и детей, бежавших сюда прямо в пижаме, Энтони все же различает приглушенный, но до боли знакомый голос в ответ где-то в глубине станции. Он минует женщину, прижимающую к груди чью-то фотографию, края которой почти истерлись, минует четверых детей школьного возраста, старший из которых изо всех сил успокаивает младших, пока их мама обрабатывает ссадину на коленке чужого ребенка, сидящего на рельсе. Минует свою странноватую соседку, которая, судя по мокрым волосам, принимала душ незадолго до авианалета, а затем обходит пожилую пару почти в самом конце, не переставая звать Азирафаэля снова и снова. Слово ищейка, не взирая на отдавленные кому-то ноги и недовольные голоса, Энтони мчится на слабый голос, пока наконец не находит его источник. Тот, кого он так любил целовать в покрасневшие щеки, тот, кто готовил ему завтраки, кто танцевал с ним в Рождество на заснеженной улице, словно в маленьком стеклянном шаре, и впервые в жизни пробудил его сердце ото сна уже больше года назад сейчас сидел на земле между рельсами облокотившись на стену из серой холодной плитки и прижимая к собственному боку ладонь. Энтони замирает, видя, как рукав светлого пиджака уже пропитался кровью, а голубые глаза потускнели от боли. Рыжеволосый мужчина мгновенно садится рядом на колени, сглатывая комок и не мигая смотря на чужую рану, не замечая собственных дрожащих рук. – Осколком, – тихо произносит Азирафаэль, улыбаясь сквозь боль любимым глазам, – Не волнуйся, – он сжимает свободной рукой руку Энтони, и тот мгновенно подается вперед и целует ее, на мгновение прикрывая глаза в этом ощущении и не пуская слезы наружу, понимая, что самому дорогому человеку сейчас больно. – Конечно, – Энтони помогает светловолосому букинисту снять пиджак с болезненным стоном и посильнее прижимает собственную ладонь и ткань к ране, ловя губами очередной выдох боли, старясь облегчить его поцелуем, – Ш-шш, все будет хорошо. Осколок, судя по тому, что Энтони удалось увидеть в полумраке тоннеля метро, задел левый бок чуть ниже ребер, насколько глубоко – он мог лишь гадать, пока не закончится бомбежка. Азирафаэль вдруг кажется ему непомерно легким, стоит кудрявой голове оказаться на худом плече, пока сам букинист сжимает любимую ладонь и чуть подрагивает всем телом – не то от разрывающихся над их головами бомб, не то от собственной боли. Очередной снаряд попадает совсем близко к станции, заставив тоннель задрожать и погрузится в темноту, наполненную испуганными криками и шумом, сквозь которые слышалась даже чья-то отчаянная молитва. Энтони не очень хорошо видит в темноте, но чувствует как мягкое тело прижимается к нему сильнее, а кончик чуть вздернутого носа утыкается ему в шею. Азирафаэлю страшно. Очень страшно. Энтони это знает. Собственный страх поглотил бы и его самого давным давно, если бы не Азирафаэль, старающийся, как и Энтони, скрыть этого вечного врага изо всех сил ради другого. Мужчина сильнее прижимает руку к чужой ране, а светлую макушку – к своей груди, шепча еле слышно, словно кому-то сейчас вообще было до них дело. – Я знаю, что страшно, ангел, – Азирафаэль лишь молча сжимает его руку сильнее в ответ и утыкается в сильную грудь лицом в беззвучном стоне, – Скоро все закончится, я обещаю. Только держись, Азирафаэль. Твой магазин совсем недалеко, я перевяжу тебя там как только можно будет выйти..., – он мягко касается холодного от пота лба губами и чувствует уверенный кивок, – Я так горжусь тобой, Азирафаэль. Непонимание в голубых глазах быстро сменяется легким румянцем и тихими, как и всегда скромными уверениями, что он всего лишь делал то, что должен был. В темноте находятся любимые губы и прерывистое дыхание, но кровь, кажется, почти остановилась, а собственная ладонь Энтони прижимает ткань к чужой ране достаточно сильно. Все будет хорошо.◦
