333
— Не бойся, — шепчет Ёнджун, гладя Бомгю по волосам, — я только на минутку, попрощаться пришел. Бомгю смотрит на юношу напротив, боясь моргать, чтобы тот не растворился сном. А Ёнджун давит тяжелый ком в груди и улыбается нежно ласково, и Бомгю хочется умереть, лишь бы Ёнджун был последним, что он увидит. — Мы больше не увидимся? — зачем-то спрашивает Бомгю, точно ему нужно подтверждение. Он и так знает ответ. Закон есть закон. За месяц до свадьбы никто из родных и близких жениха не может видеть избранника. Ёнджунова улыбка грудь распарывает надвое. Бомгю сам себе не отдает отчета, но приподнимается на локтях, цепляется за ёнджунову шею, как за последнюю надежду, и целует его так отчаянно честно, что луна прячется за тучами, боясь быть свидетелем. — Все, чего я когда-либо хотел, был ты, — стонет в ёнджуновы губы Бомгю. Ёнджун прижимает того к себе, как потерявшегося ребенка, гладит по волосам и дрожащим голосом шепчет в ответ: — Ты выбрал его сам. — Лишь потому, что ты не выбрал меня. По телу Ёнджуна мурашки бегут роем, будто в отместку кусая каждый сантиметр кожи. Потому что правда. Ёнджун знает, что правда, ведь именно он привел Бомгю в их дом, познакомил с Субином, с семьей, с каждым потайным уголком души, а потом испугался. Испугался того, что почувствовал к маленькому, беззащитному юноше, испугался, что, продолжи он так смотреть в его глаза, такие красиво-грустные, либо утонет в его карей печали, либо в чувствах своих захлебнется. А Субин не испугался. Ёнджун вдыхает медовую шею с жадным страхом, оттягивая ворот рубашки, боясь порвать ткань и оставить на Бомгю свой след. Он уже предал брата и законы семьи, но предать себя оказалось сложнее, потому, когда Бомгю перелазит к нему на колени, по пути расстегивая ширинку, Ёнджун не сопротивляется. Бомгю целует так, что под веками звезды сыплются ливнем. Ёнджун боится его даже коснуться, дышать в сантиметре от его меловых губ робеет, а Бомгю, точно зверь раненый, льнет, жмется, пристанища, защиты просит, стонет в шею, оглушительно, невозможно, и Ёнджуну хочется стать для него плащом, чтобы от дождя слез его горьких спрятать. Ёнджун им бредит, он бы в Бомгю растворился, будь у него возможность, и когда тот все же находит его дрожащие губы, Ёнджун мог бы поклясться, что на одно короткое мгновение он растворился. Руки Бомгю оказываются куда смелее его самого, а Ёнджуновы принципы рушатся башнями из песка. Он наконец-то находит в темноте его плечи и губами по ним рисует для Бомгю картину их красивого будущего. Иллюзии иллюзорны, когда-то сказал Ёнджунов отец, потому людям так нравится. И был прав. Бомгю в этой прекрасной галлюцинации потерялся бы навечно, лишь бы, как сейчас, гладить обнаженное Ёнджуново тело, лишь бы касаться его собой, сплетать с ним языки в диком, пронзительном танце, лишь бы быть с ним. Лишь бы быть с ним…333
На следующее утро Субин заходит в спальню, присаживается на край его кровати и нежно мизинцем по щеке фарфоровой проводит. — Аморэ, — шепчет. Бомгю просыпается с улыбкой на губах и на щеках нежным румянцем, ластится, о ладонь субинову трется, глаз боится открыть, а Субин наклоняется к нему неспешно, лба губами касается и одеяло поправляет. А потом замирает, не шевелится — Бомгю все еще спящим притворяется — и, резко подорвавшись с кровати, грозовой тучей из комнаты вылетает. Весь день Субина не видно, а вечером за Бомгю приезжает машина, ему велят одеться для ужина, и уже через полчаса Бомгю стоит у одного из самых роскошных ресторанов города, представляя его громадным, шикарным аквариумом, в который его бросают на ужин акулам. Главная акула и его персональная фобия уже сидит за лучшим столиком, пьет темный ром со льдом и выглядит так, точно сошел с обложки журнала. На его губах сверкает улыбка, что Бомгю звериный оскал напоминает, а два охранника неподалеку стоят, не шевелясь, и даже не думают кинуть Бомгю спасательный круг. Потому он выдыхает и неспешно движется к столику, где его уже ждет бокал красного, его любимого — Бомгю уверен — вина и сверкающая зубами акула, готовая проглотить в любой момент. — Роскошно выглядишь, — улыбается Субин. Бомгю знает, что Субин врет. Собрался он буквально за десять минут, нацепив обычный черный костюм. Кто по истине шикарно выглядит, так это Субин, в своем белом гольфе, песочного цвета брюках и природным очарованием. Но об этом Бомгю предпочитает умолчать. — Как проходят твои дни, когда я на работе? — притворно ласково спрашивает Субин. У Бомгю от этого его голоса кожу инеем кроет. — Готовлюсь к свадьбе, — отвечает Бомгю то, что Субин хочет услышать, в глаза смотрит, еле держится, чтобы не обмякнуть. — Неужели? — издает смешок Субин. Бомгю уже почти открывает рот, чтобы ответить, но сдерживается. — Усердно, небось, готовишься? Наряд уже выбрал? Бомгю жжет его злым взглядом, но Субину, похоже, лишь теплом веет. — Ты меня, чтобы о наряде спросить, сюда позвал? Субин с усмешкой вскидывает брови, приглаживает безупречно уложенные смольные пряди и разражается смехом. — Ну, почему же? Я тебя на свидание пригласил. Вот вино тебе заказал, сейчас принесут твоих любимых крабов. — Я не голоден. А тебе стоит научиться нормально приглашать на свидания, а не посыльных отправлять. Субин в один глоток допивает оставшийся в бокале ром и снова смеется. Бомгю это лишь злит сильнее, он бы уже встал и ушел, но тело ватное будто, не слушается хозяина. Хотя, хозяином своего тела Бомгю осталось быть не долго, со свадьбой Субин решил не затягивать. Им подают крабов, Бомгю доливают вина, и, казалось бы, идеальный вечер, волшебное свидание, только в сказке этой одному хочется задушиться, а другому от ярости самому руку на фарфоровой шее сомкнуть. Будто ожерелье. Только вот Бомгю смирно ковыряет вилкой в тарелке, ибо страшно и рукой неправильно двинуть в присутствии его личного дьявола, а Субину просто кажется, что жемчуг не шее Бомгю смотрелся бы лучше. — У меня есть отличное дополнение к твоему наряду, — бесстрастно произносит Субин. Бомгю бросает на него вопросительный взгляд. А Субин, не выдавая не единой эмоции, бросает на стол жемчужный браслет. Ёнджунов жемчужный браслет. В теле Бомгю температура к нулю близится за рекордно короткий срок. Ему хватает одного субинова взгляда в сорок секунд, чтобы придумать минимум четыре причины, почему браслет его брата оказался в его постели. — Я… — давит