Hatikva

Надежда.

      Он пробовал это слово на вкус, пытался раскусить и понять. Но вкуса никакого не было, лишь пустая бессмысленность.       Таков его вкус. Язык абсолютно равнодушен ко всем краскам, что ему могли подарить. Его душа давно плыла по медленному течению, растворяясь в крови и слезах. Но тонущая рука всегда тянулась в небо, желая дотронуться до облаков, что были обманчиво близко и комьями пушистой ваты наконец давали покой.       Недостающий вкус надежды.       — В крови и огне пала Иудея, — выженные исполинским солнцем пряди колышет слабый шлейф ветра, будто воздушный подол женской юбки задел его. Такой же лёгкий, наивный. Такой же наивный, как и его слепая, но глубокая вера, что проросла внутрь, стала сущим. — В крови и огне она возродиться.       Верность стала его смыслом. Верность Бытию, верность Закону. Верность Творцу, что слепил его бренное тело из глины и умелыми руками обжигал над котлованом бушующего огня.       Игривый ветер нашептывал таинства, а он прислушивался, словно знал этот язык, знал эту молитву. Он не видел его, не видел солнца и плывущие ватные облака. Слепец, что доверчиво вцеплялся в руки, видимые лишь ему. Шел прямиком в пустоту, в выженнное сердце золотистого моря, словно моряк на избитой, изъеденной солью лодке, что не видел даже близко никакой земли, никаких путей. Он не знал, куда идёт, но знал, зачем.       Искусанные, разорванные мелкими уродливыми шрамами, бледные, как у мертвеца, губы двинулись в слабом подобии улыбки, совершенно безмолвно и едва ли заметно. Еле слышимое дыхание ребенка он чувствовал почти бесчувственной кожей. Смотрел в пустую белую перелену, преследующую отныне вечность, но улыбался искренне.       Его надежда.       Щедрая Творцова награда. Счастливые слезы обрамляли иссохшее лицо. Он не считал, как давно шёл по одной и той же пустынной дороге, уже давно перестал считать и даже думать об этом. Но чувствовал, что песок утекает сквозь его пальцы, что дерево уже начинает чахнуть и старчески гнуться к родной земле, дабы нырнуть в бесконечные дюны и оттуда уже ненасытную вечность наблюдать за плывущими покойными облаками.       Он никогда не сбивался с пути, не смел перечить шепоту ветра, с доверием заблудшей овцы уходил всё дальше и дальше, пока его глаза, лицезревшие как чудо, так и порок, не начали мутнеть, и он перестал видеть этот путь совсем. Но не сбивался с него.       И его за это наградили.       Самой щедрой из наград Божьих.       Он слышит только еле слышное детское сопение и дрожающую молитву в углу, оседающую на безответный камень, абсолютно равнодушный и прохладный. Она не направляет свои мольбы куда-то выше этих стен, и он лишь печально качает поседевшей головой. Порой осознание чего-то очевидного является ответом слишком поздно, но он не винит её. Он сам, пока имел возможность видеть, щупать и искушать, бестолково метался из угла в угол укушенным зверем и умывался собственными малодушными слезами, когда душу рвали в клочья. Бесконечно долгий, тернистый путь под жарким пеклом привёл его в итоге к колодцу, дав наконец возможность остудиться. Дав возможность вздохнуть спокойно и подумать.       Невозможно представить, какие нужны запасы времени, сколько необходимо знать и видеть лично, чтобы иметь понимание хоть какой-то мудрости, что даже отроческому сознанию сможет открыть свои тайные двери. Иметь силу не поддаться искушению сада Эдема, наконец иметь зрение, чтобы видеть свет и тьму, тонкую грань между ними, и сохранить этот баланс нетронутым. И только слепой видит то, что недоступно зрячим.       Она сама ещё дитя. Маленькая человеческая душа, рождённая без всякого знания и понимания, детская и потерянная, что молится камням, а не свету. И она уже дала от плоти своей жизнь её ребенку, его надежде. На Гаврииловых крыльях ей была принесена эта чудная весть — возрадуйся, Благодатная! И он готов простить её за слепое непонимание очевидных вещей, простить за детские глупости, просто за то, что дала ему надежду.       Мысли вместе с молитвой мешает в клейкий ком жалобный, младенческий писк, грозившийся обернуться душераздирающими рыданиями, и она сразу же отшатывается от холодного камня, словно очнувшаяся от транса — такая же резкая и едва ли осознающая свои действия. Дрожащими, как и голос её, ручонками прижимает к худой груди, в тайном, но при этом таком видном страхе выронить из рук. Воспаленными глазами рыскает, пока тёмный густой веер смаргивает хрустальную влагу. Её глаза глубоки, отражая серебряным диском яркий солнечный свет. Её глаза отражали всё, что происходит вокруг, но заглянуть глубже не давала водянистая плёнка, выталкивающая на поверхность. Грудь её поднимается с удушающим хрипом, но тонкие руки крепко прижимали тёплое, едва слепленное Творцом тельце к себе, пока глаза рыскали дикой кошкой.       Невинная плоть, всего пару месяцев от роду. Он наблюдал побелевшими от слепоты глазами с упоением зрячего, его морщины слишком резко контрастировали с нежностью молодой щеки цвета крови с молоком. Материнские серебряные глазки, как два искристых камешка, чьих очей взгляд был с рождения нечитаем и неточен, тёмный пух на макушке. И совсем слабое, будто готовое в любой момент оборваться, едва ощутимое сухой ладонью дыхание.       Творец подарил ему сына.       Неподъемная ноша, тяжелейший плащ наконец свалился с ослабевших, ломких плеч. Он слишком долго носил это на себе, падал, спотыкался и снова поднимался. Пришло время отдать это молодым и сильным.       Он смотрит в небо и видит всё такие же невесомые облака. Покой полностью обнял его душу, а он может до них дотянутся. Дорога наконец привела его к прохладному колодцу, в самое сердце пустыни.       — Бог ему в помощь, — последние слова, оставленные сыну и растворившиеся в молитве ветра и бесконечном песке. Проронивши их, он сам необычайно легко взметнулся крыльями в небо, вновь ушёл, спрятавшись среди барханов. Только ветер нёс ещё эхо его голоса сквозь время.       Окрыленный надеждой и оставивший её здесь. Азриэль — моя помощь Бог.