Она сделала для них всё, что сумела. Она обучалась искусству лечения столько же, сколько жила, но не могла спасти всех своих людей. Иногда она облегчала их смерть. Возможно, это назвали бы убийством те, кто никогда не видел сражений, кто может позволить себе быть сытым и счастливым и ханжески глядеть с высоты своего социального положения. Остальные будут жить или умирать по милости Божьей, потому что таков путь мира. Она продолжает считать так, хоть постепенно и теряет интерес к Церкви.
Она не берёт своего коня; чёртов скот захромал в бою. Она понимает, что он выздоровеет — этот зверь слишком упрям, чтобы погибнуть, — но пока что от него никакого толку. Кроме того, сейчас ничто не должно отвлекать её внимание. Она ступает на поле сражения, сапоги врезаются в месиво осквернённой земли, и то, как её мозг отмечает всё происходящее вокруг, не сравнить ни с каким мудрёным механизмом. Ведь простые винтики не в силах исполнить работу ума.
Небо над ней пылает багряным и лиловым, словно кровавое одеяние бессмертного императора. Она осматривает опустошённую местность, большие застывшие лужи крови, людские и лошадиные трупы, боевые знамёна. Она слышит жужжание мух и понимает, что сегодня извивающиеся черви найдут себе уютные тёплые пристанища.
В свете умирающего дня его волосы почти белые. Но она знает, что на самом деле они не белые, а бледные — настолько, что кажутся бесцветными, словно снег. На спутавшихся от ветра прядях видны бурые пятна. Как и у неё, его форма изодрана, в подпалинах и липнет к телу, синяя ткань перепачкана багровым, красная потемнела. Оттого, что одежда их изувечена, они носят её лишь с ещё большими гордостью и апломбом.
— Ничего личного, — произносит она наконец, заглушая воронье карканье.
— Знаю, — его голос режет уши, жёсткий и грубый, как у воронов, пирующих человеческими внутренностями и глазными яблоками. Он смотрит на неё, и глаза его действительно алые, а не поразительного оттенка синевы, граничащей с лиловым и красным. Пруссия не красавец, несмотря на всю его похвальбу, но есть в нём грубое изящество, действенная простота меча. Он шагает, с мокрым хлюпаньем вытаскивая ноги из грязной жижи только для того, чтобы снова погрузить в мерзкое месиво.
Оба вдыхают смертный смрад, царящий вокруг: ещё один спутник этого поля трупов. Оба насквозь пропитались этим запахом, но спаслись от него, остались самими собой. О человеческих смертях, слабости и жизни они знают всё и ничего. Что им известно о Смерти? Многое, ведь они не раз умирали.
…цепи сковывают её, они повсюду, повсюду, повсюду, но у неё ведь и без того серебряные пуговицы и тяжёлые сапоги, «к чёрту мерзавку!», её швыряют в воду, она кричит, кричит, вода устремляется в её рот и лёгкие…
…ублюдок выпускает ему кишки чертовски кривым лезвием прямо через кольчугу и нагрудник, он опускает глаза, говорит: «Вот дерьмо, я точно огребу от командира», — он чувствует, как его внутренности выскальзывают, выскальзывают…
Пруссия улыбается ей, и улыбка его сверкает, подобно лезвию ножа. Он смотрит на неё с ленцой человека, изучающего уличную шлюху.
— Ты задолжал мне скакуна, — наконец выдыхает Англия.
— Ты про ту адскую тварь? Засранец едва не врезал мне копытами по голове. Хотя, конечно, у него не было шансов.
— М-м-м. Тем не менее, какое-то время он не годится для езды. Так что ты должен мне нового. Мерина, пожалуйста.
— Не можешь управиться с конём, у которого есть яйца? — хитро косится Пруссия.
— Некастрированные редко сохраняют хладнокровие на поле боя. Безмозглые твари, вот они кто, — парирует она. Он издаёт грубый лающий смешок.
— Ты прямо ледяная королева. Так холодна, что у любого хер замёрзнет.
— Это если он вообще хоть сколько-нибудь заметен, — ехидно-ласково улыбается она.
Пруссия оглядывает её, спокойно отмечая полосы крови на щеках, следы пороха в волосах и на лице. Он достаёт кожаную флягу из внутреннего кармана мундира, открывает её, глотает горький ликёр и молча передаёт собеседнице. Та сперва нюхает, резкий запах кислых черешен бьёт в ноздри. Затем насмешливо кивает ему, приподнимает флягу, изображая тост, и щедро отпивает. Бренди светлым огнём обжигает горло, благоухает цветочно-горьким ароматом миндаля.
— Что привело тебя сюда? — спрашивает она, возвращая ему флягу.
— Разве мне нужна причина?
— Не думаю, что ты хотел увидеться со мной.