Бомгю. — Заткнись, — Субин обрывает сразу, — ты что же думаешь, что я слепой? Или идиот? Бомгю сильнее вжимается в стул с каждым субиновым словом. — Может, мне убить его, чтобы ты перестал по нему убиваться? — Не смей, — подрывается с места Бомгю, — только пальцем его коснись, я сам тебя убью, — заметив на губах Субина снисходительную усмешку и услышав смешок, с них сорвавшийся, Бомгю, сам того не осознавая, срывается на крик, — или себя убью. Лучше сдохнуть, чем быть твоим мужем. Субин его прерывает громким ударом кулака по столу. Звон подпрыгнувших тарелок и бокалов противным эхом в ушах отдается, перепонки разрывает. — Хоть царапину на твоем теле увижу — пожалеешь, аморэ, — цедит Субин. Это его «аморэ» — Бомгю до тошноты. — Я твою жизнь одним щелчком пальцев в ад превращу, в пепел сотру всех, кто тебе дорог или кого ты хоть когда-нибудь улыбкой одаривал. — Псих, — орет Бомгю практически в лицо Субину, — одержимый, я уже в аду живу, а скоро и за его короля замуж выйду. Чем ты еще мне жизнь портить собрался? — Не провоцируй меня, Бомгю, не забывай, он все еще мой младший брат. Брат, который с моим избранником в постель лег, посмел тебя обесчестить. Ёнджун против закона семьи пошел, правила клана нарушил. Отец узнает, сам ему горло перережет. Бомгю субиновы слова словно адреналин в кровь. Он внезапно хватает бокал с вином, разбивает его о край стола и рассекает Субину щеку. Охрана, все это время стоявшая неподвижно, спохватывается моментально. Оба мужчины подбегают к Бомгю и заламывают его, вырывая у юноши хриплый стон. — Не сметь, — ледяным голосом приказывает Субин, — убрали руки. Мужчины тут же отпускают Бомгю и отходят на шаг. Субин же вплотную подходит к избраннику и все же смыкает пальцы на тонкой шее. Бомгю кашляет, вырывается, по руке Субина бьет, но без толку. А Субин большим пальцем свободной руки вытирает кровь со своей щеки и мажет Бомгю по губам. В глазах его черных айсберги стынут, корабли тонут, на которых надежды Бомгю ко дну идут. — Крови моей хочешь? — цедит, — так на, пей, хоть купайся в ней. Все равно мой будешь, в моей кровати будешь спать, только со мной одним. А раз так хочешь умереть, то и жить для себя заставлю, — Бомгю слушает, застыв, и не моргает даже, в Субине будто его внутренний зверь говорит, утробно, искренне до одури, — одержимым меня считаешь? Пусть. Я твоим ночным кошмаром стану, только бы твоим быть. А потом отпускает. И уходит. Бомгю рушится на стул, и все в Бомгю рушится тоже. Когда его под руку выводят из ресторана и сажают в машину, водитель неожиданно спрашивает, куда отвезти. Значит, Субин все же дал ему право на один вечер, позволил поехать куда Бомгю захочет, чтобы с собой проститься, ведь отныне Бомгю себе не принадлежит, теперь что тело его, что душа — все дьявола владение. Бомгю механически называет адрес, и пока едут даже не смотрит в окно. Умирать Субин ему запретил, нормально жить не позволит. Бомгю усмехается. Ему с себя смешно становится. Он уже не человек даже, тень скорее, субиново владение. Водитель привозит его к указанному месту — загород, где неподалеку от моря стоит коттедж семьи Чхве. Бомгю выходит из авто и медленно движется к обрыву. Высота здесь небольшая, но если постараться… Летом, когда Ёнджун отверг его, а Субин казался самым галантным мужчиной, что он встречал, они прыгали здесь в воду. И, кажется, даже радовались. Теперь же радость Бомгю чужда. Он подходит к краю, бросая быстрый взгляд на водителя, чтобы не пошел проверять, как он. Но на удивление, как только Бомгю привозят к пункту назначения, водитель уезжает, оставляя его одного. Бомгю поворачивается и вниз на воду смотрит. Ему не страшно прыгнуть и разбиться, скорее от того, что субинова тень всегда за его плечом стоит, шаг назад сделать приказывает. Бомгю кажется, что он его и на том свете найдет. Найдет и накажет за то, что любимой игрушки лишил. Красть у дьявола — себе дороже, а красть любимое — представить страшно. Через минуту Бомгю слышит любимый рев Дукати за спиной, но не оборачивается. Что лишь предсмертная галлюцинация боится. Он этот байк из тысячи узнал бы. Улыбка сама черкает пересохшие губы, а когда теплая рука опускается на его плечо, а за ней и любимые губы, Бомгю внутри трепещет, словно бабочка. — Весь продрог, — ёнджунов голос сладкий, как пастила. Бомгю до боли сжимает челюсти, лишь бы не плакать. Он делает глубокий вдох перед тем, как ответить. — Как ты здесь оказался? — давит, едва слезы сдерживая. Ёнджун накидывает на дрожащие плечи свой плащ и обнимает сзади. — Субин позвонил, попросил приглядеть. Долгие две минуты они стоят, не нарушая тишины, прерываемой лишь воем ветра и шепотом волн, разбивающихся о скалу. — Не надо, — просит Ёнджун, поворачивая Бомгю к себе. Руки ему целует, в плащ кутает. Он сам еле сдерживается. — Я не хочу за него. — А со скалы прыгнуть хочешь значит? — Все лучше, чем его мужем зваться. — Не говори ерунды, — Ёнджун целует в висок, но Бомгю отпихивает его от себя. Слезы все же брызгают из его глаз. Он смотрит на Ёнджуна со злобой в янтарных глазах, с болью отчаянной. Ёнджун во всем его теле болит, ртутью в каждой клетке оседает, а лекарство сам из рук забирает. — Как ты можешь? — выдыхает Бомгю, — мне без тебя ни себя, ни жизни не надо, мне лучше о скалы разбиться, чем знать, что у нас никогда ничего не получится. А ты стоишь здесь по приказу брата и последнюю свободу отбираешь, умереть не даешь. — Бомгю, — Ёнджун притягивает его к себе и берет лицо в ладони. Он его именем дышит, а как представит, что Бомгю волны у него украсть могут — легкие в спазме сжимаются, воздуха просят. — Если тебя не станет, меня в ту же минуту не будет. Без тебя нет мне жизни, потому не забирай у меня хотя бы возможность видеть тебя. Душа моя вся тебе и сердце мое глупое тоже. Я весь только тебе… — Так почему же… — перебивает Бомгю, его лихорадкой бьет, все в Ёнджуновы ладони просится. — Ты знаешь, почему, — опускает вниз глаза Ёнджун, — брат тебя своим назвал, а против семьи я пойти не могу. Если заберу тебя у него — война клана начнется. Бомгю толкает его, в грудь бьет, колотит так, словно они в бою не на жизнь, а на смерть. Плачет, безмолвно молит, обручальное кольцо на его пальце с обрыва скинуть хочет, в сам Тартар чтобы, чтобы Ёнджун никогда, чтобы ни с кем. Ёнджун же стоит, руки вниз опустив, не отбивается даже. И прочитав в его глазах безутешную правду, Бомгю точно ото сна просыпается, осознает наконец-то, никогда с ним Ёнджун не будет, никогда больше не разделит постель, по щеке так, как умеет лишь он, не погладит. Ёнджун выбрал семью, выбрал закон. Потому Бомгю, в последний раз заглянув в глаза цвета буйного моря, вырывает свою руку из его хватки и бежит к обрыву.333
