Злых людей не бывает на свете

— А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь? — Всех, — ответил арестант, — злых людей нет на свете. — Впервые слышу об этом, — сказал Пилат, усмехнувшись, — но, может быть, я мало знаю жизнь! Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»

Ершалаим — странный город, шумный и беспокойный. Все здесь готовится к празднику, дышит им и горит. Князю здесь не нравится, он насторожен и волком смотрит на всех вокруг. Он словно чувствует, что люди здесь злые, погрязшие в своих заботах и делах, струсившие перед всем на свете. Он это знает, он сам был таким, пока не встретил своего учителя. Тот идет рядом и смотрит на всех с интересом, любопытством и без тени злобы. Иешуа, «Миша», — так Князь в голове переводит это странное имя, — добр, мелодичен и мудр. Кажется, что он не видел никогда зла, либо не замечал его. Князь ходит за ним вот уже сколько…а все понять до конца не может, что же его ведет и какую цель он преследует, странствуя по пустыням из города в город. Иешуа и не говорит сам. Улыбается и кивает легко головой, зовет за собой. И в каждом городе он говорит с людьми, собирает целые толпы зевак и проповедует меж них свое учение, свою веру, которую никому не понять пока. Только уверовать и можно. Сам Князь так же и пошел с ним — просто уверовал, внял его словам и призывам, оставил все прошлое где-то там, словно бы в прошлой жизни. И пошел странствовать с этим чудным философом. Князь крепче сжимает в руке пергамент — единственное, что взял с собой и с чем не желал расставаться. Ведь на этом куске тонкой кожи — сокровенные мысли и слова, сказанные Иешуа за время их странствий. Тот как-то выпросил посмотреть, что же Князь там пишет такое. Смеялся потом очень долго, пробовал ругаться, но так шутливо, по-детски — не ругань даже, а странное негодование, и попросил выбрить или сжечь пергамент. Сказал, что он такого не говорил никогда, и что ему неприятно, что Князь так врет. И вновь попросил тихо сжечь написанное, чтобы никто не смел никогда вдруг обвинить верного спутника во лжи. Князь тогда отмахнулся только и раздраженный ушел в ночь, прижимая к груди пергамент. А утром проснулся от теплых лучей солнца и руки Иешуа, что гладила его по плечу, а сам философ смотрел на горизонт и щурился от яркого света, улыбаясь так счастливо. Князь подумал было рассказать про то, что написал, объяснить, что расшифровать чужие речи пытался, понять их для себя самого. И от того все так вышло. Но Иешуа попросил молчать, одним только жестом и взглядом. — Лучше смотри на небо, Князь. Смотри на это солнце и землю. Смотри и радуйся свету и свободе. Ибо свободны мы с тобой, а свободные люди не объясняют своих поступков, ведь не видят в них дурного. Записи твои бедой только тебе грозят, не более… Но если записал так, значит сам готов ответить… — Сказал и улыбнулся, глядя на Князя с такой теплотой, что тот подавился собственными словами и послушно обратил взор на алеющий горизонт. И не видел, как Иешуа жмурится, точно огромный кот, греющийся в солнечном пятне, но не от света восходящего светила, а от того, что разгорался слабым еще огоньком внутри самого Князя. А после был новый путь и новый город. И «Миша», который прыгал и кричал, точно ребенок, развлекая ребятишек на площади. Он смеялся вместе с ними и все поднимал их на руках поближе к небу, словно бы показывал кому-то там в вышине, что в этом мире есть что-то столь светлое и чистое, что не все потеряно еще. И Иешуа, громящий в слепой ярости лавки торгашей и ростовщиков в храме, защищающий словом и кулаками всех нищих, на кого у людей рука поднялась. Князь тогда едва успел его остановить — это он пропащий уже человек, только-только осознал, что к свету идти надо, но Иешуа… Он ведь и есть этот свет, нельзя ему вот так. Его оружие и сила — слова его, проповеди, доброта и вера. В пути тогда молчали. Философ глаза поднять боялся, думал о чем-то да шаг все ускорял. Остановился только когда вокруг ни души не осталось — дорога одна через пыльную пустошь — посмотрел на бывшего сборщика податей и тихо поблагодарил, что тот не позволил ему непоправимое совершить. — Смотрю вот на тебя, учусь все у тебя… Слова твои диковинные в голове своей верчу, коверкаю, все понять пытаюсь. А у самого мысль бывает, что не из этого ты мира. Слишком ты тих, мудр и столько добра и света, что такое только про ангелов пишут в старинных книгах. А потом как ты учудишь чего — за веру свою, за людей, за истину — так у меня что-то внутри отпускает — живой ты человек, как и все мы. Просто чище прочих… негоже тебе мараться в этом… — Князь его обнимает, прижимая растрепанную голову к своему плечу. По волосам мягким гладит и улыбается, Бога благодаря, что жизнь его свела с этим чудесным странником. Ершалаим готовится к Пасхе. Украшается, наряжается весь. Он полон радостных предвкушений и надежд всех тех, кто пришел на праздник в великий город. Иешуа, кажется, разделяет общее настроение — улыбается, смотрит вокруг широко раскрытыми добрыми глазами и идет вперед, уносимый толпой зевак и паломников. Князь едва не теряет его. Высматривает, ищет взглядом знакомую, родную почти фигуру в старой рубище. И идет к храму, в самую гущу, где людей столько, что не продохнуть. «Миша» как-то сказал ему, когда они входили под сень маленького храма в одном из городов, что в таких местах всегда можно найти приют. Даже если душа мечется зверем в клетке, в храме всегда будет для нее местечко. «Знаешь, друг мой, куда бы ты ни шел и где бы ни был в храме тебя всегда примут. Если и не помогут делом, то душу твою приласкают