Когда папоротник зацветет

В ночь на Ивана Купалу вся Русь расцветала горячими сердцами костров. Девицы-Лады плели золотистые венки из кувшинок, цветков хрупких, живущих недолго, да на эту ночь сил хватит. Роняли их с ладони в воду речную иль озерную, шептали слова заветные. Бросались чаровницы следом в прозрачные, полные прибрежной осоки воды. Оттого и говорили, что ночь на Ивана Купалу — время всякой развеселой нечисти, что лешие шалят, влюбленных друг от друга отводят, что русалки выплывают да молодцев заманивают. А молодцев особо и манить не нужно — тут как тут с избранницами своими рядом — ладони широкие на станах тонких, греются от тепла девичьего. Прыгали влюбленные через костры, взявшись за руки, в "ручеёк" играли, хороводы водили. Под смех и песни — навались всем миром! — сталкивали в реку горящее колесо, а вдогонку ему кричали — звонко, от всей души, чтобы белому свету да богам-пращурам слышно: "Гори-гори ясно!" А как накупаются, да напоются, да напляшутся — устремляются в лес густой, чтобы там искать судьбу свою, нагнать её, поймать в тенета-объятья — чтобы с ней на ковре из мхов кружевных и трав ароматных зарю красную встретить. Молодцы хороши, девицы заглядываются, пересмеиваются. А краше всех — Финист-богатырь, волосы как пшеница, глаза как васильки. Статен, силен. Надежа земли-матушки. И пахарь, и витязь. Да ему-то ни одна ни люба. Уж какую пору мается. Не найдет себе невесту по сердцу. Вырвался Финист из хоровода, — расцепились нехотя пальцы девичьи, — да и прямиком в лес зашагал. В голове шумно, весело от мёда хмельного. Сердце молодецкое бьётся ретиво — чует судьбу, чует — случится что-то волшебное в эту ночь. "Может, найду-таки... найду цвет папоротника. А там и любовь моя рядом". Бабки-ведуницы говаривали, у костра рассказывали, что папоротника нет волшебнее травы. Как найдет кто цвет его, тот судьбу свою обретет, знание великое и силу Перунову. Брёл Финист по лесу, не спешил. Кругом молодцы да девицы аукались, за деревьями-кустами прятались — будто духи леса дивного. А кто друг друга догнал, те обнявшись стояли, клялись-шептались, головы долу склонив. Всё дальше и дальше шёл молодец. Уж и смех, и треск сучков да шорохи позади остались, не слышны. А он, будто в дурмане, ветви руками раздвигает, чтоб не надломить, лешего не обидеть. Через ручьи перепрыгивает, а те у ног его сплетаются, ластятся. Воды журчание — как песня тонкая, в дрему манит лучше сон-травы. Туманы поднялись — откуда бы? Ночь-то теплая, июньская. А в туманах тех — огоньки зажглись, да не как светлячки, светом живым зеленым с золотом, а волшебной серебряной россыпью — на ветвях, на траве, в самом воздухе. Замер Финист, прислушался. Клёкот ему чудится: не летают по ночам соколы, только совы да нетопыри. Обернулся богатырь и видит вдруг — папоротник рядом. А из чаши его — диво-дивное, на ножке тоненькой к огонькам хитрым тянется — цветок багряный. Как колокольчик видом, разве что не позванивает. Забилось сердце молодецкое пуще прежнего. Встал он на колено перед цветком, тронуть не посмел, залюбовался. Отразился цветок пламенный в глазах чистых. — Где же ты, жизнь моя, — позвал Финист. — Буду беречь, как зеницу ока; буду на руках носить, как на крыльях; от дождей и морозов укрою, от ворогов лютых защищу. Хрустнула ветка. Обернулся молодец, за рукоять ножа охотничьего схватился, мало ли — ворог или зверь лесной. Ан нет. Стоял туманом окутанный человек. Высокий, худой. Сразу понятно — не девица, да толком не рассмотреть из-за морока. — Кто ты, человече? Коли друг — покажись, коли враг — хоронись. — Не друг и не враг, — ответ ему был. Вышел незнакомец из пут туманных, шагал твердо, уверенно, как