— Пока смерть не разлучит нас, — вдохновенно шепчет Субин, любимые пальцы поглаживая. — Пока смерть не разлучит, — почти шепотом повторяет Бомгю. Он, словно тень, стоит и позволяет Субину держать себя за руку, а позже и поцеловать. Бомгю умер. Спрыгнул со скалы в тот день, попрощался и с надеждой на светлое будущее — хоть на какое-то будущее — с Ёнджуном, и с самим собой, и с жизнью. А вытащил Ёнджун из воды уже кого-то другого. И это тот другой стоит сейчас у алтаря и клянется в любви тому, кому сам нож в сердце вставил бы. Свадьбу играют пышную. Такую, о какой Бомгю всегда мечтал. Субин, еще тогда, когда Бомгю был заинтересован в общении с ним, узнал то, что ему нравится, и воплотил в жизнь и алею из цветов, и чтобы за алтарем море, и вел себя так, словно эта свадьба — все, к чему он шел и стремился, все, чего хотела его израненная душа. Бомгю смотрит на него, в его черные, влюбленные до сердца в угли глаза и все еще помнит другим. Это Бомгю виноват, что Субин тираном стал, что разум потерял, точно одержимый, Бомгю возле себя держать стал. Это все Бомгю, он сам об этом знает, но если бы можно было хоть что-то изменить в жизни, хоть одно событие, Бомгю никогда бы не кинулся под колеса Ёнджунова байка, никогда бы не изливал ему душу, чему свидетелями лишь звезды были, не брал бы из рук его ни хлеба, ни воды, под крышей его не ночевал бы. И никогда не отдавал ему в руки свое сердце. Если бы можно было хоть что-то, Бомгю никогда бы не позволил Ёнджуну привести его в свой дом, с семьей познакомить, с братом. Он не гулял бы с Субином по побережью, не слушал о летних созвездиях, в воду бы с ними не прыгал, не веселился бы. Бомгю не позволил бы Субину поцеловать себя тогда, когда Ёнджун впервые заговорил о чертовых законах их клана. Он бы вообще в себя влюбиться ему не позволил бы. И никогда не взял бы в свои руки его сердце. Брачной ночи у них не случается. Бомгю говорит, что плохо себя чувствует и уезжает со свадьбы домой даже раньше гостей. Но случается утро, и когда рассвет мажет бледно-розовым по горизонту, Субин приходит домой, пьяный и все еще влюбленный в Бомгю лихорадочно. — Аморэ, — пьяно кричит, — муж пришел исполнить супружеский долг. Он снимает обувь в прихожей и направляется в спальню. Рывком срывает с Бомгю покрывало, видом наслаждается. Бомгю же сонно ворочается на постели, а когда осознает, в каком состоянии Субин, весь поджимается, понимая, что если не по согласию, то Субин силой возьмет. Потому Бомгю не противится. Терпит. Но Субин боль приносить и не думал, он лишь нежность ему дарить хочет, хоть для Бомгю — все едино, если Субином дано. Субин целует мочку его уха, покрывает короткими поцелуями мрамор шеи, гладит обнаженную грудь, носом к ключицам жмется. А когда чувствует, что Бомгю под его руками дрожит, точно тонкая веточка от мощного ветра, отстраняется и садится на подогнутые колени. — Раньше ты другим был, — говорит едва слышно. Он будто осознал только, что Бомгю никогда больше прежним не будет, таким, как когда-то был с ним. А Субин хорошо помнит, каким был Бомгю до того, как его поглотила любовь к Ёнджуну. Бомгю, хоть и не имел ни семьи, ни дома, был нежным, ласковым, ему нравилось слушать Субина, гулять с ним, ведь Субин всегда знал самые лучшие места. Он всегда дарил самые лучшие подарки, был самым галантным и уважительным, а Бомгю отвечал ему интересом. Если бы Субин раньше понял, что Бомгю даже цветок полевой от Ёнджуна дороже самых роскошных букетов, что ему один его взгляд вместо тысячи субиновых слов о любви. А еще Субин помнит, как Бомгю тянулся навстречу его губам в черном Порше, как молча смотрел в глаза, когда Субин говорил о планах на будущее, о том, что женится, что целую Вселенную подарит. Бомгю, сбежав из интерната, пришел в их мир несчастным и обездоленным, и Субин пообещал себе, что Бомгю за его спиной ни в чем больше не будет нуждаться, самым счастливым пообещал его сделать. Если бы Субин раньше понял, что нет Бомгю счастья без Ёнджуна. Субин смотрит в янтарные глаза и не может поверить. Вот он, его Бомгю, его муж, в его кровати, в их общем доме, но таким чужим он никогда еще не был. И такая злость берет его, такая обида, что он подается вперед, притягивает Бомгю к себе и впивается больно в мягкие губы. Бомгю отбивается, прекратить просит, а Субин не слышит будто, он его к подушкам прижимает, лапает всего, целует спазматически, рвано, по бедрам губами мажет. Он стягивает с Бомгю трусы, берет его в рот, на вкус пробует, хочет безудержно. Но Бомгю Субина не хочет. И когда Субин это видит, его отрезвляет будто. Он слезает с кровати и выходит из спальни. Чуть позже Бомгю приходит к нему на кухню, дав остыть. И то, что видит, рвет ему сердце. Как бы он не ненавидел Субина, себя за то, что сломал его, ненавидит сильнее. — Субин, — давит, — ты пьян, иди спать. — Почему? — вдруг спрашивает Субин, и по щекам его мечты несбыточные струятся. Бомгю раньше ни разу не видел, чтобы он плакал. — Почему он в тебе так глубоко? Он же ничего для тебя не сделал, кроме как отрекся. Все, что он делал — только боялся, что себя, что чувств своих. А ты так слепо в нем тонешь… — Субин подходит к полке с дорогостоящими бутылками алкоголя и тянет первую попавшуюся. Ром обжигает горло, но отрешенный взгляд Бомгю обжигает сильнее. — Ты мне всего дороже, аморэ, всего, — признается, — я когда увидел тебя впервые, в тот же момент понял, что ради тебя от всего отрекся бы, всем пожертвовал, на все законы и правила наплевал бы. Ты мне жизни дороже, Бомгю, семьи дороже. Я бы весь мир отдал, только бы ты со мной был, для меня был. Бомгю делает шаг навстречу, пораженный тем, сколько в речи Субина болезненной искренности, сколько честности. Субин же снова прикладывается к бутылке, в глаза Бомгю смотреть не может, отворачивается. Он никогда еще ни перед кем так душу не открывал, раны не показывал, слабость в себе разглядеть не позволял. И пусть кто-то скажет, что у Субина сердца нет, он и не поспорит. У Субина и правда