словом, дадут кров и тепло… И меня ты всегда найдешь в храме, если вдруг мы разойдемся с тобой. Помни об этом, Князь, я всегда буду ждать тебя там…» Сейчас, в этом шумном городе у подножия великого храма бывший сборщик податей вспоминает тот маленький и тихий городишко и храм в нем — неказистый, больше похожий на вычищенный хлев или амбар, но удивительно светлый и чистый. В том маленьком храме словно бы жил сам Бог, столько там было веры и какой-то странной внутренней свободы. Князь тогда смотрел, как Иешуа улыбается и прикрывает глаза, полной грудью вдыхая пыльный воздух, пропитанный ароматами ладана и горящего лампадного масла. Тогда они спали, прижавшись друг к другу, прямо в храме — добрые люди не прогнали их, не стали кидаться проклятиями после слов Иешуа — и Князь запомнил, что от самого философа тогда тоже пахло ладаном и огнем. И что он улыбается во сне… А этот храм — большой, светлый, нарядный, но в то же время такой темный и неприятный. В нем нет ничего, что позволило бы душе спокойно вздохнуть, в нем нет свободы, веры… Бог в нем больше не живет. Князь чувствует это и невольно морщится. Этот город ему не нравится все больше. — Княже… Друг мой, не стоит, твоей злости здесь не стоит ничего. Это всего лишь люди и всего лишь старый храм, — «Миша» появляется из ниоткуда. Он улыбается и мягко трогает мужчину за плечо, успокаивая поднимающуюся внутри него желчь. — Им нужно лишь объяснить все, дать ответы на вопросы и указать свет, к которому следует стремиться. Но я понимаю тебя, я тоже чувствую, что нет здесь ничего… — философ прикрывает глаза, прислушиваясь к шуму разноголосой толпы. — Ты будешь говорить и с ними? Они ведь не послушают тебя… — Князь горько усмехнулся. Его учитель слишком верил в людей, он слишком их любил. Всех и без исключения. Только он то знал, что они все злы в душе и не поймут чужих слов, истинны в них не увидят, ибо слепы и погружены в себя. — А как же не говорить с ними? — Иешуа рассмеялся. — Если не говорить, то кто же будет слушать или уходить от чужих речей? Кто будет прислушиваться к словам и понимать их? Ты ведь, Княже, слушаешь меня и понимаешь, а иногда тебе и взгляда достаточно. А им — нет… — мужчина посмотрел на людей, толкущихся на базаре перед храмом, на их радостные и озабоченные лица, на солдат, что стояли на входе в святилище, охраняя порядок. — Все мы дети Бога единого, все его рукой на путь свой поставлены. Но и так нам тоже направляющий нужен порой, чтобы не свернуть во тьму, чтобы себя не забыть и не потерять. И если можно так помочь тем, кто сбился или собьется вот-вот, то должно делать это… И он делает. Говорит много, громко, чтобы все слышали. И глаза его горят. Князь даже кажется, что в груди Иешуа тоже огонь в такие моменты горит — жаркий, неугасимый, благодатный будто бы. Князь в это точно уверен. Он не знает, понимает ли сам бродячий философ, что в такие моменты он весь пылает и за ним бы любой пошел, позови он куда. Но Иешуа не зовет и не призывает напрямую, он только говорит, рассказывает о том, во что верит сам. Он говорит об истине к которой нужно стремиться, храм которой скоро придет на место старой веры. И никто его не слушает уже после этих слов. Людьми овладевает злоба — они всегда так злятся на то, чего понять не могут. И стремяться это уничтожить, задушить, извести. Князь кидается в толпу, как только та начинает гудеть и подниматься. Она, словно гигантская волна, готова снести философа, похоронить его под собой. Он не успевает, и несколько тяжелых ударов обрушиваются на мужчину. Князь с яростью кидается на обидчиков и уже готовиться воевать со всем миром, но Иешуа сам останавливает его. Улыбается разбитыми губами и прикрывает глаз, чтобы кровь из ссадины на лбу не попала, оттаскивая Князя от обидчиков. И закрывает его собой, позволяет ударам сыпаться на свою спину и идет вперед, толкая бывшего сборщика податей под сень храма, подальше от обезумевшей толпы. К ним не подходит никто. Даже стража не смотрит в их сторону. А они сидят на ступенях у входа в святилище — внутрь ни один не хочет заходить, тошно внутри от самого вида — и молчат. Князь цыкает раздраженно, стирая мокрой тряпкой кровь с чужого лица, думает куда бы им пойти — не на улице же ночевать, хоть им и не привыкать. — Друг мой, Княже, — Иешуа подает голос, он ровен и тих, — смотри, какое небо… Оно словно горит… — философ указывает на яркие всполохи облаков, подсвеченных закатным солнцем. Небо и правда красивое, словно зарево громадного пожара отражается в нем. Князь думает ненароком, что такое же было бы, если бы поджечь этот самый храм на ступенях которого они сидят. — Не стоит. Все же это дом божий, и те, кто истинно верит, находят в нем себе приют. Если сжечь его, то куда же им будет податься? Куда пойти всем этим странникам и юродивым, что сидят сейчас под этими стенами? Нет, Княже, не нужно ничего сжигать… — мужчина улыбнулся и зажмурился, подставляя лицо красным горячим лучам. — Ты не ответил им. Они не слушали тебя, не поняли ничего из того, что ты говорил, но кинулись убивать… А ты не ответил, — бывший сборщик податей нахмурился, вспоминая, что такого он еще не видел. Учитель не любил насилие, но сам мог ринуться в гущу любой драки, если считал это нужным. Но как он мог сейчас не защищать себя? — Почему позволил им… И меня не пустил? «Миша» только покачал головой и посмотрел Князю прямо в глаза. Столько там было тепла и доброты, света, что горел внутри бродячего философа, согревая всех вокруг. И ни капли не оставляя самому себе. — Я не смог бы им ответить. Они не считают, что сделали плохое, добры люди, они