воин шел. Да как разглядел его Финист, чуть не отпрянул. Наг был незнакомец и бос. Телом своим глаза жег, бледнокожим, жилистым. Очи его блестели — черные — как две звезды, а волосы короткие, всклокоченные. — Ты будто бежал от кого? "Тать? Или горемыка какой, умом тронулся?" — Не бежал. Искал я. Что все этой ночью ищут, то и я. Посмотрел тут незнакомец за плечо финистово, в лице изменился весь, губы тонкие стиснул, скулы острые ходуном заходили. Шагнул он вперед и так сказал: — Вижу, ты первый диво встретил. Да не принесет оно тебе счастья, молодец. Люди врут всё, сказки сказывают – про любовь да про счастье. Уступи мне цветок, откуплюсь так — не пожалеешь. Рассмеялся Финист человеку странному. — Кто же от чуда такого откажется, от судьбы-то? От силы невиданной? От счастья безбрежного? А чудак всё не унимается. — Добром прошу, богатырь, соглашайся. Не по нраву пришлась угроза Финисту, сжал он кулаки пудовые да брови золотые нахмурил. — Ступай себе с миром, человече. Негоже чужое выклянчивать. А незнакомец еще бледнее стал, задрожал весь, тощий, нелепый в наготе своей, ртом глотнул, будто рыба на берегу. — Не хотел я, витязь, с тобой бороться. Да выбора нет. Пошел на богатыря незнакомец. А Финисту и странно и муторно. Ведь дохляк, щепка. И скрутит его Финист, о колено враз переломит. Откуда такой взялся на буйну голову?.. Решил тогда богатырь помять слегка обидчика, да отпустить с миром. Какой это тать. Смех один. А туда же. Воин. Сшиблись поединщики в первый раз. Незнакомец-то сперва затих, как Финист его плечи в захвате богатырском стиснул, да вдруг выскользнул ужом и так в печень ударил, что искры в глазах заплясали. Крякнул Финист, зашатался. Вот каков его противник. Как ветка ивовая — тонок прут, гнется, да не ломается. Да и драка вроде бы попусту, а задел уже незнакомец гордость молодецкую, нет сил усмирить. Во второй раз сошлись. Финист осторожнее стал, следил пристально из-под кудрей за противником своим. Тот в одну сторону бросился, в другую — будто заяц запетлял, да вдруг наскочил, в висок кулаком целя. Перехватил руку Финист, выкрутил, а в руке — жилы сплошь да кожа тонкая, теплая. Вдруг противник в руках его таять начал — будто сам туманом стал — то ярче становится, то сосны да березы сквозь него видать. Не иначе лихо. Только глаза и блестят по-настоящему. Опять вырвался. Стоит, задыхается, угрюмый. От рук финистовых синяки по рёбрам расползаются. Да и Финисту досталось, с губы разбитой кровь на рубаху каплет. Вот так праздничек... — Да ты кудесник? — усмехнулся молодец, рот утирая. Не ответил незнакомец, нахмурился только. Будто вихрь налетел, дрался неистово, как в последний раз. Честно дрался, без чаровства. Кулаками сам бил, да в ответ получал. Как ударит его Финист — будто в дерево попадет, аж костяшки расшиб все до крови. Обессилевать начал противник, уже не так ражно бьется, всё больше уклониться старается. Поймал его снова Финист в объятия богатырские, стиснул по-медвежьи, так, что рёбра затрещали. Ни звука из лиха не выдавил. Отпустил, сам о березу оперся — отдышаться. Незнакомец на землю осел — сомлел ли, или опять кудесить собрался? — Победил, — говорит. — Не могу больше драться с тобой. Сил нет. — Лежи себе, — усмехнулся Финист. — Да потом ступай восвояси. Стон что ли? Смех сиплый? — Вот и встретил я судьбу свою. Смотрит Финист: дрожит незнакомец, скорчился весь, жалкий стал. И подумал тут молодец, что за нужда у него? Не слабак оказался, хоть с богатырем и не сладил, и честь знает — показал, что чары подвластны, да в нападении не использовал... Что ж его так крутит? — Эй, человече, — Финист рядом присел, со спины, костлявой, в косых полосах, да