Минуты тянутся бесконечно долго, пока звук сирены, возвещающий о временном завершении налета, не выводит почти три десятка человек из метро, пропускающих вперед детей и двух мужчин, один из которых явно ранен и идет с большим трудом несмотря на то, что его едва ли не несет на руках второй. Энтони сворачивает за угол, умоляя потерпеть еще минуту, но тут же замирает, быстро разворачиваясь к Азирафаэлю и закрывая ему собой обзор. Вопрос не успевает слететь с губ, как не успевает худая фигура скрыть весь ужас собственным телом и просьбами не смотреть туда. Скрыть то, что еще полчаса назад было книжным магазином и его обитателями, один из которых не прожил и пары часов – то, что сейчас представляло собой лишь черную воронку в земле. Нельзя было точно узнать, успели ли укрыться все, но даже того, что успел увидеть Энтони и, к счастью, сумел скрыть хотя бы частично от букиниста – кто-то точно находился рядом или внутри в момент взрыва. Слезы душат обоих, заставляя Азирафаэля в худых руках дрожать еще сильнее от увиденного и боли, что, казалось, утихала, но теперь заныла с новой силой. В глазах начинает темнеть, пока его куда-то ведут любимые руки, а затем мягко приводят в чувства в какой-то подворотне. Некогда рыжеволосый незнакомец из бара под успокаивающий шепот быстро перевязывает его рану новыми кусками, на этот раз собственной одежды, поверх старой ткани и аккуратно похлопывает по щекам, когда сознание начинает уносится далеко в неизвестность. Энтони целует свое солнце в висок, шепча все ласковые слова, которые так часто звучали в минуты нежности и любви в их доме, стараясь придать другому как можно больше сил. Путь дальше кажется невыносимым, каждый шаг дается с болью, носки туфель запинаются о пыльные обломки железа и кирпичей, улица кажется руинами, а воздухом трудно дышать из-за вечного смога, который словно стал ощутимее, но Азирафаэлю не дают упасть. Два квартала и сил почти нет. До дома Энтони не так уж и далеко, а из собственной квартиры он сможет вызвать врачей из посольства. Он скажет, что ранен сам, а значит – ранен их ценный сотрудник. Они приедут быстрее на вызов к своим, нежели обычный красный крест. О том, чтобы идти еще едва ли не полгорода до пункта самостоятельно – не может быть и речи. Энтони не замечает, как улицы быстро пустеют – он смотрит лишь на собственную руку в чужой крови, ласковую улыбку и помутневший взгляд, в котором букинист старается скрыть боль. Скрыть ради него, лишь порой одними губами прося на миг остановиться, чтобы «перевести дыхание». Азирафаэль плохо понимает, где они и куда идут, весь мир словно плывет перед ним, оставляя в фокусе лишь золотые глаза и любимый голос у самого уха. Очередной налет застает в жалком квартале от дома, но Энтони не раздумывая затаскивает букиниста в какое-то полупустое помещение, пряча от обстрела с воздуха. Рыжие брови вновь образуют тревожные морщины, когда мужчина видит, сколь мало сил остаётся в любимом человеке, но упрямо затаскивает его поглубже внутрь, прикрывая своим телом от новых возможных осколков разрушаемой на глазах улицы. Они садятся прямо на пол у какой-то сломанной мебели – сил нет совсем, лишь боль и надежда, что обстрел будет быстрым. Тогда у них будет шанс успеть до следующей атаки добраться домой. Кажется, что весь мир превратился в сплошной гул, где-то неподалеку слышатся крики, пол в черно-белую кафельную плитку покрыт пылью от разнесенного в щепки соседнего здания и выбитых стекол. Энтони устраивает почти падающую светлую голову удобнее и вновь посильнее затягивает рану, отмечая, что ему, кажется, все же удалось остановить кровь, а в голубых глазах сейчас больше страха, чем боли. На самом деле она давно затопила все мягкое тело, но букинист пообещал сам себе еще там, в метро, что не станет говорить Энтони о том, что осколок был куда больше, чем он описал. Энтони быстро осматривается, лихорадочно ища хоть какую-то помощь, вдруг понимая, что они находятся в том самом баре, в который однажды зашли людьми, не знающими войны. За стойкой давно нет алкоголя, но помутневшие