— Ха. А как же ты? Пришла полюбоваться на восхитительного Пруссию?
— Вряд ли. — Она облизывает губы, проверяя, не разбиты ли они, и чувствует вкус песка и крови. Он следит за движениями её языка, обводящего рот, за тёмной струйкой, потёкшей из нижней губы. — Кроме того, у тебя уже есть чёртова шлюха, я права?
Он хохочет.
— Ревнуешь?
— Никогда.
Он тянется к ней, дышит ей в лицо, от него пахнет медью.
— Не беспокойся из-за этой хрени, — посмеивается он. — Мы все знаем, как ты смотришь на неё. Ты же не считаешь нас идиотами?
— На самом деле…
Пруссия прерывает её поцелуем. Грубо, стремясь не взбудоражить, а подавить. Он впихивает язык в её рот, кусает и рвёт зубами губы. Остатки алкоголя обжигают раны, и она рычит, отталкивает его прочь. Ударяет не в лицо, а под дых, выбивая из него воздух. Он падает на спину, а она бросается на него, бьёт изо всех сил, что есть в её теле, изящном и лёгком в сравнении с его, полным жестокой мощи. Бьёт по тем местам, по которым не стал бы бить ни один настоящий джентльмен — или леди.
И он смеётся, но не отталкивает её, довольствуясь тычком под рёбра, не хрипит, когда она очередным ударом сбивает ему дыхание. Он раздирает её одежду, когда удаётся, рвёт её камзол, её жилет, её рубашку, оголяя груди. Тогда она ударяет его головой, чуть не вбивая его же нос ему в лицо. Кровь хлещет из его ноздрей, но он всё ещё смеётся и марает её, хватая за грудь рукою в перчатке. Тёмная грязь остаётся на её светлой коже, почти чёрные полосы достигают бледного соска. Он опрокидывает её, подминая под себя.
Она рычит на него, её шляпа уже давно слетела.
— Ублюдок!
Он вжимается пахом в её живот, так что она не может жестоко, мстительно врезать коленом в ответ. Она ощущает твёрдый жар его тела.
Она вперивает в него дикий взгляд, её зелёные глаза ядовиты и холодны, однако сверкают. Кровь из его ноздрей капает на её щёки и шею, его глаза словно красные гранаты, освещённые адским пламенем, лицо его напряжённое, волчье. Он целует её снова, и она едва не насквозь прокусывает его губу.
— Mein Gott, — смеётся он, а она быстро мотает головой, кровь заливает ей глаза: алая, как его глаза, против её — зелёных. Против её белой кожи, против бледно-золотистых волос.
— Катись в Ад, Пруссия! — огрызается она.
— Оглянись вокруг, — отвечает он слишком спокойно, слишком мягко. — Посмотри, где мы.
Они смотрят друг на друга, тяжело дыша, хрипя от боли. Время не замирает, но замирают они сами, и мир кружится вокруг них. И тогда Англия смеётся, хохочет ничуть не тише Пруссии. Так сильно, что у неё слёзы текут, смывают кровь и оставляют светлые дорожки на её грязном лице. Громкий звук распугивает сидящих неподалёку воронов, и Пруссия присоединяется к ней, словно вместе завывают цербер и ведьмина кошка. Смех этот не связывает их, не сближает, не дарит уют. И всё же он не чужд радости; даже наоборот, он несёт в себе веселье и отраду одного-единственного, безупречного мгновения. Однако он устрашает смертных и порождает легенды о бесах и красных колпаках. И когда настанет пора истерзанной земле приносить плоды, никто не придёт сюда за урожаем, взошедшим на трупах, и лепестки цветов будут ярче от крови.
— Боже, я люблю тебя, Пруссия, — хрипло выдыхает она с безумной улыбкой. — Люблю тебя, больной, Богом забытый ублюдок.
— И я тебя, чокнутая мелкая стерва.
Они наконец целуются, разрывая друг другу губы. Струйки ярко-красной крови текут и сливаются воедино, оба чувствуют вкус друг друга и того, что они есть. Позже настанет время скорбеть, вспоминать о мёртвых, умирающих и калеках, рыдать в одинокой холодной палатке — если кто-то из них достаточно поступится гордостью. Но сейчас они целуются — там, где жизнь всё же есть, пусть слабая и странная.
Он переворачивает её на живот, она позволяет ему это, и его руки сдирают с неё штаны. Грязь на её одежде и теле пачкает его колени. Звякает пряжка ремня, пуговицы едва не ломаются, скрипит кожа. Она сжимает перемазанные слякотью кулаки и кричит в возмущении и ярости, когда он врывается в неё безо всяких приличий. Но он лишь смеётся в ответ, так жёстко толкаясь бёдрами, что она едва не утыкается лицом в землю.