что за полосы в темноте не разобрать. – Для чего ж тебе цветок этот надобен? — Тебе что за дело-то, — буркнул под нос. — Знать хочу, как его кудесники пользуют. Рассмеялся незнакомец колюче. — Будто ты сам кудесник. Да слушай, раз любопытный такой. По рукам я ударил с тем, с кем не стоило. Оказался слугой нелюдя. А свободу могу обрести лишь из цветка папоротника росы на зорьке напившись. Уж пять лет как ищу цветок на Ивана Купалу, да не встречал досель. И теперь вот… не встретил. Смотрел на него Финист – и верил. Кто в бою честен, тот лгать о таком не станет. — Ты волхв, что ли? Правнук Велесов? Не дождался ответа: отвернулся незнакомец. — Заря как заалеет, мне назад вернуться надобно. К хозяину… Поднялся, охнул, за бок помятый схватился. Всё хотел Финист его про одежду спросить, да передумал. Худой как жердь. Ноги длинные, зад поджарый, бедра узкие. Залюбовался молодец. Как так — сам не знал. Позвонки пересчитал, все вихры заприметил … Моргнул, согнал морок медовый. Наклонился, да сорвал цветок. — На вот, — догнал, в руку стебелек сунул. Ошалел незнакомец. Смотрит, глазами хлопает. Не красавец, да и не уродлив. Скуластый, брови вразлет, морщинка меж ними – хмурится часто, видать. — Ты… чего это… — подавился, все слова растерял. Смутился Финист. — Бери, сказал. Что ж сразу не поведал про беду свою? А тот глаза еще шире распахнул, и вовсе как блюдца стали. — Да кто ж поверит? Кто по доброй воле от чуда-то такого откажется? — Видать, издалека ты, — досадливо крякнул Финист. — Издалека… — пригорюнился. Встрепенулся вдруг, посветлел лицом. Цветок к сердцу прижал. — Правду говоришь? Отдаешь мне его? — Забирай, твой он. Незнакомец руку протянул, сжал плечо богатырское. — Не забуду твоей доброты. Обещал отблагодарить – так и отблагодарю. Пришлю тебе свой подарочек. Не гони уж его, он тебе верно послужит. — Кто еще? – Финист нахмурился. Незнакомец плечо ему стискивал, пальцы жесткие, сильные. В таких что меч, что тетива – всё к месту будет. — Позволь имя твоё узнать, спаситель мой. — Финист я. Уж и ты назовись. — Рарогом звать. Отступил на шаг. — Пора мне. Заря скоро. Успеть надо росы собрать да слова нужные сказать. Может, свидимся еще, богатырь Финист. Птица крикнула, да так близко и громко, что обернулся молодец, а посмотрел назад – волхва и след простыл, только туман меж деревьев да кустов стелется. Как обещал Рарог, так и случилось. Охотился Финист днем следующим, услышал клекот в небе. Упал ему на плечо сокол красоты невиданной, будто всегда рядом был, всегда на плече этом сиживал. Как такую птицу прогнать? Охоте обучен, послушный. Финист подарку не нарадуется, любуется, по перьям блестящим гладит. Привязался пуще друзей близких. — Спасибо тебе, Рарог, — сказал молодец. — Ох и угодил ты с подарком своим. А сокол, будто речь понимал человеческую, крылья расправил, заклекотал звонко, с лапы на лапу перескочил и в небо взметнулся, замер в нем темным росчерком. Так и зажили они, не тужили, да вот хозяйку Финист себе так и не нашел. К разным девицам присматривался, да замечать стал — все больше к худым да нескладным, с волосом темным да лицом узким. Присматривался, прислушивался, но сердце в ответ помалкивало. Вздыхал Финист, порой кручинился. Отдал он цветок, судьбу свою отдал. Да зато дело доброе сделал, человека из неволи вызволил. Зима наступила, весна её сменила. А как стаял последний снег, так поляны в лесу цветами будто пологом укрылись, птицы защебетали звонко, небо стало яркое, синее, как глаза финистовы. Отправился однажды богатырь на охоту, да больше все на красу Руси-матушки любовался. И понял вдруг: вот судьба его. Раскинул руки вширь, воздух прохладный грудью