нет, его сердце давно отдано Бомгю. И хоть тот и думает, что это он принадлежит Субину, на самом деле, это Субин всегда принадлежал только Бомгю. Бомгю подходит к Субину неспешно, головой в лопатки тычется, а когда Субин поворачивается, то кладет его голову себе на плече и пальцами в волосы зарывается. Он всегда казался Бомгю таким сильным и непоколебимым. Чхве Субин, тот, кого боятся и уважают, верным псом у ног Бомгю. Расскажи кому — не поверят. Он, теряя рассудок, дышит Бомгю в шею, горит им безнадежно, и, может, Субин и правда не любит Бомгю, потому что любить не умеет, но болеет им каждой своей клеткой, до последнего вздоха. — Прости меня, — голос Бомгю звучит для Субина, как шелест летней травы. Субин не отвечает, и так они стоят с несколько минут, молча, пока Субин не прерывает тишину едва слышным шепотом: — За все годы в отцовском бизнесе я видел много чего и много чего пережил. Мое тело исчеркано шрамами, но ты… Ты хуже любого. — Он поднимает на Бомгю заплаканные глаза, смотрит долго и пронзительно. — Ты — мое проклятье, — одними губами ему говорит. И Бомгю верит.333
Проходит год со времени их свадьбы. Бомгю уже порядком привык к Субину и иногда даже позволяет ему обнять себя, когда засыпают в одной кровати. Семью Субина навещают редко, а Ёнджуна за все это время Бомгю видел только дважды. И когда Субин мрачно сообщил ему, что они приглашены на свадьбу брата, в Бомгю вспыхнуло что-то глубоко спрятанное и, казалось, даже забытое. Новость его поразила так, словно он никогда и не слышал, что у Ёнджуна есть невеста, что отцы пары всячески способствуют этому весьма благоприятному для бизнеса союзу, и что свадьбе в любом случае быть, о чем ему еще пару лет назад сказал сам Ёнджун. Бомгю сначала думает не идти, но потом желание увидеть Ёнджуна побеждает. В зале, где проводится церемония, тихо и, почему-то, тревожно. Субин стоит у алтаря со стороны жениха, а Бомгю смотрит на него и представляет, как было бы хорошо, если бы свадьба была его, если бы он, а не Ёнджун женился на девушке, если бы Ёнджун был свободен от обязательств перед семьей. Когда жених задерживается, Бомгю сперва думает, что тот не придет вовсе, что, может, в нем все же хватило любви к Бомгю, чтобы не переступить порог брачной залы, чтобы не шептать лживые клятвы у алтаря и не целовать ту, которая даже не его выбор. Но Ёнджун все же приходит. Красивый невыносимо. Он в черной рубашке с черным поверх галстуком и роскошном белом костюме. Его волосы уложены превосходно, именно так, как ему больше всего идет, а в глазах столько печали, что захлебнуться можно. Свадьба проходит красиво и вычурно. Так, как Бомгю и представлял. Ёнджун читает клятву, которую — Бомгю хочется верить — писал не он, целует невесту, танцует с ней первый танец, а потом, когда в пляс пускаются гости, и все вокруг уже настолько пропитано радостью и весельем, что разбившееся сердце жениха принимают за пару неудачно упавших бокалов, Ёнджун исчезает. И никто не идет его искать. Бомгю, все время сидевший, как и полагается, рядом с Субином, замечает позднее и находит предлог, чтобы вырваться из поля зрения мужа. Он выходит из здания и бредет вокруг в поисках Ёнджуна. Не найдя ни внутри, ни снаружи, он шагает к часовне, где была церемония и останавливается в паре метров, возводит глаза к небу и позволяет тяжелым каплям дождя омыть лицо. После свадьбы у него не осталось слез, но Бомгю кажется, что в этот не менее пасмурный вечер небо плачет за него. — Мерзко, — слышит Бомгю из-за угла. — Ёнджун… — шепчет в ответ. Бомгю так давно не произносил любимого имени, что сейчас оно звучит, как что-то диковинное. — Зачем ты пошел искать меня? Ёнджун до истерики хочет услышать ответ. Он в глубине души знает, почему, но хочется услышать от самого Бомгю, увериться, что, словив его взгляд, стоя у алтаря, не ошибся. — Это же твоя свадьба, а жениха нет, — неуверенно отвечает Бомгю, — все тебя ищут. — Не ври, — бросает Ёнджун. Он подходит на пару шагов, и теперь дождь грузным покрывалом накрывает их обоих. — Почему пошел искать? — Просто хотел убедиться, что ты в порядке, — не сдается Бомгю. Его отросшая челка прилипает к щекам, Ёнджунова укладка и вовсе распалась, они стоят под дождем в двух шагах друг от друга и каждый боится сделать и шаг, снова рассудка лишиться. Пока они не видели друг друга, пока были заточены в своих мирах, можно было представить, что все, что было — лишь плод простуженной фантазии, сумасшедшая выдумка сумасшедших, а теперь, когда в шаге, когда дождь так искренне над головой, когда все внутри так неистово просится сделать шаг — страшно. — Не ври, — выкрикивает Ёнджун и все же ступает навстречу. Между ними остаются сантиметры, протяни кто-то из них руку и смог бы обнять. — Почему пошел искать меня, Бомгю? Почему не остался с мужем, не спросил, где я, мою жену, почему пошел искать сам? — Я люблю тебя, — тоже выкрикивает Бомгю. И сердце его колотится в бешеном ритме, словно, сделав навстречу к Ёнджуну шаг, оно в его руках узнало хозяина и бросилось в родные ребра. И Бомгю наконец-то ожил, все закопанные глубоко чувства разом наружу бросились. А Бомгю бросился в руки Ёнджуна. — Я люблю тебя, — повторяет. И себе, и Ёнджуну. И плевать на сотню гостей, плевать на фальшивые клятвы, на мужей и жен, на весь мир, что против них. Ёнджун прижимает Бомгю к себе — он так невыносимо скучал — и губами по шее заверяет, что любит тоже, что любил всегда, что всегда будет, что они несмотря ни на что, через все преграды, все законы, они бесконечно друга друга. И в друг друге они бесконечны. Поцелуи со вкусом дождя на губах тают тысячей «бесконечно», Бомгю вдыхает Ёнджуна, а Ёнджун выдыхает Бомгю. Один начинается там, где заканчивается другой. Неделимы. Бесконечны. — Давай сбежим? — вдруг говорит Ёнджун. — Сбежим? — Сбежим. Отец настаивал на этом браке, он состоялся. Я никогда не обещал жить с ней или любить ее. В моем сердце всегда только ты был. Бомгю встречается с ним взглядом, и Ёнджун замирает, ответа ждет. Он Бомгю хочет больше всего на свете и, хоть и врал себе все это время, что прошло, увидел его — и все в нем вспыхнуло пламенем печально-янтарных глаз. — Ты просил меня выйти за брата, стать ему мужем, а теперь просишь бежать с тобой с собственной свадьбы? Слова застывают у Ёнджуна поперек горла. Он только сейчас осознает, какую глупость совершил, когда