лишь пытались защититься, сохранить то, к чему привыкли и во что верят. Мне не дано право их упрекать в этом. И отвечать на их удары — тоже. Но и тебе я не позволю брать это на себя, слишком темное и страшное это, чтобы ты забирал себе все, — сухая мозолистая рука прошла по голове Князя, пригладила отросшие, выгоревшие на солнце волосы. — И дать тебя в обиду им за слова, что принадлежат мне, — тем более. Не печалься об этом, Княже, забудь. Останемся сегодня здесь, у этих стен. Нисан в этом году коварен и хитер, почти страшен. Но ночами есть звезды, и ушедшие облака позволят нам их увидеть… Князь не ответил ничего, только смотрел в темные глаза напротив и изо всех сил старался отпустить ревущую внутри злобу. Он потянулся за пазуху, чтобы достать пергамент. Иешуа улыбнулся и обратил свой взор на небо. А бывший сборщик податей принялся старательно что-то выводить на крохотном свободном кусочке пергамента, изредка бросая взгляды на учителя. Тот новый человек, что слушал так внимательно слова Иешуа, вызывал странную бурю эмоций. Князь боролся и метался между неприязнью и тихой радостью, что не все в людях потеряно, если есть кто-то, кто понимает учителя. Но что-то в нем было отталкивающее — то ли хитрые бегающие глаза, то ли ломкая, словно крысиная, поза, то ли слишком приятные и липкие слова — Князь понять не мог, но этот юноша, Иуда, ему не нравился. Но учителю он сказать этого не мог — не хотел смущать и разочаровывать его, возможно, неуместными подозрениями и своими непонятными эмоциями и порывами. А юноша смотрит на Иешуа, в рот ему заглядывает и приглашает продолжить беседу у него дома. Он хочет знать ответы на множество вопросов. Глаза его, хитрые и острые, сверкают в полутьме наступающей ночи. А к горлу Князя подкатывает неприятный ком, тревожное предчувствие разрастается пожаром. — Княже, этот юноша приглашает нас к себе, — Иешуа улыбается и смотрит так по-детски пронзительно, что не спрятать от него ничего, не соврать. — Чем опечален ты? — тревожная тень пробегает в темных глазах. — Не стоит идти с ним. Мне неспокойно… Он так непохож на всех остальных, в этом городе твои слова для большинства пустое звучание или сумасшедший бред. А этот юноша… Он не слышал и десятой части того, что ты говорил, а так проникся. И столько знать всего хочет… — Князь старается успокоить себя и философа заодно. Но что-то читает «Миша» в его глазах, что выдает все, что внутри происходит. — Я боюсь за тебя, Иешуа. Этот юноша принесет беду… — Друг мой… — Га-Ноцри улыбается растерянно и прикрывает глаза. Ему не хочется верить, что добрый Княже, бросивший всю свою прошлую жизнь и ушедший с ним, первый, кто понял его слова, что Княже так и не познал, не пропустил через себя самую главную и такую простую мысль: нет на свете злых людей. — Княже, я пойду с ним и поговорю. Мне кажется, что ты напрасно тревожишься, — мужчина улыбнулся светлее и сжал рукой плечо своего спутника, — и я уверен, что завтра мы встретимся с тобой на этом месте и продолжим наш путь… Возразить на такое просто нечего. Князь только прикрывает глаза и обнимает учителя, вдыхая глубоко запах ладана и огня. И отпускает. Смотрит вслед уходящим мужчинам, провожая свой свет взглядом. На душе у него завывает ветер пустынь и скребется тревога. О том, что Иешуа арестовали, Князь узнал на следующий день — слухи по городу заходили с самого утра, народ шептался и тихо радовался, что безумного философа не будет на светлом Празднике, что никто не будет смущать народ. А он сидел на ступенях храма, вот там же где они в первый день в Иершалаиме смотрели на звезды, рассматривал свой старый пергамент и не знал, что теперь делать. Когда-то Иешуа рассказал ему о встрече с одним человеком. Человеком, от которого тянулась странная мудрость и тьма, которая накрывала все вокруг. «Он рассказывал мне о древних временах и людях. О том, что происходило, происходит или произойдет в будущем. Этот человек говорил едко и остро, словно бы каждым словом вонзал клинок в невидимую плоть. Но был он по-своему мудр и в словах его была своя истина, как он ее понимал. Я не знал кто он и откуда пришел, но слова его звучали тогда в моей голове, хоть и не находили отклика в моем сердце… А он все продолжал говорить, рассказывал какая жизнь меня ждет и что будет. И уводил меня все дальше от города, где я был тогда. Он вел меня на вершину огромного холма, откуда был видеть весь город и земли вокруг него. Тогда тот человек показал мне с вершино того холма целый мир. Города, страны и царства, мир небесный и подземный. Он обещал мне все это. Лишь за то обещал, чтобы я ушел с ним, по его пути… Знаешь, Княже, я тогда отказался. Не соблазнился богатствами и обещаниями. И человек исчез в ту же секунду. Только сказал напоследок, что жизнь моя оборвется так резко, что никто не заметит. Я не поверил ему. Ведь нельзя столько знать о людях и за них определять конец. Лишь богу одному это ведомо… Тот человек смотрел зло и разочарованно, говоря мне эти слова, но он не стал ничего делать — он отпустил меня. Но свет для меня после той встречи померк. Я вижу его, но не чувствую того тепла, что он дает, не вижу его красоты… Но ведь это не важно, если его чувствуют и видят люди вокруг, если они слышат слово мое и оно дарует им покой и этот самый свет, то так ли важно, что я к нему слеп? Мой друг, я встретил тебя через много дней после, но увидел в тебе то, чего не было в прочих других. Ты один пошел за мной, оказавшись от всего, что имел. Тот человек принес мне тьму, но о не знал, что кто-то в мире может подарить другому свой собственный свет по просто