полной вдохнул и прокричал на весь свет: — Вот же ты, жизнь моя! Русь-матушка! Ты ж моя суженая! И другой не надобно..! Сокол ему с небес прокричал, на руку спустился, глядит глазом черным. Приласкал его Финист, перья упругие пальцами пересчитал. — Эх, брат. Как там хозяин твой бывший, волхв Рарог. Как живет-поживает, где-то странствует? Да и отправился в чащу лесную, на зайца силки расставлять. И до темноты с охотой своей не управился. Разжег тогда огнивом костер на поляне у дерев вековых, сосен да ясеней, и уселся подле, руки греть: ночи-то еще холодные. Вдруг слышит — ветви затрещали: кто-то сквозь чащу к нему пробирается. "Зверь лесной", — подумал молодец и нож из-за пояса вытащил, поднялся бесшумно и напружинился. Взметнулись языки пламени, будто по воле чьей, отпрянул Финист, ладонью лицо прикрыл. А как пропали пятна в глазах, так увидел он позади костра человека высокого, как прут гибкого да тощего. — Ты ли..! — вот не ждал, не гадал свидеться. — Какими судьбами здесь?! Подошел Финист к Рарогу-волхву, по рукам ударили. Улыбнулся волхв, будто солнышко красное взошло. — Мимоходом я. Вспомнил тебя. Дай, думаю, спасителю на глаза покажусь, да порасспрашиваю про его житье-бытье. — Что ж опять одежу-то свою порастерял! Горе ты горькое, — проворчал Финист, зипун с себя стянул и на плечи костлявые накинул. — На вот, погрейся. Заблестели глаза черные хитро и радостно. — Благодарствую, — ответил волхв. — Ворожба моя не терпит лишнего. Вот и приходится. Вроде и не верится в слова чудные, да и ладно. — Садись к костру! Рассказывай! Финист из котомки кулек берестяной достал, с картошкой старой, олениной вяленой, пирогами капустными, да бурдюк с медовухой — хозяйственный он был, к охоте хорошо подготовился. Покидали молодцы картошку в костер, под угли закопали и уселись рядышком. — Рассказ-то мой краток будет, — голос у волхва молодой, хрипловатый, звучит — завораживает. — Как освободил ты меня, не стало нужды к хозяину-нелюдю возвращаться. Разные земли повидал, разные тайны постиг, разные сердца послушал. А теперь вот с юга на запад направляюсь. Сам-то как, избавитель? — Жив-здоров, — ответил Финист. — Зимой в кузнице подковы да кольчуги ковал, весной вот шкурами да жилами озаботился. Скоро за соху возьмусь, боронить да пахать, чтоб хлеба спели к осени. Да ты жуй! Чай, когда рот полон, уши все равно слушают. Набросился Рарог на еду, ел да нахваливал. — Хороша у тебя хозяйка, — молвил, сыто о ясенев ствол опершись и по животу крепкому похлопав. — Да какое там, — отмахнулся Финист. — Сам я всё. Хозяйки нет, как не было. — Отчего так? — склонил Рарог голову, посмотрел внимательно. Смутился богатырь. Как на такой вопрос ответить? Отшутится решил. — Жду, когда сердце екнет. А оно молчит, не трепыхнется. — Дай-ка послушаю, — и прижался Рарог ухом к груди широкой, замер, затих. Застыл и Финист, как пень лесной, как столб соляной. Дышать как забыл, только чувствует, сердце его заколотилось, будто заяц загнанный, а щеки кумачом вспыхнули. "Вот дела..." Поднял Рарог голову, в глаза заглянул. Смолчал. Помиловал. — Вкусней угощенья давно не едал, — сказал наконец волхв. Финист аж расцвел. — Это ты, — говорит, — моей бабки стряпни не успел отведать. Знатная была стряпуха. Как грибы солила, как пироги пекла, как семечки жарила..! Свет не мил был, пока хоть что на столе оставалось. Бывало, вернемся мы с дедом с охоты, зайцев принесем, а она горшков наберет, моркови, лука, картошки накрошит, и мясо туда. А сверху тестом сырым прикроет. И в печь. Тесто запечется, запахом мясным пропитается, а ты его потом снимаешь, и можно хоть в него снеди из горшка положить, хоть вприкуску есть — всяко