перед свадьбой пришел к Бомгю и говорил ему, как Субин его любит и каким будет хорошим мужем, как все сделает для его благополучия. Он тогда себе это говорил, себя убеждал, Бомгю желая лишь счастья и видя, как Субин для него строит устойчивое, счастливое будущее. Вот только он не учел, что Бомгю не надо ни устойчиво, ни благополучно. Никогда и не было надо. Без Ёнджуна ему и жизни не надо, что тогда было, что сейчас. — Ты сумасшедший, Чхве Ёнджун, — шепчет Бомгю, улыбается нервно и так тепло, что Ёнджуну напоминает август, — и бежать в никуда с мужем своего брата — самая глупая из всех возможных идей. — Но ты все равно побежишь? — губы сами расплываются в улыбке, как только Ёнджун видит влюбленный взгляд Бомгю и понимает, что их друг к другу магнитом, понимает, что тот, несмотря на то, что это глупейшая из всех его глупых идей, убежит с ним. Спустя пару секунд, сплетя с Ёнджуном пальцы, Бомгю подтверждает. — Дурак ты, — смеется, — даже если за тобой придется бежать на край света, даже если по раскаленным углям, даже если весь мир на меня за это войной — я побегу за тобой. Ёнджун притягивает его к себе и увлекает в трепетный поцелуй. Не зря, все-таки, говорят, что свадьба — один из самых счастливых дней в жизни человека.333
В августе закат на Кипр приходит, не торопясь, около пол девятого. На Кипре никто никогда никуда не торопится, и швартующаяся белая яхта к набережной Инфини тому не исключение. С яхты, передавая контроль за судном смотрящему, сходит мужчина в голубой широкой рубашке с закатанными рукавами, открывающими татуировки, а за ним, бурчащий себе под нос, юноша в черной майке без рукавов и шортах. — Я весь обгорел! — причитает Бомгю и, обойдя Ёнджуна, становится перед ним и протягивает обожженные солнцем руки, — посмотри только, похож на сосиску на гриле. Ёнджун разражается смехом и под визжание все же сжимает его в объятьях. — Пусть это будет самое страшное в твоей жизни, — не может унять смех. Они выходят с набережной, поворачивают в проулок, сокращающий путь к коттеджу, и Бомгю совсем тихо сам себе говорит: «самое страшное со мной уже было». Он просто еще не знает. А Ёнджун слышит, но предпочитает не заострять внимание. В Лимасоле, в небольшом коттедже недалеко от побережья они живут уже триста тридцать три дня. Ёнджун, как оказалось, купил его на сбережения и не сказал никому. Потому, после побега, подняв все свои связи, Ёнджун все же смог привезти Бомгю сюда и обеспечить им хоть и не роскошную, но весьма беззаботную жизнь. Поначалу, Ёнджун переживал, что денег не так много и в новой стране быстро стать на ноги не получится, и он не сможет дать Бомгю все то, что мог бы дать Субин, но Бомгю, каждый раз заикнись об этом Ёнджун, сразу начинал ругаться и обижался, что тот думает, что для Бомгю это важно, и по прошествии пары месяцев Ёнджун все же смирился, что придется все начинать с нуля и наконец-то осознал, что Бомгю не нужны никакие богатства, когда у него есть возможность засыпать на любимом плече и по утрам есть с ним клубнику с рынка, куда они ходят вдвоем как семейная пара. Ёнджуну, спустя пол года кропотливой работы, все же удалось открыть в новой стране небольшой бизнес и начать зарабатывать, потому, только получив свой первый серьезный доход, он купил небольшую яхту, о которой давно мечтал. Выбрал самую похожую на ту, фото которой висело на доске желаний Бомгю в его маленькой, переделанной из второй ванной комнаты, студии. И вот, спустя триста тридцать три дня, в начале августа, Ёнджун все же вывел судно в открытое море и показал Бомгю, какой бывает бесконечность. И в море, и в его сердце, ведь Бомгю там по прежнему бесконечен. У Ёнджуна любимый месяц в году — август. Именно август Ёнджун считает своим счастливым месяцем. Месяц, когда они познакомились. Для Ёнджуна Бомгю — август. Теплый и пахнет лимонами. Самый любимый, тот, кто приносит счастье. Около полуночи они лежат на покрывале на заднем дворе коттеджа, и Ёнджун мажет обгоревшую спину Бомгю спасательным кремом. Тот довольно урчит под его аккуратными пальцами и, когда Ёнджун заканчивает, поднимается и садится на его на колени, перекинув ногу. — Спасибо, что взял покататься. Несмотря ни на что, это был восхитительный день, — целует его в нос Бомгю. — Это ты восхитительный, — повторяет действие Ёнджун, — несмотря ни на что, — добавляет с улыбкой. Бомгю притворно хмурится и, навалившись, заваливает Ёнджуна на покрывало. Он с пару секунд смотрит в самые красивые в мире в глаза и, приблизившись, целует веки. Бомгю никогда в жизни не был настолько счастлив, никогда и не думал, что можно настолько быть. Бомгю осознал, что даже первый секс, первый, самый нежный и трепетный поцелуй, первое признание в любви не делает настолько счастливым, как осознание того, что ты засыпаешь на его плече, каждую ночь причитая, что его волосы щекочут щеку, но все равно не меняешь позу, ешь с его рук, дышишь воздухом с его губ и называешь его своим. И отныне всегда будешь. Они целуются на покрывале неистово дико, как в ту самую ночь, где лишь луна была свидетелем, а теперь, даже пред тысячей звезд они не постесняются, пусть видят и знают, что они счастливы, что любят. Бомгю снимает с Ёнджуна рубашку, губами ласкает загорелую грудь и думает, что жизнь все же может быть невероятно прекрасной. А когда счастлив настолько, совсем не хочется думать о том, что в реальной жизни сказки бывают трагичны. — Все-таки триста тридцать три — красивое число, — говорит Бомгю, когда они, снова одевшись, лежат под покрывалом августовских звезд и наслаждаются друг другом. — Даже не верится, что скоро почти год. — А потом будет еще один, и еще, и еще… — целует его пальцы Ёнджун. Он кладет его ладонь себе на грудь и переплетает пальцы. — И так до старости? — с надеждой спрашивает Бомгю. — До бесконечности. — Шепчет Ёнджун в губы. Когда счастлив настолько, совсем не хочется думать, что сказки в реальной жизни расходятся с теми, что в книжках. И о том, что после титров бывает сцена, а после счастливого финала, когда уже вздохнул с облегчением — эпилог. Бомгю чистым, нескончаемым счастьем наполнен от кончиков пальцев до самого сердца, и если бы можно было выключить все на этом моменте, чтобы все закончилось поцелуем на заднем дворе коттеджа в начале августа, в Лимасоле, где звезды светят ярче, а чувства под солнечными лучами бесстыже сияют, Бомгю бы