голубые глаза на миг озаряются радостью узнавания, когда Энтони вновь возвращается к своему ангелу и шепчет ему на ухо о том, где они. Страх не может пересилить это чувство – не может победить в душе букиниста пока золотые глаза смотрят прямо на него, а ладони гладят заплаканные мягкие щеки, в последние недели похудевшие окончательно. Азирафаэль не замечает что плачет, как не замечает собственных слез на пыльном лице и Энтони. За стеной вновь раздается пулеметная очередь и чей-то крик, заставляющий Азирафаэля с силой зажмуриться и тихо всхлипнуть. Энтони кусает собственные губы от страха и побледневшего любимого лица, но лишь пересаживает мужчину ближе к себе, укутывая его на своих коленях в черный грязный плащ и прижимая к груди. Поближе к сердцу, которое давно принадлежало светловолосому мужчине с вновь растрепанными кудрями. Тихий стон сопровождается общим вскриком, когда шум взрывов раздается где-то поблизости – или это лишь эхо? – Все хорошо, – Энтони крепче прижимает к себе мужчину и закрывает его уши собственными грязными ладонями, ограждая хотя бы от еще одного мгновения страха, – Я с тобой. Азирафаэль читает по губам его слова и едва заметно улыбается, стараясь прижаться к любимым рукам. Раствориться в них, позволить забрать всю боль и страх, как умел забирать из его души только один человек, сигарету от которого он очень долго хранил на полке, словно маленькое сокровище много месяцев назад. Кажется, что это было целую жизнь назад. Остатки пустых бутылок на полу и полках позвякивают от пулеметной очереди, Азирафаэль сильнее вцепляется рукой в черную ткань чужой рубашки, почти разрывая ткань ровно над сердцем. Он слабеет. Смотреть даже на Энтони становится почти непосильной задачей, а шум мира сливается в единый грохот, и все же страх еще держит его в сознании, как держал много месяцев половину мира. Азирафаэль медленно подается вперед и со стоном накрывает любимые губы с привкусом гари, ощущая, как рана вновь начинает кровоточить сильнее от его движений. Энтони мгновенно чувствует чужую теплую кровь на собственной руке, но ему не дают отстраниться нежные ладони – Азирафаэль всеми силами прижимается к нему в поцелуе, не позволяя увидеть реальную картину до конца. Его губы почти не шевелятся, напоминая самый невинный поцелуй, но букинист не разрывает контакт несколько минут, пока приступ кашля на мгновение не разрывает спасительный контакт. Энтони поднимает покрасневший взгляд поверх светлой макушки на сломанную неоновую вывеску, изображающую стакан пива над небольшим окном, когда в сером квадрате оконной рамы появляется железная тень, пролетающая так далеко в небе, но способная сломать жизнь целого города одним нажатием кнопки сброса. В грохоте других взрывов еще один налет было не различить, но крайне мере для Азирафаэля, который вновь болезненно всхлипнул и прижался ближе, тихо шепча что-то ласковое, почти отчаянное. Всех слов не разобрать, словно Азирафаэль снова смеется со своими друзьями над неведомыми для рыжеволосого незнакомца шутками, но мужчина четко слышит такое любимое «дорогой», всегда произносимое с особенной, подаренной только ему интонацией, сейчас остающейся на его коже слабым дыханием. Энтони не знает, сколько у них еще есть времени, если самолеты летают прямо над ними и, по-видимому, собираются пустить в ход не только артиллерию, но и разбомбить район целиком вместе с ценными коммуникациями, расположенными неподалеку. Не знает он и того, как переписать проклятое прошлое и не дать букинисту утром выйти из дома, но уверен лишь в одном – он не позволит победить собственном страху, не позволит показать своему уставшему ангелу, что бомбы уже никогда не дадут им отсюда выбраться. Осколком или пулей принять смерть – вот их выбор, если попробовать бежать по пустынной улице, словно мишень для мальчишки в игровой. К тому же, стоит им выйти на улицу – что кажется почти непосильным – Азирафаэль тут же поймет, что у них нет шансов. Как поймет и Энтони, что в его теле не осколок в несколько сантиметров, а рваная, обожженная рана от снаряда, который настиг соседнюю улицу, когда букинист выходил из своего магазина. ...