любо. Разошелся Финист, разговорился, как про родню вспомнил. — С дедом, бывало, за лес к Михею, пасечнику ходили. Через пять ручьев и одну речку перебирались, ягод по опушке наедались, грибов собирали — полные туеса. А обратно еще и с медом — доносили исправно половину. Бабка моя с ним медовую горку пекла. Уж я ей помогал, старался, из теста колобков катал. Посмеялись. — Вот тогда ты всем премудростям и научился, — молвил Рарог. — А теперь и мужскую, и бабью работу — всё один делаю, — буркнул Финист. — Не бывает мужской или женской работы-то. Есть только та, которую тебе сделать надобно, — так ему волхв ответствовал. — А твои кто родители? — Мать только помню. Ведуньей была и охотницей. Белке в глаз могла стрелой попасть, на волка одна ходила, на медведя с рогатиной. Тонкая была как березка молодая, а не сломить... Людей лечила. Да от них же смерть приняла... Посмотрел на Рарога Финист. "Что ж за нелюди такие, злом за добро платить", да промолчал, и так вон, волхв его пригорюнился. Посидели молча, дыша в унисон, пока заря над соснами не забрезжила. Поднялся тогда Рарог, зипун к ногам молодца сложил, а следом ладонь раскрытую протянул. Глянул Финист — диво! Кольцо там серебряное со змеевиком-камнем. — Возьми, — сказал волхв, — в дар. За тепло твое и доброту. Под камнем этим — порошок волшебный, из корня жизни сделанный. Примешь его в час самый тяжкий — и на день силы твои взрастут вдесятеро. Голыми руками камень крошить сможешь, железо рвать, деревья ломать. Только помни, потом лежать будешь три дня и три ночи, не пошевелишься. Принял Финист дар волхвов, покрутил, на разные пальцы померил. Тонкие у Рарога пальцы, кольцо Финисту только на безымянный впору пришлось. — Я ж тебя за сокола-то не знаю, как благодарить, такой птицы вовек не сыскать... — Пустое, Финист. Бери кольцо. — Что ж уходишь. Остался бы. Руки сильные да плечи крепкие всегда нужны. И хозяйку б тебе подыскали, девок красивых у нас много. Улыбнулся волхв, назад отступил. — Не могу, друже. Уже обещался. И в тумане сгинул, растворился в свете зари пунцовой. Так и не случилось Финисту за плуг взяться да Землю-Матушку взлелеять. Гонец примчался от воеводы с дурной вестью. Полчища черные Картауса проклятого на Русь двинулись, границы будто пауки своими дозорами опутали. Давно уж шло к тому, оттого и не удивился Финист. Споро в путь собрался, коня взнуздал. Обернулся на дом свой. И жалко — зарастет быльем под самую крышу. А с другого боку — и хорошо, что семьи не нажил. Биться будет медведем яростным, себя не жалея, ни о ком не кручинясь. Надел шелом золоченый да плащ алый, мастерицами узором вытканный, взял копье тяжелое да меч острый, и вскочил в седло. С неба на плечо с криком пронзительным сокол упал. — Эх ты. Тоже что ль, воевать собрался? Лети себе. Отпускаю. К хозяину лети, к Рарогу, передай ему от меня весточку. Вцепился когтями сокол, крыльями взмахнул, заклекотал сердито. Рассмеялся Финист. Надо же. Птица, а понимает что ль? Уходить не хочет? Ну да пусть его. И отправился в путь. Конь копытами тяжелыми, самим Финистом подкованными, траву приминает; ветер плащ алый да кудри золотые треплет, солнце с шеломом в гляделки играет, а сокол в синей безбрежной выси парит, высматривает зорко — не появится ли где ворог лютый. Так до заставы и добрались. Воевода самолично вышел богатыря встретить, по плечам крепко хлопнул, глянул цепко. — В надежных руках Русь-матушка. Не посрамим, братцы! — Не посрамим! — зычно кричали богатыри, слаженно, а громче всех — Финист. Сражался богатырь неистово, от ворога землю родную охранял, слава его поднлась пуще прежнего. А воинство картаусово, едва сокола в небесах завидев, от страха