так…» Князь вспомнил сейчас, как после этого рассказа еще долго сидел и вглядывался в спокойное во сне лицо бродячего философа, не понимая, как для этого человека мог погаснуть свет. Он так и не понял этого, ведь Иешуа всегда был полон света и щедро раздавал его всем вокруг. Сам Князь видел в нем свой маяк и стремился к нему, шел за ним, отпуская все сущее и мирское. За эти странствия, великое множество дорог и городов, что они прошли он словно бы чувствовал «Мишу» как самого себя, понимал его, пусть и не мог словами описать что же именно он понимал, но в душе от его слов все поднималось и зажигался огонь. И мир в такие моменты становился необычайно простым и понятным, жизнь приобретала кристальную прозрачность, и все ее перипетии и узлы распутывались сами собой. Иешуа делал его мир поразительно ясным и наполнял его своим светом. Но что же делать сейчас? Что может он — бродяга, бывший сборщик податей со старым пергаментом за пазухой, в лохмотьях и стоптанных сандалиях — что он может сделать сейчас? Как ему спасти того, кто не видит, но безвозмездно дарит свет? Весь день Князь скитался по городу, не зная где искать ответы и что ему делать. Погруженный в свои мысли, свое горе он не замечал ничего вокруг. Только чувствовал и слышал шум толпы и ругань прохожих, недовольных тем, что какой-то бродяга подходит к ним слишком близко и заглядывает в глаза. Он чувствует чужую боль, знает кому она принадлежит, но не может ничего сделать, чтобы хоть самую каплю ее облегчить. Только молится так неистово, как никогда. А на утро следующего дня назначен суд… Терзания, молитвы и бесконечный страх измотали бывшего сборщика податей. Едва дойдя сквозь не утихающую даже к ночи толпу до храма, Князь опустился тяжело на ступени и там и уснул, утомленный переживаниями. Сквозь вязкую черноту тревожного сна он слышал голоса и видел то, чего так боялся увидеть… «Так это ты подговаривал народ разрушить ершалаимский храм?» Чужие слова, чужой голос — словно ножом по сердцу. Князь понимает, что с таким обвинением не совладать никому. И другой бы трясся и молил о пощаде, открещивался от страшных слов, он чувствует, что Иешуа спокоен и отвечает так же, как привык — он не злится и нет у него страха. И человека перед собой он видит так, как никто другой не может видеть. «Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы, а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди». Тот человек видно не знает, что перед ним Иешуа, не способный на ложь Иешуа. Или он так зол, что не может видеть этого? Князь чувствует пробивающийся ужас, но голос учителя по-прежнему спокоен. И он говорит о людях, добрых милых людях, что просто не так поняли его, что пишут за ним не верно и что он бы никогда не стал призывать к столь безумным и опрометчивым вещам. «Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?» Истина… Все ищут именно ее, но никто не может сказать, что это такое. Князь тоже не знает. Иешуа всегда говорил, что ее нет, есть только истинная вера и то, что ты сам считаешь истиной. Может поэтому он все пытался донести до людей эти простые слова, показать, что все не так сложно, как они себе выдумали? И этому человеку он говорит то же самое, Князь чувствует, как льются чужие мысли, облекаясь в слова, как пропадает тонкий страх, и Иешуа становится самим собой. И как он улыбается несмело, когда понимает, что его слова достигли цели и суровый римский прокуратор внемлет его речам, точно юный отрок своему учителю. «А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?» Добрые люди… Для «Миши» все люди такие, и нет смысла спрашивать, почему. Князь пытался узнать, но получал в ответ каждый раз, что нет на свете злых людей. Он сам решил так, познал это и принял, проповедовал это среди людей в душных городах, по которым ходил. Князь и сам начал верить в это, пусть и плескалась в нем порой ненависть и злоба на тех, кто бросал колкие слова и острые камни в бродячего философа, но он верил в его слова, в то, что сам Иешуа познал. «Слушай, Га-Ноцри, ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или… не… говорил?» Надежда, затеплившаяся было в душе Иешуа и Князя вспыхнула искрой и погасла. Это было страшнее всего. Бывший сборщик податей понял это как только чужие слова пронеслись в его голове. Только откуда все это? Иешуа не трогал власть и всех причастных к ней в своих проповедях, никогда. Не считал нужным это делать — ему важнее была вера и людская доброта, свет, что он нес миру. Он признавал власти в сути ее, для него ее не существовало, потому и не говорил о ней. Так откуда эти страшные слова? «Итак, отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду из Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре?» Вот оно… Тот юноша все же принес беду, сердце Князя не обмануло. Ох, как же он глуп и слаб, что не смог остановить. Не пошел следом, чтобы уберечь и спасти. Трус… Испугался, что сам пострадает, что и его беда заденет… Жалкий и никчемный… Ах, если бы он пошел с учителем, если бы был рядом… Он бы взял его вину, взял себе его слова и не пожалел бы о том, не позволил бы мудрому философу и слова против сказать. Не позволил бы такой беде случиться. «В числе прочего я говорил, что всякая власть является насилием над людьми, и что настанет время, когда не будет власти, ни кесаря, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть». Не будет надобна никакая власть… Князь видит лицо Иешуа, видит, как он произносит эти слова — для него это истина, вернее которой нет на свете. И он правду говорит, как привык, как уверен, но предчувствие нехорошее сейчас важнее — правда сейчас только хуже сделает. Ложь могла бы хоть что-то спасти, изменить. Но это ведь «Миша», который не умеет лгать, которому невозможно солгать в ответ. «А ты бы меня отпустил, игемон, я вижу, что меня хотят убить». Милый, добрый и наивный, как дитя, Иешуа. Князь закрывает лицо руками, осознавая, что же попросил его учитель. Ах. если бы все было так просто… Но, может быть, Га-Ноцри не ошибся, прося о таком, может быть, прокуратор все же понял его, услышал и поверил… Возможно, он не такой трус, как Князь, и способен рискнуть действительно всем, чтобы спасти… Но не суждено было сбыться столь смелым надеждам. И казнь должна свершиться к вечеру… Он не слышал ни шума возбужденной толпы, ни топота конных всадников. Не слышал объявления прокуратора — последнего шанса на спасение. Князь спал, тревожно жмурясь и слушая отголоски чужих бесед в своей голове. И «Миша» в его голове говорил с тем жестким и острым человеком, мимолетно улыбался ему и смотрел с извечной добротой и спокойствием. Он не смотрел на Князя, но словно бы знал, что тот рядом, прямо за его спиной. И это, казалось, придавало бедному философу силы. Он обратился к верному своему спутнику только в самом конце беседы с незнакомцем — посмотрел тело, погладил по грязным выгоревшим волосам и тихо произнес: «Княже, друг мой… Пора просыпаться…» Проснулся Князь не от этих тихих ласковых слов, а от грубого удара солдата-караульного, которые цепью шли по площади, расчищая дорогу для страшной процессии. Мужчина вскочил на ноги, оглядываясь по сторонам и щурясь от яркого полуденного солнца. Толпа на площади начинала уже перетекать на узкие улочки Ершалаима, следуя за удаляющейся процессией. Князь ринулся следом, но толпа давила его, качала из стороны в сторону, откидывала назад. Все стремились углядеть за арестантами, успеть за процессией… Поглядеть на чужие мучения перед светлым праздником. Понимание того, что самому светлому человеку, из всех кого встречал Князь за свою недолгую жизнь, предстоит мучительная смерть от яростных лучей солнца и стервятников, что уже начинали слетаться к Лысой горе, поразило бывшего сборщика податей острой болью. Он схватился за волосы и яростнее стал пробираться через обезумевших от жестокой радости людей. Вот мелькнули копья солдат оцепления — они стояли неплотно, н сдерживали напирающих людей, позволяя повозкам с осужденными и палачами проехать по улице. Мысль, яркая, как отблеск солнца от острия копья и чудовищная, как сама тьма, пронзает разум Князя. И ведь можно изловчиться и пробраться через солдат и толпу прямо к повозке. Один точный удар ножа — и все закончено. Не будет мук и страха, не будет боли и так порицаемого Иешуа насилия. Только один короткий удар. А дальше — неважно уже. Это будет спасение, для «Миши» спасение, а ему, Князю, можно и на столб — уже не страшно. Только ножа у него нет, а повозка уже проехала мимо и двигалась дальше, вон из города… Когда он добирается до толпы, что остановилась у подножия горы, пробраться через оцепление уже нельзя. Князь пробирается к самому краю, люди едва не вжимают его в стоящего впереди солдата, и он безуспешно пытается пробраться дальше. Но лишь получает удар тупой стороной копья в грудь — воздух из легких вышибает моментально, а толпа отбрасывает его назад, едва не затаптывая. И в пору бы сдаться и покориться, наблюдая вместе со всеми, переживая боль только внутри, но Князь не намерен был так просто все бросать. Хрипя, задыхаясь от удара и удушающей жары, мужчина бегом, падая и спотыкаясь, огибает гору в поисках хоть какой-то возможности пробраться на вершину, хотя бы самой маленькой бреши в цепочке солдат оцепления. Но слишком плотная стена из копий и щитов окружает место казни. И теперь он, бледный, задыхающийся и потерявший всякую надежду, сидел вдалеке от толпы, никому не видимый и не нужный. Казнь он не желал видеть, да и не видно ему было ничего — только три столба с перекладинами, к которым были привязаны приговоренные. Князь сидел на выжженной сухой земле, тряс головой и тер отметину от копья на груди, ругаясь и посыпая голову пеплом. Бесполезный теперь клинок, что он украл в хлебной лавке, сиротливо лежал поодаль, отброшенный нервной рукой, лезвие поблескивало в лучах яркого солнца. Мужчина изредка поднимал к небу воспаленные глаза, следя за проплывающими в вышине стервятниками и шепча беззвучно слова молитв. Душа его металась и разрывалась, разум окутывала горячечная пелена, причиняя еще большие страдания бедному сборщику податей. — О, я глупец! — бормотал он, раскачиваясь на камне в душевной боли и ногтями царапая себе грудь и руки, — глупец, неразумная женщина, трус! Падаль я, а не человек! — Князь поник головой, цеплялся за волосы с силой, словно желая их вырвать. Руки его, непослушные и словно бы чужие, тянулись то к отброшенному ножу, то к пергаменту, что был развернут на земле. На пергаменте уже были сделаны надписи — на маленьком клочке чистого пространства, рядом с неуклюжими попытками понять проповеди Иешуа: «Бегут минуты, и я, Князь, нахожусь на Лысой Горе, а смерти все нет!» Следом бежала пропитанная болью строчка: «Солнце склоняется, а смерти нет». Теперь же Княже безнадежно записал острой палочкой так: «Бог! За что гневаешься на него? Пошли ему смерть». Записав это, он бесслезно всхлипнул и опять ногтями оцарапал свою грудь. Голова его вновь опустилась, тяжелые мысль пришли в движение, погружая мужчину все глубже во тьму отчаяния. А истекал между тем четвертый час казни. Люди уже разошлись, вернулись в город и в свои шатры, что были разбиты у самых городских стен — светлый