Мягкое лицо в худых ладонях, глаза уставшие, но все еще с искоркой счастья, словно ничто не способно погасить солнце, живущее в этом человеке. Губы соприкасаются с нежностью и жадностью, топя в себе тихий шепот того, кто знает всю правду и того, от кого он старается скрыть ее всеми силами… Худые ладони сильнее прикрывают чужие уши, слезы предательски замерли в горле. – Я люблю тебя, ангел, – одними губами, целующими нос и щеки, на которых когда-то так часто появлялся румянец смущения, – Обстрел не на долго, ты же знаешь, как это бывает. Тебе сразу помогут, – в голубых глазах все же проскальзывает подпитанное фактами разума сомнение, что так упрямо прячут в сердце оба, но мужчина продолжает говорить, игнорируя дрожь в своем голосе, – Придется потерпеть. Наверняка будет больно, но я буду рядом, слышишь? А когда все закончится, мы выкупим этот бар и будем рассказывать всем, как познакомились в нем, – Азирафаэль улыбается сквозь слезы боли, чувствуя каждое слово, – А потом я построю нам дом, слышишь?, – снаряд взрывается где-то совсем рядом, поднимая облако пыли, оседающее на коже и волосах из-за выбитых дверей, но Энтони смотрит лишь в голубые глаза, убеждая в своих словах так искренне, как только может, – И я посажу тебе вишни, ангел, – Азирафаэль касается пальцами с запекшейся на них собственной кровью впалой щеки в ответ, роняя искренне счастливые слезы от этой картинки будущего, слабо отвечая на поцелуй. Букинист закрывает глаза и вновь прижимается к любимой груди, кладя ладонь прямо над сердцем Энтони. Он замечает как рыжая голова чуть наклоняется и догадывается, что Энтони наконец увидел всю серьезность его раны, пропитавшей кровью почти всю светлую рубашку и пиджак, но не дает ему проникнуться отчаянием. Азирафаэль уверен, что сам не переживет налет, но у Энтони еще есть шанс отсюда выбраться после обстрела. И даже за еще один день Энтони живым букинист готов отдать собственную жизнь не раздумывая. – Вишни, – Азирафаэль шепчет еле слышно, заставляя Энтони тут же вновь наклониться к нему и лишь сильнее прижать ангела к себе, словно ребенка, – Ты говорил про вишни, дорогой... – Да, – слезы капают прямо на спутанные кудряшки, – Вишневые деревья на заднем дворе, слышишь? Окна с видом на море или горы, как захочешь. – Я буду готовить тебе ужин и..., – Азирафаэль тихо вздыхает, говоря одними губами и закрывая глаза, остатками сил обнимая худое тело, – И мы обязательно побываем в Шотландии, как... как ты всегда мечтал... – Да, ангел, да, – Энтони глотает слезы отчаяния, вглядываясь в побледневшее лицо и пытаясь вновь увидеть любимые голубые глаза. Худое лицо искажается в болезненной гримасе, но рыжеволосый мужчина гонит отчаяние что есть мочи, бесполезно пытаясь прижать к чужой ране ткань и хоть как-то облегчить боль дрожащего тела, ощущая, что и собственное словно пронзено невидимым осколком. Азирафаэль не слышит тихий свистящий звук летящих снарядов, но чувствует защищающие руки на своем теле, и все же бессильно кладет голову на худое плечо. Он не способен больше сопротивляться боли, как бы срывающийся голос не умолял его открыть глаза еще хоть на мгновение. Энтони сжимает любимое тело в объятиях, шепча что-то о том, что впереди их ждёт еще столько всего, умоляя не бросать его. Он вновь и вновь описывает их дом на берегу океана, поселяя в ослабевающем сознании последнюю надежду, которую не может подарить в реальности. Он почти не дышит из-за слез, но упрямо продолжает говорить, убирая с мягкого лица испачканные в пыли светлые кудри, когда голубые глаза все же чуть приоткрываются, страшась оставаться в темноте в одиночку. Бледные губы остатками сознания шепчут так тихо, что Энтони наклоняется ухом прямо к ним, параллельно