Пруссия почти нежно убирает волосы с её шеи, только чтобы укусить её. Англия рычит, чувствуя, как его устрашающе длинные клыки вонзаются в мышцы и сухожилия, довольно сильно, до крови. Он продолжает резко двигаться в ней, его ладонь снова нащупывает её грудь, неловко сжимает сосок.
— Ублюдок! — шипит она, и он смеётся с ртом, полным крови и плоти.
И тем не менее, она даже не пытается отодвинуться от него. Она стискивает зубы и ощущает, как в паху собирается тепло. Или всё дело в тонкой струйке крови, сочащейся по её обнажённому бедру? Он всё толкается в неё, и хотя она не шевелится, оба спариваются бесстыдно и бездумно, как звери в пустом поле, полном трупов. Лес мёртвого дерева и металла прорастает из мертвецов и луж крови, и Англия хохочет в лицо горю, боли, опустошению и неизбежным потерям. Пруссия слушает её смех, затаив дыхание, вцепившись зубами в её шею, и думает, что от всего этого она становится красивее.
Франция — это смех, милые улыбки, сладкие духи, изящная фигура, точно вырезанная из слоновой кости, закутанная в богатые шелка и освещаемая мягким сиянием свечей. Но Англия — это его война, пугающе тонкая и с безумными глазами, и освещают её заходящее солнце и пушечный огонь. Она подобна Венгрии, любящей издавать жуткие вопли со спины степной лошади. Тем легче ему поклоняться ей, как его дед поклонялся диким лесным богам и богиням.
Слишком рано он толкается в неё последний раз, и она шипит ему проклятия на всех языках, что знает — а их немало. Он лежит на ней, тяжело дыша. Она чувствует, как кровь стекает с её шеи на землю. Языком он касается её раны с присущей любопытному животному нежностью — а он умеет быть нежным, если потрудится вспомнить, каково это. Он выходит из неё, и когда она пытается встать, то понимает, что его губы касаются её между ног. Его язык слизывает струящуюся по её бёдрам кровь, он целует её. От его почти мягких движений она обнимает себя руками. Когда его зубы задевают чувствительный комочек плоти, центр нервов и чувств, Англия снова шипит и закрывает глаза, содрогаясь, а затем успокаиваясь. Тогда она открывает глаза, но зрение возвращается к ней только через несколько секунд, и она поворачивает голову, чтобы посмотреть на него.
Он улыбается ей — последние лучи солнца блестят на его клыках — и застёгивает брюки. Она с удовольствием замечает, что ему немного тяжело справиться с пуговицами. Они не целуются напоследок и пытаются придать своей форме более-менее пристойный вид; она очень радуется, что в поход берёт с собой по крайней мере два сменных комплекта одежды. Англия поднимает из грязи шляпу, но не надевает её. Оба, вероятно, получат строгий выговор от командиров и часовых, когда вернутся в свои лагеря. Они не беспокоятся.
Вместо этого они лениво отдают друг другу честь, она кивает с излишней осторожностью, и они расходятся в разные стороны, оставляя поле боя его стражам.
Примечания автора:
1. Думаю, события фика происходили в период войн за Австрийское наследство, после Первой Силезской войны. Однако никакой конкретной битвы я не подразумевала.
2. Прообраз злобного и непокорного коня Англии базируется на одном немного невразумительном фантастическом романе, который я любила в детстве, а точнее, на цитате: «Потому что Вороной любит кусаться. Если он не может от кого-то избавиться, то отыгрывается на ногах своей наездницы. Для неё очень утомительно гнать его к Вольдемару и обратно. В последнем походе его грудь пронзила стрела, но этот зверь слишком упрям, чтобы погибнуть».
3. Англия и Пруссия, вероятно, пили киршвассер — черешневую наливку, дистиллированное бренди, изготовляемое из забродивших черешен на юге Германии. Он прозрачный, его пьют в качестве аперитива (слабый спиртной напиток, который употребляют перед едой для аппетита), а также добавляют в разные десерты и сладости, самый известный из которых — торт Чёрный Лес (он невероятно вкусный, удивительное сочетание шоколада и черешни). Самый лучший кирш, пожалуй, тот, что с нотками светлой черешни и миндальным привкусом, возникающим при использовании в брожении черешневых косточек. Любители тайн отметят, что оттенок миндаля присущ иным ядам…
4. Касательно смертей: Англия вспоминает Английскую Гражданскую войну, когда она была рыцарем и её довольно жестоко убили пуритане (возможно, из-за того, что она примкнула к другой стороне), а Пруссия думает о Крестовых походах.
5. «Его дед» — Древний Германия, конечно же.
Примечание переводчика:
Беты — пожелавший остаться анонимным, Glololo, Kameo-Margo