выключил. Бомгю закончил бы так, в его объятьях, на заднем дворе их дома, чтобы чайки и шелест моря, чтобы его губы по обожженной коже, чтобы долго и очень счастливо. Но сказка Бомгю заканчивается не шелестом моря, а рычанием мотора заезжающей в их двор машины. И от рыка этого уши закладывает напрочь, бежать хочется, спрятаться хочется, но Бомгю не может, Бомгю срывается вслед за Ёнджуном, который бежит проверить, кто приехал. За рулем черного Лэнд Ровера — дьявол. Он выходит из авто, негромко хлопая дверцей, а Бомгю, наблюдая, тут же врастает в землю, и звук этот напоминает ему звук разорвавшегося снаряда. Он все же нашел его и пришел забрать из Рая обратно в Ад. Там, где Бомгю место. Там, где нет глупых надежд на счастливое будущее, в жестокое разбитое сердце, где Субин возвел ему трон. Королю пора вернуться в свой ледяной замок. Во взгляде Субина, как тогда в ресторане — Бомгю никогда не забудет — айсберги стынут с воем. От взгляда этого хочется ниц упасть, закрыть лицо руками и перестать дышать. Ёнджун выходит вперед, заслоняя собой Бомгю, и Субин усмехается. — Уютно, — все, что говорит. Субин осматривается вокруг, и кривая улыбка черкает красивые губы. Бомгю боится проронить хоть слово, лишний раз вдохнуть, чувствует себя добычей в ночном лесу, где на подходе хищник. Он его чует, хочет неистово, лихорадочно. А сердце в груди слишком громкое, слишком глупое, потому шансы, что не заметят, к нулю близятся быстрее, чем Бомгю успевает вскрикнуть, когда Субин выставляет перед собой пистолет. — Пожалуйста, — толкает Ёнджуна Бомгю и закрывает его собой. Кричит. Смотрит умоляюще, просит. — Помнишь, как в детстве ты упрашивал маму купить тебе щенка? — обращается к брату Субин, Бомгю игнорирует, — а потом нашел на дороге Рико. Ты был так счастлив, так любил его, выхаживал, — улыбается Субин, в воспоминания уходит, — пока он не начал лизать мне пальцы, а позже и гулять со мной, спать, везде за мной бегать. Ты любил его до тех пор, пока он не полюбил меня, а потом свернул ему шею. — Рико умирал, — хрипит Ёнджун, — я любил эту собаку и всего лишь хотел облегчить его страдания. — Нет, Джунни, — парирует Субин, — ты всегда любил только себя и всегда хотел, чтобы только тебя любили. Бомгю все же отходит на шаг, касается дрожащими пальцами ёнджуновой руки, и все слова застревают в его горле горьким сгустком. Тот накрывает его ладонь своей, защитить хочет, во чтобы бы то не стало защитить. — Мы были детьми, Субин… — Ты с самого детства все у меня отбираешь. Игрушки, друзей, даже родительскую любовь, — усмехается, — и я бы все тебе простил, ведь несмотря ни на что роднее тебя у меня никого нет, — он опускает пистолет, но курок все же спускает, — но в этот раз ты забрал у меня смысл. Бомгю кроет крупной дрожью. С тех пор, как они убежали, ни с кем из семьи они связи не держали, не давали о себе знать, место проживания держали в секрете. Ёнджун лишь раз позвонил матери, чтобы сообщить, что жив и здоров. — Как ты нас нашел? — спрашивает Ёнджун, с места не двигается. — Я его и в Аду нашел бы, — усмехается Субин, бросая тяжелый взгляд на Бомгю. Несмотря на то, что Субин выглядит победившим, улыбается, Бомгю кажется, что он слышит, как тот воет внутри, помутневшим взглядом видит, как зияет дыра в его груди, как каждый осколок им же разбитого сердца просит Бомгю о пощаде, просит склеить, исцелить. Бомгю срывается с места и под обезумевший крик Ёнджуна бежит к Субину и бросается тому на шею. — Прошу, — шепчет, — все что угодно, но не трогай его. Хочешь, я на колени встану? Хочешь, я уйду с тобой? Я все сделаю, только убери пистолет, не забирай его жизнь. Субин свободной рукой прижимает Бомгю к своей груди за затылок, по отцовски. Как же он скучал. Все эти триста тридцать три он не жил, пока искал его, ничего перед глазами не видел, лишь его образ, что днем, что ночью. И вот, после покалеченных лиц и жизней тех, кто помог Ёнджуну сбежать и отобрать у него самое дорогое, по дороге из крови и отчаянья, он пришел к нему, он нашел. Когда-то он обещал ему, что где бы Бомгю не оказался, на этом свете или на том, он найдет его. Он вернет его несмотря ни что, пусть босяком по горным камням идти придется, через лаву и льды, он вернет его. От Субина Бомгю не сбежать ни в объятья Ёнджуна, ни даже на тот свет. Бомгю поднимает на Субина полные слез глаза и видит, что в уголках угольно-черных тоже собираются слезы. Субин целует его в лоб и отталкивает от себя, быстрыми шагами движется к Ёнджуну. Ёнджун, готовый обороняться, готовый защищать свое самое дорогое, с размаху бьет Субина с кулака в скулу. Тот пошатывается, сплевывает кровь на землю и ухмыляется. Когда были детьми, Субин всегда позволял Ёнджуну выигрывать, а Ёнджун, узнав, что брат поддается, чтобы не ранить, обиделся, и спарринги устраивать перестали. Субин всегда был сильнее, и с годами его удар стал только точнее, а тактика боя продуманней. Ёнджун победил его во многом, но в бою не сможет. Несмотря на это, за Бомгю он будет драться до последнего. Потому, не глядя на то, что Субин все равно выиграет, Ёнджун бросается на него в попытке выбить из руки пистолет. — Умоляю! — вопит где-то сзади Бомгю, и Субин, у которого тут же срабатывает «стоп», отпихивает Ёнджуна к стене и поворачивается к нему. В его угольных глазах адово пламя пляшет. Сейчас с Ёнджуном дерется не Субин, с ним не на жизнь, а на любовь бьется зверь, свое назад требует. — Он у меня воздух забрал, — выкрикивает Субин, глядя королю своего больного сердца в глаза, — сам тьму во мне поселил, свет украл. Мне без тебя ни солнце не светило, ни луна. Все во мне погружалось во тьму с каждым днем твоего отсутствия. У меня крышу без тебя сносит, Бомгю. От тебя сносит. А он вырвал мое сердце и увез на этот чертов остров. Бомгю каменеет, в его глазах ужас застывает. — Я люблю его, Субин, я люблю его и всегда только его любить буду, — плачет Бомгю, едва держится, чтобы не опасть на землю скошенной ураганом веткой, — и на этом свете, и на том, в этой жизни и во всех следующих. Я его до бесконечности, Субин. Оставь нас в покое, умоляю. Мы найдем тебе хорошего психолога, он поможет тебе разобраться с твоей одержимостью… Субин громко смеется на это, пока Ёнджун медленно поднимается на ноги. — Поможет мне? — его смех, точно иглами в кожу, — мне и могила не поможет вылюбить тебя из себя, аморэ. Ты не