целуя округлое плечо и шею, чувствуя губами утихающий пульс. – Я буду ждать тебя там, под нашим вишневым деревом, – Энтони бессильно всхлипывает, упрямо прижимая мужчину к себе, вспоминая каждый день, каждый час, проведенный с ним за этот год, что стал лучшим в его жизни несмотря на все ужасы и лишения войны. Вспоминая все их ужины и завтраки, вспоминая, как привозил ему дикие маки и ландыши с полей из поездок, как любимые руки обнимали его по ночам, а этот самый голос звучал уверенно, когда страх пытался завладеть его собственной душой. Вспоминая, как они вместе праздновали Рождество, как заходили в этот самый бар много раз в самом начале войны, как бесчисленное количество ночей занимались любовью, читали стихи наизусть, танцевали старомодные вальсы и фокстроты, рассказывали каждую мелочь о своей жизни, дышали одними мечтами и просто сидели у окна, переплетая пальцы, переодически смеша друг друга и целуя в плечи и щеки. Вспоминая, как он засыпал и просыпался все это время, каждый их день, только для того, чтобы прикоснуться к мягким светлым кудрям и провести носом линию от подбородка до уха, вызывая такой теплый, такой недостижимый сейчас смех его солнца. – И я приду к тебе, ангел, слышишь?, – сжатые до боли зубы мешают говорить, но все же не могут сдержать ни отчаянный стон задыхающегося голоса, ни капающие градом слезы, сквозь которые золотые глаза жадно вглядываются в каждую клеточку бледного лица, – Ты слышишь? Где бы ты ни был, я..., – Энтони зажмуривается и не замечает последнюю, едва заметную, но счастливую улыбку мягких губ, когда Смерть незримой тенью все же выигрывает эту битву, отнимая сердцебиение любимого у него из объятий и исчезая на улицах, переполненных для Нее работой этой ночью. Энтони не успевает понять, как его сердце раскололось на маленькие кусочки от последнего тихого «люблю», которое он отказывается больше никогда не услышать и еще верит, что под молочной кожей теплиться пульс. Не успевает понять, как кричит от отчаяния в объятиях уже навеки недвижимых рук, зажмуривая заплаканные глаза и утыкаясь лбом в лоб букиниста. Он прижимает бездыханное любимое тело ближе к себе, покачивая его в руках, шепча самое дорогое имя и хватаясь за их общую мечту о доме с вишнями в будущем, все еще умоляя Азирафаэля открыть глаза, когда оглушающий взрыв упавшей на бар бомбы так и не дает ему до конца осознать, что он не чувствует самого родного дыхания на собственной коже.◦
Война закончилась. Не могла не закончиться, даже если чья-то любовь была сильнее ненависти и жестокости. Бар был разрушен, но район постепенно стал вновь процветать, а потому на месте руин в Сохо построили новый, чуть больше, но такой же по своей сути – с неоновыми вывесками поновее и алкоголем получше. Хозяин хотел было открыть здесь казино, но он верил в знаки, и это определило не только его судьбу. Перекладывая фундамент при перестройке, помимо осколков старого стекла, дерева и снарядов, он обнаружил чей-то кошелек, чудом уцелевший под напольным покрытием еще со времен войны, закончившейся, слава богу, уже почти два года назад. Черная кожаная обшивка обгорела, как и большинство купюр (а быть может, их изначально было немного), но за пластиковой вставкой все же уцелел небольшой черно-белый квадратик, стоивший когда-то всего три доллара. С фотографии на него смотрят двое мужчин, сидящие в каком-то баре. Один – светловолосый, улыбающийся так солнечно и искренне, что каждый смотревший на это фото невольно улыбается и сам. Второй, рядом с ним – почти полная противоположность в выборе цвета одежды, смеющийся чему-то навеки исчезнувшему в истории – мужчина с рыжими волосами, смотрящий на своего улыбающегося спутника так, словно видел перед собой целый мир. Эта фотография и по сей день висит в небольшой рамочке на стене в зале одного из баров в Сохо. Многие спрашивают о том, кто это, но хозяин бара лишь пожимает плечами и неизменно отвечает: «счастливцы».◦