праздник Пасхи наступал ночью, нужно было еще закончить приготовления. Что им до трех осужденных, что мучались от жары, насекомых и жажды на столбах? Скучная казнь не стоила всеобщего воодушевления. Лишь Князь один остался в своем отдаленном уголке. Темнота в его голове за это время достигла апогея и начала прорываться гневными выкриками и проклятиями наружу. Он сыпал ругательствами, поносил собственных отца и мать, что родили такого непутевого сына, проклинал мир и людей в нем за глупость, жестокость и трусость. И проклинал бога, отчаявшись получить от него хоть каплю помощи в ответ на все молитвы и отчаянные призывы. — Проклинаю тебя, бог! — осипшим голосом он кричал о том, что убедился в несправедливости бога и верить ему более не намерен. — Ты глух! Если б ты не был глухим, ты услышал бы меня и убил его тут же. Зажмуриваясь, Князь ждал огня, который упадет на него с неба и поразит его самого. Этого не случилось, и, не разжимая век, мужчина продолжал выкрикивать язвительные и обидные речи небу. Он кричал о полном своем разочаровании, о том, что существуют другие боги и религии. Да, другой бог не допустил бы того, никогда не допустил бы, чтобы человек, подобный Иешуа, был сжигаем солнцем на столбе. — Я ошибался! — кричал совсем охрипший Князь. — Ты бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников? Ты не всемогущий бог. Ты черный бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа! Не успел он произнести последние слова, как зашуршал под его ногами песок, подгоняемый жарким злым ветром. В лицо дунуло сухим жаром, заставляя мужчину открыть глаза и обратить свой взор к небу. Ветер ударил вновь, засыпая глаза Князя песком, солнце исчезло, не достигнув вод Средиземного моря, в котором должно было привычно утонуть. Небо затягивалось черным — приближалась гроза. Уродливым и неотвратимым черным пятном нависла над долиной тяжелая туча, она вся кипела и бурлила, взвивалась белыми клубами по краям и остро желтела в самом брюхе, всполохи молний озаряли ее время от времени. Столбы нагретого и колючего песка неслись по всей долине, разбиваясь о городские стены. Нити небесного огня рассекали воздух, и глядя на них Князь невольно подумал, что что-то они должны изменить в судьбе несчастного Иешуа, должны они облегчить его страдания. Мужчина посмотрел в отчаянии на чистое еще небо, которое не поглотила туча и где еще кружили стервятники, и подумал с горечью, что сильно поторопился он со своими проклятиями. Теперь бог не послушает его. На холме меж тем все пришло в движение. Заржали выводимые в спешке кони, закричали солдаты, собирая шатры из копий. Полк снимался с места и готовился возвращаться в город. Князь прикрыл рукой лицо, защищаясь от летящей пыли, и присмотрелся получше, силясь понять, что бы это значило. На самой вершине, на площадке у трех столбов тоже все изменилось. Вышел на свет невысокий человек в плаще и подозвал к себе одного из палачей. Они подходили то к одному осужденному, то к другому. Человек говорил им что-то, предлагал воду и кивал палачу. Князь не слышал слов, почти не видел из-за ветра и песка, что происходит на холме, но услышал словно бы у себя в голове тихий, задушенный выдох «Игемон…» Все кончилось. Ливень хлынул с неожиданной силой, отделяя площадку с тремя столбами от всего мира. Потоки воды гнали людей прочь, обратно в город, как можно дальше от страшного места, куда наконец-то пришла смерть. С трудом найдя в размытой дождем земле отброшенный нож, Князь посмотрел на небо, ища в пришедшей темноте тучи знака, что укажет ему путь. Но небо только сверкнуло нитью огня, не ответив на невысказанный вопрос. Оскальзываясь и задыхаясь, увязая ногами в грязи и воде, Князь добрался до вершины холма, сжимая в руке найденный нож. Отяжелевший от воды талиф он скинул еще в самом начале подъема, оставшись в одной грязной рубахе. Мужчина упал почти без сил на колени перед телом Иешуа, припадая губами и лбом к его ногам. Он перерезал вревку на голенях и, поднявшись на нижнюю перекладину, освободил от пут руки «Миши». Тело его повалилось на землю, прижав к ней самого Князя. Уже держа на руках своего учителя и медленно пробираясь к еще виднеющейся дорожке вниз, бывший сборщик податей вдруг остановился, пронзенный внезапной мыслью. Он опустил тело философа на землю и вернулся к столбам. Нож вновь разрезает веревки и два тела падают на землю. Не проходит и нескольких минут, как на вершине холма остаются только два мертвых тела и три столба, с реющими на них остатками веревочных пут. Князя и Иешуа там уже нет. Гроза бушевала до самого вечера, не позволяя высунуть нос никому живому из своих укрытий. Князь и не хотел никуда уходить. в этой крошечной пещере, что послужила им укрытием, за стеной беспросветного дождя они были только вдвоем. Он прижимал к себе раскинувшего руки Иешуа, обнаженного, истерзанного, с застывшей на лице маской страдания и боли. Иешуа с потухшими безжизненными глазами. Но для Князя он был все тем же философом с горящим взором и пламенными речами, мужчина не желал отпускать его. — Так желал и ждал, когда же придет смерть. Молил о ней и проклинал, что все так, что столько страданий, а сейчас… Сейчас отказываюсь верить в нее… — Мужчина наклонился к мертвому лицу, погладил осторожно по щеке, убирая влажные прилипшие волосы. — Я проклинаю бога, что он начертал такое, что так определил твою судьбу. Я проклинал его за то, что он отправил тебя на эту казнь, не лишил тебя всех мук. И я не откажусь от этого. Злой бог, черный бог… Бог, лишивший этот мир единственного светоча, что был способен вывести сотни детей