одержимость, ты мое проклятие… И на этом, и на том, и в этой и во всех следующих. Я тобой отравлен до бесконечности, аморэ… — уже шепчет Субин. — И если мне придется убить его, чтобы ты перестал по нему убиваться — я убью. Бомгю все же осыпается на землю болью и сожалением. Он едва слышно произносит «не поможет» и, закрыв лицо руками, горько плачет. Его сказка была недолгой. Недолгой, но очень счастливой. За то, что он сделал с Субином он счастья не заслуживает, и Рая, возведенного для него Ёнджуном, тоже. Бомгю совершил грех, он убил человека, убил в Субине Субина, оставив после себя выжженное поле, где тот взрастил свою одержимость, которая поглотила, которая не дала умереть, пока не посмотрит в любимые, самые красивые глаза, не услышит свое имя из родных уст, снова воздуха не вдохнет. — Беги, — кричит Ёнджун Бомгю, нападая на брата сзади. Субин поворачивается, чтобы ударить, и Ёнджун через секунду все же падает ниц. Вопль Бомгю разрывает ночную тишину, даже луна прячется за густыми тучами, а морские волны в страхе затихают. Он срывается к тому, чья грудь стремительно покрывается кровью, закрывает ладонями рану, целует побледневшие губы, умоляет не бросать. Для Бомгю ничего не существует, кроме Ёнджуна, лежащего перед ним и едва держащего глаза открытыми. — Брат… — где-то за спиной звучит шепот Субина, — я не хотел… Бомгю не обращает внимания, даже головы не поднимает, рыдает на холодеющей ёнджуновой груди, пытаясь отдать ему все свое тепло. Ёнджун ему улыбается. — Не уходи, Ёнджун, не уходи, — всхлипывает, — забери все мое тепло, жизнь из меня забери, только не бросай… Ты же моя бесконечность. — Не плачь, — хрипит Ёнджун. Он слабеющей рукой вытирает со щеки Бомгю слезы, — мы еще встретимся. Я все равно подарю тебе Рай, не важно на Земле или на Небесах. — Я хочу на Земле, Ёнджун, я хочу сейчас, мне не нужна жизнь здесь без тебя… — Обещаю, мы еще встретимся. Я найду тебя. И на этом свете, и на том, пусть не в этой жизни, но во всех следующих тебя искать буду. И буду любить. — Ёнджун… — сипит Бомгю. У него от слез голова кругом, перед глазами все плывет, только улыбка на любимых губах видится четко. — Моя бесконечность… — целует его пальцы Ёнджун и испускает последний вздох. Как его оттаскивают от тела, как приезжает скорая, как врачи пытаются что-то сделать с телом Ёнджуна, а потом, осознав, что Ёнджуна в этом мире уже нет, накрывают его белой простыней, через которую просачивается кровь — Бомгю не осознает. Перед глазами все плывет, он сам не знает, как до сих пор остается в сознании. Он за свою жизнь умирает уже во второй раз. Бомгю сломал Субину жизнь — Субин сломал в ответ его. Один — один. Бомгю ответил за свой грех. Убийство за убийство. Кровь за кровь. Смерть за любовь.333
Ёнджуна хоронят теплым августовским днем в кругу родных и близких. Все собираются на семейном кладбище. Мама братьев, так и не смирившись с потерей сына, требует, чтобы Субин на похоронах не присутствовал, но отец все же разрешает ему прийти. Мать всегда любила младшего сына больше, а после того, как узнала, кто забрал его жизнь, отреклась от Субина и объявила, что ее сын умер и больше у нее детей нет. Субин стоит поодаль ото всех и до сих пор не может поверить. Он бы не выстрелил. Узнав о местоположении дома Ёнджуна, он, поехав, взял с собой пистолет лишь для того, чтобы припугнуть Ёнджуна, если он не захочет отпускать Бомгю. Он бы никогда не поднял руку на брата, на самого родного человека, на того, кого всегда защищал и не смотря ни на что, любил и считал семьей. Он блефовал. Его рука не поднялась бы. Ёнджун сам нажал на курок, сам забрал у себя жизнь. Пытаясь выхватить оружие, он толкнул Субина и, схватив пистолет все еще направленным на себя, случайно нажал на спущенный курок. Субин все еще сжимал в своей руке оружие, но выстрелил не он. Хотя кому это докажешь, да и кому нужно. Мама не простит и не поверит, а от того, каким взглядом посмотрел на него Бомгю перед тем, как потерять сознание у машины скорой, самому захотелось лечь в могилу. Бомгю стоит от него недалеко, даже не смотрит. Он практически не спит и не ест уже третьи сутки. Каждый раз, когда пытается поспать, просыпается в поту от кошмаров, которые, кажется, никогда не исчезнут. А когда Субин, проснувшись от крика, прижимает его к себе, Бомгю не реагирует. Он вообще ни на кого и ни на что не реагирует. После смерти Ёнджуна Бомгю не произнес ни одного слова. Даже когда мать братьев в истерике кричала, чтобы ноги его не было на похоронах, что она не позволит человеку, который принес в их дом лишь боль и раздор, провожать ее сына в последний путь; даже когда спросили, кто хотел бы сказать прощальную речь, Бомгю молчал. Он не выходит из их с Субином квартиры, куда вернулся после похорон Ёнджуна, дни проводит, сидя в спальне или в саду, если Субин привозит его в загородный дом. И как бы Субин не старался искупить вину, сколько бы психологов не приводил, как бы не умолял простить — Бомгю смотрит пустыми глазами и молчит. Спустя месяц он, пока Субин еще спит, молча выходит из квартиры, берет Субинову машину и едет на кладбище. Подходит к могиле и долго смотрит на улыбку, которая светила ему ярче солнца. Родители выбрали красивый портрет. Бомгю всегда любил это фото. Он смотрит на землю, думая присесть на корточки, но не двигается, чувствует, что если шевельнется, упадет перед его могилой на колени и станет умолять забрать его к себе. — Все, что было хорошего в моей ничтожной жизни — это ты, — старается не плакать Бомгю. Он сглатывает ком и продолжает уже шепотом, — я помню все, твой взгляд, когда я выбег под колеса твоего байка, твою улыбку, когда я впервые с него упал, когда попросил покататься, помню, как ты нес меня на руках, как мазал колени заживляющей мазью. Я помню, как мы гуляли каждую ночь в тот август, который был самым счастливым месяцем за всю мою жизнь. Помню, как ты всегда брал для меня кофту на случай, если замерзну и подкладывал в карманы конфеты. — Бомгю приходится сделать паузу, чтобы не заплакать. Он продолжает только спустя пару минут. — Я помню, как ты поцеловал меня впервые, у тебя так глаза округлились от страха, — усмехается, — помню каждый раз, когда ты собирал меня по кусочками после Субина, помню каждую твою улыбку, каждый поцелуй, каждое признание. Особенно те безмолвные, когда ты смотрел мне в глаза и так влюбленно