содрогалось. Да сколько ни бились витязи, полчищам поганым конца и края не было. Гнал их на Русь супостат, и хоть боялись вороги, да числом зачастую брали. Не во всяком бою богатыри верх одержать могли. И призвал тогда к себе воевода Финиста. Был он мрачнее тучи грозовой, брови кустистые хмурил, бороду пятерней приминал. И завидев молодца такую речь повел: — Служишь ты Родине, Финист, хорошо служишь. Да пришло время — еще лучше. — Говори, воевода-батюшка! Всё сделаю, себя не пожалею! — Так уж... — еще пуще помрачнел, да по колену себя хлопнул, рубить — так на чистоту. — Не видать войне конца, не все границы так стойко держатся, как наша. Много сёл Картаус пожег да вытоптал. Только смерть его всё обрубит. Лишится его войско головы — и рассыплется. — Так дай я с Картаусом в бою честном встречусь! Смогу победить, ей-ей слажу с ворогом! — Молод да горяч. Не первый ты, кто в бой с Картаусом рвется. Да не может с ним никто сладить. Ни меч его не берет, ни стрела, ни секира. Одни говорят — заговоренный, иные — бессмертный. Нам бы тайну его узнать-разведать, а тогда и на бой можно кликать. Финист руками развел. — Так ведь витязь я, а не тать какой. — Дослушай сперва. Слухом земля полнится, что желает Картаус витязей русских на свою сторону переманить. Обещает им награду богатую, коль к его войску примкнут. Так если б ты в бою ему сдался, а потом и согласился... — Не бывало на Руси предателей! И я первым не стану!.. Крякнул воевода с досады. — Все вы так. За честь свою радеете. Нет чтоб хитростью ворога вокруг пальца обвести, да народ свой от полонения спасти. Не простоим мы тут вечно, Финист. Захлестнет нас полчище поганое. И где тогда будет честь твоя? Я и сам бы пошел, в ноги Картаусу кинулся, лишь бы делу помочь. Да стар я уже, тертый калач. Не поверит он в преданность мою. Нахмурился Финист, брови-стрелы на переносье свел. — А в мою, нешто, поверит. — Не сразу. Проверит сперва. — Это как же? — вскинулся молодец, будто жеребец норовистый на дыбы встал. — А по всякому, — голос у воеводы глухим сделался, едва слышным. — Резать, жечь, убивать прикажет. После только приблизит и, коль повезет, тайну свою поведает. — А ежели нет? — Так тоже может статься... Волком смотрел на него Финист, вера его сквозь пальцы утекала, будто песок речной. — Отчего ж меня просишь? — Воин ты из первых, — с трудом речь далась воеводе, аж желваки все повспухли, — да одинокий. Коль станут проклинать — так одного. Горько стало Финисту. Хотел было ночь попросить — на подумать, да махнул на всё рукой: и вправду ведь, кого еще на дело пропащее посылать. И согласился. Вскоре молва по земле застелилась, будто дым от пожарищ черная, что появилось в воинстве картаусовом чудище. Пощады не ведает, силищи немыслимой, жестокости яростной. А на плече у чудища то и дело сокола примечали. Слушали молву воины, а как на поле бранном встречались с напастью этой — поверить глазам не могли. Как же чудище? Воин обычный, волосом да лицом светел, да взглядом темен. Страшнее всего был тот взгляд. "И впрямь чудище..." Одежды на витязе черные, как обрывок ночи безлунной, шлем с вороньими перьями, щит с пауком красноглазым. Перебежчик. Предатель. Позор для всей Руси-матушки. Знал всё Финист. Что проклинает его стар и млад, что богатыри-русичи схлестнуться в бою с ним грезят. А дело своё не бросил, с дороги ухабистой не свернул. Помнил он слова воеводины... Тяжело приходилось Финисту. Бывало, после битвы света белого не видел, забывался в зелене вине да объятьях девичьих. И было так покуда Картаус не призвал его к себе, к трону своему. — Покорил ты для меня не одну деревню русскую, не одну пядь земли сырой для меня раскрошил. Доволен