божьих из тьмы. Но ты все еще светел и чист, я все еще вижу твой свет, слышу твой голос, — Княже целует «Мишу» в лоб, прижимает тут же своим, закрывая уставшие воспаленные глаза. Засыпая, он не слышит ничего. Только тихий голос Иешуа, который зовет его, рассказывает о чудесном небе и новой жизни. Как стихает гроза и приходит в долину вечер, Князь тоже не слышит. Как к пещере приходят солдаты… В его снах есть только дорога и Иешуа, что привычно идет рядом и что-то рассказывает своему ученику. Его будят только грубые окрики и попытки вырвать из его рук мертвое тело. Солдаты смотрят на мужчину не то с ужасом, не то с отвращением, но дружно выставляют копья, стоит только Князю схватиться за нож. Только начальник похоронной команды успокаивает его и своих подчиненных. И даже разрешает участвовать в погребении. В ущелье, куда привезла их повозка, тихо и пустынно. Князь всю дорогу не сходил с повозки и не выпускал из рук тело своего учителя. Прижимал его к себе, гладил по голове и спине, тянул к губам холодные руки, оставляя на коже легкие поцелуи, чем вызывал вящий ужас и отвращение у легионеров. Но бывшему сборщику податей было не до них — он прощался и провожал в последний путь того, кого за всю свою жизнь по-настоящему любил, возможно даже больше этой самой жизни. Князь тихо говорил, сожалел, что не получилось спасти, что даже погребение будет не таким, каким должно бы быть — без белого савана, скорбящих учеников, людей, что внимали словам бродячего философа. Все прошло быстро и безобразно — одна большая общая яма на всех, небрежно кинутые в нее тела двух разбойников. Кинуть так Иешуа Князь не позволил — спустился прямо в могилу и уложил своего учителя сам. Едва не остался там, вместе с ним, в последнем объятии прижавшись к «Мише», но солдаты вытащили его, и быстро забросали тела землей. Дорогу до города Князь молчал и не смотрел ни на кого, погруженный в свои мысли он не заметил, как начальник похоронной команды стащил его с повозки и куда-то повел. В коридорах дворца темно, чадят факелы и много солдат. Его ведут куда-то, почти тащат за ворот грязной рубахи. У входа в одни из покоев останавливают и отбирают нож, подавляя всякое сопротивление. В покоях горели свечи, затмевая собой лунный свет, что, вероятно тревожил человека, что обитал в них, раз так настойчиво он старался его разогнать в теплом свечном огне. Князь щурится и старается не поднимать голову, идет вперед, подталкиваемый рукой кентуриона. Он останавливается и тяжело сглатывает, чувствует, что его рассматривают пристально и внимательно, но разговор начинать не спешат. Молчание затягивается, Князь старается оставаться на месте, но тяжелый, полный потрясений день обрушивается на его плечи, пригибает к земле, заставляя пошатнуться под его весом. Он явно меняется в лице, взгляд человека напротив менятся на чуть встревоженный, и хватается за стол грязной рукой, чтобы не упасть окончательно. — Что с тобой? — спросил его человек. Князь узнал его голос, он уже слышал этот острый, словно острие копья голос. Это тот человек, что говорил с Иешуа и пытался понять его. — Ничего, — ответил бывший сборщик податей и вновь тяжело сглотнул, вязкий комок тревоги и страха прилип к горлу и не желал уходить. Тощая, голая, грязная шея его взбухла и опять опала. — Что с тобою? Отвечай, — повторил прокуратор чуть жестче. — Я устал, — ответил мужчина и мрачно поглядел в пол, плечи его сжались на мгновение и опустились устало. — Сядь, — молвил Пилат и указал на кресло, стоящее перед ним. Князь недоверчиво поглядел на прокуратора, двинулся к креслу, испуганно покосился на золотые ручки и сел не в кресло, а рядом с ним, на пол. — Объясни, почему не сел в кресло? — спросил прокуратор, не понимая такого поведения. — Я грязный, я его запачкаю, — сказал мужчина, глядя в землю. Поднять голову и спокойно смотреть в лицо тому, кто убил «Мишу», было выше его сил. — Сейчас тебе дадут поесть. — Я не хочу есть, — ответил Князь. Ему не хотелось ничего от этого человека. — Зачем же лгать? — спросил тихо Пилат, — ты ведь не ел целый день, а может быть, и больше. Ну, хорошо, не ешь. Я призвал тебя, чтобы ты показал мне нож, который был у тебя. — Солдаты отняли его у меня, когда привели сюда, — ответил мужчина и добавил мрачно, — Вы мне его верните, мне его надо отдать хозяину, я его украл. — Зачем? — Чтобы веревки перерезать, — ответил бывший сборщик податей. Правду говорить не хотелось, самому было стыдно за те мысли и желания. Прокуратор пизвал ожидавшего у двререй кентуриона и потребовал отдать нож. Рассмотрел его, проверяя остроту лезвия пальцем. И спросил мимоходом: — А у кого взял нож? — В хлебной лавке у Хевронских ворот. Как войдешь в город, сейчас же налево. — Насчет ножа не беспокойся, нож вернут в лавку. А теперь мне нужно второе: покажи папирус, который ты носишь с собой и где записаны слова Иешуа. Князь вздрогнул и с ненавистью вдруг поглядел прямо на прокуратора. Показывать пергамент он никак не желал, особенно этому жесткому человек. Он улыбнулся недобро и весь подобрался, готовый биться за то единственное, что осталось у него. — Все хотите отнять? И последнее, что имею? — спросил он. — Я не сказал тебе «отдай», — ответил Пилат, — я сказал «покажи». Князь потянулся рукой за пазуху и вынул из-за ворота рубахи свиток пергамента. Пилат взял его, развернул, расстелил между огнями и, щурясь, стал изучать малоразборчивые чернильные знаки. Трудно было понять эти корявые строчки, и Пилат морщился и склонялся к самому пергаменту, водил пальцем по строчкам. Ему удалось все-таки разобрать, что записанное представляет