молчал, что мне хотелось на весь мир кричать за нас обоих. — Бомгю все же садится на корточки и, загребая немного земли, пропускает меж пальцами. — В первую ночь после того, как ты ушел, я думал, что хотел бы, чтобы все мои воспоминания о тебе стерлись, чтобы и твой отпечаток на моем сердце стерся вместе с ними, но я дурак. Я никогда не испытывал столько боли, сколько испытал в ту ночь. Но и столько счастья, как за те триста тридцать три — тоже. Пусть и один из самых счастливых дней превратился в дыру меж моих ребер. Но я буду помнить, Ёнджун. Обещаю. — Слеза все же скатывается по щеке у Бомгю, и он быстро ее вытирает, — забавно, — смотрит на мокрый палец, — я думал, что все мои слезы уже высохли. На небе начинают сгущаться тучи. Солнце в мгновение заходит, где-то вдали слышится рокот грома. — Ну все, все, не злись, — возводит глаза к небу Бомгю, — я не буду. — Он вытирает щеки и поднимается на ноги. — Помни и ты, что обещал мне, Ёнджун. Найди меня. Даже если я реинкарнирую, даже если стану деревом или камнем, найди меня. И знай, что я тоже буду тебя искать. Во всех мирах, во всех жизнях, я обещаю тебя, клянусь, — он сжимает руки в кулаки и жмурится, — клянусь, мы найдем друг друга. Я пронесу свою любовь к тебе сквозь все миры и вселенные, сквозь время и пространство, и в каждой новой жизни в моем сердце будешь только ты. Бесконечно, любовь моя, бесконечно… — шепчет Бомгю.333
Спустя неделю Субин находит Бомгю в их спальне. Он рыдает в голос, не отпускает его бездыханное тело даже тогда, когда приезжает отец и скорая. Боль от осознания расплывается ядом по каждой его клетке. В своем самом чистом, первозданном виде. Субин вопит на всю квартиру, умоляет смотрящих с сожалением врачей вернуть его к жизни, обращается к Смерти, молит забрать его душу вместо души Бомгю. Он не верит. Бомгю не мог. Не мог наказать его так жестоко. За все, что он сделал, за все свои грехи, Субин готов был гореть в адовом пламени, умирать и возрождаться, чтобы снова умереть, но потерять его — хуже. Нет наказания более жестокого, чем смерть того, кто есть жизнь. Бомгю для Субина был всем: солнцем, луной, звездами на небе, водой и воздухом. И теперь Субин, так отчаянно старающийся вернуть себе сердце, склеиться, разбивается на осколки в спальне своей же квартиры, на руках с тем, кто забрал со своим уходом все. Для Субина погасло солнце, навеки спряталась луна, погружая весь мир в непроглядную, засасывающую тьму. Для Субина звезды осыпались битыми стеклами и каждая оставила на нем царапину. Такую, которая больше никогда не заживет. Для Субина высохли все океаны, перед его глазами — пустыня, в которой он один, навеки обреченный скитаться в поисках того, кто все-таки сумел от него сбежать. Бомгю забрал с собой воздух, и теперь Субин обречен вдыхать лишь пепел своей мечты и пустых надежд, которым не суждено сбыться. Перед похоронами Субин находит под своей подушкой записку. Он долго плачет глядя на выведенное точенным почерком Бомгю «Субину», но все же открывает. «Субин, я прошу у тебя прощения за то, что не полюбил, что лишил сна и рассудка, что стал причиной раздора в твоей семье. Я знаю, что ты не стрелял в Ёнджуна, я видел, но знай, в ту ночь по твоей вине умер не только твой брат. Ты убил троих. Не плачь обо мне, я наконец-то буду там, где давно хотел, с тем, кто показал мне, что такое счастье». Отец и мать выступают против того, чтобы Бомгю хоронили на семейном кладбище, но Субин даже не спорит, он говорит, что будет так, как сказал он, что это единственное и последнее, что он может сделать для мужа. И он сделает. — Я не в праве просить у тебя прощения, потому не буду. Я устроил тебе Ад на Земле, теперь я это понимаю. Я вырвал цветок из почвы в надежде, что он зацветет в моей, пусть и самой красивой вазе. Но цветы не растут без почвы. Цветы без почвы вянут. Я забрал тебя у него, потому что не мог без тебя дышать, и он увидел это, позволил мне вдохнуть, позволил испытать счастье называть тебя своим мужем. Я не заслуживаю прощения, да и раскаяться не могу, потому что все еще до одури тебя люблю, но я хочу, чтобы ты лежал здесь, возле него. Уже поздно что-то менять в мире живых, но если ты меня слышишь, найди его по ту сторону, отыщи во чтобы бы то не стало и скажи, что мне жаль, что этот крест навсегда останется на моих плечах. И молю, будь счастлив, аморэ. Через месяц, который оборачивается для Субина истинным, непрекращающимся ночным кошмаром, он приглашает людей, и могилы брата и мужа переносят загород, к обрыву, с которого они прыгали когда-то в воду. В единственное место, где они все втроем были счастливы. Там возводят арку с бесчисленным количеством цветов и строят полузакрытую усыпальницу, с которой открывается вид на море. — Я обещал стать твоим ночным кошмаром, а ты своей смертью превратил в кошмар мое существование, — негромко говорит Субин, присаживаясь у могилы мужа. Он ставит свежие цветы, целует его портрет и ложится щекой на холодный мрамор. — Все, что было хорошего в моей ничтожной жизни — это ты, аморэ, — старается не плакать Субин, — ты никогда не был со мной счастлив, но я никогда не был более счастлив, чем с тобой рядом. Ты — мой смысл, всегда им был. Как только тебя увидел, я уже тогда понял, что ты им станешь. И ты не разочаровал. — Усмехается Субин, глаза прикрывает. — Обещаю тебе, я найду тебя, если не в этом мире, то в другом, не в этой жизни, так в следующей. Я найду тебя и вымолю твое прощение. И даже если ты никогда меня не полюбишь, в моем сердце всегда будешь только ты. Во всех мирах, во всех жизнях, я клянусь тебе, я пронесу свою любовь к тебе сквозь все миры и вселенные, сквозь время и пространство, и в каждой новой жизни в моем сердце будешь только ты, аморэ. — Делает глубокий вздох Субин. Свой последний вздох. Субина находит спустя пару часов его охрана. Врачи сообщают убитым горем родителям, что у их сына остановилось сердце. В его ладони находят жемчужное ожерелье. Ожерелье, которое должно было висеть на шее Бомгю в день их свадьбы. Ожерелье, которое Ёнджун сделал сам и отдал Субину в день свадьбы, чтобы тот надел на жениха, как оберег. Он заберет его с собой в могилу, и когда встретит Бомгю в следующей жизни, обязательно ему передаст. Ведь оно, как и два братских сердца, принадлежит Бомгю. Субин умирает тихо, с улыбкой, думая о том, как сильно Бомгю все же идет жемчуг.