я службой твоей. Служи мне и впредь. Назначаю тебя своей правой рукой, и в битве будешь стоять ты рядом. А про тайну свою так и не сказывал. Пригорюнился Финист в покоях своих, золотых да парчовых, среди ковров да позументов. Что же делать теперь... Как вдруг сокол в окно решетчатое ударился. Открыл ему Финист, впустил птицу неразумную. А та вдруг о пол каменный ударилась да и превратилась в Рарога-волхва. Обомлел Финист, и рта раскрыть не в силах, отшатнулся, как от лиха. — Я это, я. Все время рядом с тобой был. Не дивись, молодец. Хотел службу тебе сослужить. Опомнился Финист и молвил, всё дивясь: — Что ж за служба такая? Отчего скрывался под личиной птичьей? От кого прятался? — Время настало, друже, — зашептал волхв горячо, запальчиво, — от супостата избавиться. Знаю я всё: что возвысил тебя Картаус и правой рукой назначил. — Что ж с того, — ощетинился Финист и отмахнулся, досадуя. — Не достать мне его, не призвать к ответу. Как не знал я, в чем сила его, так не знаю по-прежнему. — Эту тайну, Финист, я ведаю. Сперва решил молодец, что ослышался, но смотрел Рарог в самые очи, сурово и истинно. Витязь аж рукой закрылся, не в силах правду принять. А потом ринулся на волхва, как медведь раненый, стиснул в объятьях до треска, оттолкнул и ударил с размаху. — Ах ты ж оборотень проклятый! Знал все, рядом был, да надо мной куражился?! Молчал?! Видел ведь, что творить приходиться! А Рарог супротив не шел, всё терпел, пока Финист не выдохся. Утер тогда кровь с губ и молвил: — Не мог я, сокол ясный, ничего сказать, пока Картаус тебя не возвысил, до себя не допустил. Знай ты раньше, в чем сила его великая, все одно зря ярился бы от бессилия. А теперь зато... — Быстро сказывай!.. — схватил Финист волхва за патлы темные да за плечо костлявое и так трясти принялся, словно дух весь решил вывести. — Не бессмертный он, и не заговоренный. Доспех на нем — из железа звездного кованный, один он такой на всём свете. Легче перышка, прочнее тверди каменной. — Откуда знаешь? — оттолкнул Финист волхва, да тот на месте устоял, не дрогнул. — Да сам я руду ту нашел. Сам и доспехи ковал злодею проклятому. Побледнел Финист лицом, лоб ладонью широкой утер. — Так вот ты кому служил, от кого бежал. Ты-то сбежал, а я, выходит, на месте твоём оказался... — усмехнулся горько. — Глуп я был, молод. Людьми обижен. Мать мою, когда от заразы лихой полдеревни перемерло, а она спасти не спасла, да сама не заболела, убили, подобрались будто тати... — стиснул кулаки Рарог, Финисту аж жаль его стало. Тёмен бывает люд простой, пуглив не по делу. — Деревня та близко с границей Картаусовых владений ютилась. Не знал я, у кого мести искать. Ушел из селенья постылого — скитаться отправился. Наткнулся на войско в лесу. Войско черное, в пауках да змеях. Картаус то был. Опознал он во мне кудесника, накормить велел, обогреть. Спросил, нет ли где деревни поблизости. Ну, я и указал. Отвернулся Рарог, зубы стиснул, будто волк оскалился. — Все они там и сгорели. А кто прочь кинулся — тех стрела нагнала да меч зацеловал до смерти. Стал я слугой Картауса Рыжего, связал он меня лютой клятвой. Ворожбу для него творил, бывало и бился с ним плечо к плечу, от ран лечил. А как стало невмоготу на смерть людей безвинных смотреть, на свободу запросился. Наполнил Финист кубок изумрудный вином да в руку Рарогу сунул. "На вот". Тот осушил одним глотком, рот утер и продолжил. — Картаус обманул. Пообещал, что отпустит, коли найду средство его неуязвимым сделать. А я до того скалу заприметил возле речки Смородины, прислушался к ней, и поведал мне камень о свойствах своих чудодейственных. Приказал я ту скалу вырубить да в картаусовы кузницы