собою несвязную цепь каких-то изречений, каких-то дат, хозяйственных заметок и поэтических отрывков. Кое-что Пилат прочел: «Смерти нет… Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты…» Гримасничая от напряжения, прокуратор щурился, читал: «Мы увидим чистую реку воды жизни». «Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл…» Тут Пилат вздрогнул. В последних строчках пергамента он разобрал слова: «…большего порока… трусость». Рядом с неровными строчками тонкими штрихами вырисовывался портрет философа. Пилат свернул пергамент и резким движением подал его Князю. — Возьми, — сказал он и, помолчав, прибавил, — Ты, как я вижу, книжный человек, и незачем тебе, одинокому, ходить в нищей одежде без пристанища. У меня в Кесарии есть большая библиотека, я очень богат и хочу взять тебя на службу. Ты будешь разбирать и хранить папирусы, будешь сыт и одет. Мужчина встал и ответил: — Нет, я не хочу. — Почему? — темнея лицом, спросил прокуратор, — Я тебе неприятен, ты меня боишься? Та же недобрая улыбка исказила лицо Князя, покрасневшие светлые глаза сверкнули, и он сказал: — Нет, потому что ты будешь меня бояться. Тебе не очень-то легко будет смотреть в лицо мне после того, как ты его убил. — Молчи, — ответил Пилат, — возьми денег. Мужчина отрицательно покачал головой, а прокуратор продолжал: — Ты, я знаю, считаешь себя учеником Иешуа, но я тебе скажу, что ты не усвоил ничего из того, чему он тебя учил. Ибо, если б это было так, ты обязательно взял бы у меня что-нибудь. Имей в виду, что он перед смертью сказал, что он никого не винит, — Пилат значительно поднял палец, голос его дрожал в подступающих истерических нотках, лицо дергалось. — И сам он непременно взял бы что-нибудь. Ты жесток, а тот жестоким не был. Куда ты пойдешь? Князь вдруг приблизился к столу, уперся в него обеими руками и, глядя горящими глазами на прокуратора, зашептал ему, не скрывая более собственной злобы и решимости: — Ты, игемон, знай, что я в Ершалаиме зарежу одного человека. Мне хочется тебе это сказать, чтобы ты знал, что крови еще будет. — Я тоже знаю, что она еще будет, — ответил Пилат, — своими словами ты меня не удивил. Ты, конечно, хочешь зарезать меня? — Тебя мне зарезать не удастся, — ответил мужчина, оскалившись и улыбаясь. — Я не такой глупый человек, чтобы на это рассчитывать, но я зарежу Иуду из Кириафа, я этому посвящу остаток жизни! — Свое чудовищное обещание Князь почти выкрикнул в лицо прокуратора. Тут наслаждение выразилось в глазах прокуратора, и он, поманив к себе пальцем поближе Князя, сказал: — Это тебе сделать не удастся, ты себя не беспокой. Иуду этой ночью уже зарезали. Мужчина отпрыгнул от стола, дико озираясь, и выкрикнул: — Кто это сделал? — Не будь ревнив, — оскалясь, ответил Пилат и потер руки, — я боюсь, что были поклонники у него и кроме тебя. — Кто это сделал? — шепотом повторил Князь. Весь он разом как-то поник, плечи его опустились, а глаза потухли. Пилат ответил ему: — Это сделал я. Князь открыл рот, дико поглядел на прокуратора, а тот сказал: — Этого, конечно, маловато, но все-таки это сделал я, — и прибавил. — Ну, а теперь возьмешь что-нибудь? Мужчина подумал, стал смягчаться и, наконец, сказал: — Вели мне дать кусочек чистого пергамента. Луна еще светила, когда Князь покидал дворец. Он не бежал — некуда было уже спешить. За пазухой у него лежал почти исписанный пергамент и кусочек нового — единственное, что он принял от убийцы своего света. Мужчина бросил взгляд на него, гадая что же сейчас там происходит, нашел ли Иешуа путь. И какой же путь теперь ждет его самого. Из этого черного города, что весь горел в эту ночь огнями, что не гасли и под утро, Князь уходил с пустой душой. Куда идти бродяга не знал, да и нужно ли ему теперь идти? Ясно для него было только одно — путь за светом для него окончен, ведь тот, кто вел его и озарял путь, больше не с ним. Мужчина вновь посмотрел на светлеющее на востоке небо — луна еще не скрылась в темноте, а горизонт уже загорался яркими всполохами золотого света: пришла светлая Пасха. — Ты был бы рад сейчас увидеть это. И говорил бы о красоте утреннего рассвета и новом дне, который будет полон чудес… — Князь задумчиво проговорил себе под нос, словно вел диалог с невидимым собеседником. — Не думал, что буду так ненавидеть этот день. Прав был игемон: я жесток, а ты не был таким. Выходит, что и ученик из меня никудышный. И трус я, и слепец, и бога проклял… — мужчина тяжело вздохнул, прикрывая глаза и ступая на дорогу. Отныне его ждал собственный путь, темный и полный проклятий и невзгод — так думал он сам. — Ты человек, мой друг, всего лишь человек. И я рад этому. Ведь ты жив теперь и уже знаешь что делать, хоть и не понял этого пока. Рад я и тому, что твой свет в тебе не угас, я вижу его все еще. И знаю, что он тебя и выведет из той тьмы, к которой ты сейчас стремишься, — знакомый тихий голос прозвучал над ухом. Теплые руки сжали плечи Князя, придавая ему сил и уверенности. — Ты пойдешь вперед. Ты, мой добрый друг Княже, мой верный ученик… И слово мое будет живо благодаря тебе, вера не угаснет, а лишь разгорится с новой силой. Не думай о тьме, которая тебе грозит. Ведь ты всегда будешь светом… Князь оборачивается, в надежде увидеть, узнать и поверить, что не пригрезилось ему наяву. Но за спиною пустота. А перед ним — только дорога, что уже его ждет. Он не клянет бога, хотя и хотел напоследок. Нет, Князь просто делает шаг вперед, чувствуя спиной полный света и любви взгляд темных глаз «Миши», что этим самым богом и был послан. И в душе его впервые, наверное за всю жизнь, воцаряется покой.