хоть по частям, но свезти. Работал три месяца, рук не покладая, мозоль на мозоль натирая. Броня получилась такая, что никаким оружием не пробьешь, никаким молотом не расплющишь. А как все готово было, напомнил злодею про уговор наш. Да какое там. Вздохнул волхв устало. — И понял я, что не отпустит он меня по доброй воле. Пять лет цветок папоротника искал. Да вот... тебя нашел. Хмурился Финист, чело морщил. — Стой-ка. Раз, говоришь, панцирь волшебный, так как же мне тогда Картауса покарать? Ухмыльнулся Рарог зло, недобро. — Как знал я, что злодей обманет. Оставил местечко слабое, как раз с того бока, где ты биться будешь. Между наплечником и нагрудником. Бей со всей силы — и расколются латы как горшок глиняный. А там и сердце достанешь поганое, — сплюнул волхв зло на ковер пушистый и ногой сверху притопнул. — А что ж сам-то терпел? — Сам не мог. Клятва меня по рукам и ногам спеленала. Не мог ему вред причинить, а теперь уж и не подобрался бы. Только тебе это по силам, соколик. Да не растерял ли ты порошок волшебный, что я тебе давал? — Не растерял, — ответил Финист уже весело. — Своей силушкой обходился. Да тут наверняка действовать надобно. Приму уж чудо твоё. Выехали воины на поле бранное. По одну сторону всё черным-черно, по другую — золотое да алое. Ощетинились войска копьями, натянули лучники стрелы. Вышли биться два поединщика. Сжал Финист рукоять меча булатного — "Последняя кровь русская на мне" — пришпорил коня верного, разогнался, сшибся с противником... Вышибли мечи искры яркие, щиты сшиблись с грохотом. С одного удара вышиб Финист из седла поединщика, не убил, ранил только. Картаус наблюдал, ус рыжий накручивал, усмехнулся криво, витязем своим любуясь, а как встал рядом Финист, длань железную молодцу на плечо положил. Затрубили рога, забили барабаны. Полетели стрелы, как злые осы жаля, выдвинулась следом пехота, а там и конники в бой ринулись. Бились яростно, а Финист только Картауса и высматривал. Выждал момент, да за спину ему прорубился. Картаус так в раж вошел, что и не заметил, как "рука" его "правая" в черном воинстве дорогу к нему прокладывает. Да что-то почуял, как зверь дикий. Обернулся в тот миг, как Финист мечом замахнулся. Перекосился в лице, заревел вепрем раненым, занес меч до неба и обрушил его на Финиста. Покачнулся богатырь, только средство волшебное и помогло выстоять. Поймал меч вражеский на щит, да щит от удара раскололся надвое. Замахнулся Картаус сызнова, молнии глазами метал, зубы скалил. Понял Финист, силен ворог так, что и со снадобьем ему не воспротивиться. Сжал меч посильнее, приготовился кончину встретить с честью и гордостью. Да тут с неба прямо на Картауса сокол обрушился, в забрало когтями вцепился, крылья распростел, заклекотал яростно. Не ждал Финист ни мгновения, ринулся в атаку, зашел сбоку от ворога и ударил со всей силы в место, Рарогом указанное. Сломался меч о броню небывалую. На миг замешкался витязь, да тут русский дух в нем взыграл, выкрикнул Финист клич боевой: "За Русь-Матушку!", сжал ручищу в кулак и давай им нагрудник потчевать. Сбил руку до крови, а все ж добился своего — пошла броня трещинами. Еще раз ударил Финист — и обломки на землю посыпались. А там уж он голыми руками скрутил ворога и так в темечко стукнул, что рухнул к его ногам Картаус как подкошенный. Как поняли воины картаусовы, что сгинул их хозяин — кто сбежал, кто во полон сдался, а кто и до конца своего бился, полег на поле бранном. Воевода тогда отыскал Финиста, обнял, к груди прижал. — Вот и свиделись, — молвил тепло. — Спас ты нас всех, сынок. Всей Руси избавление принес. Погоним теперь воинство черное по всем границам, разобьем в пыль и пепел. И памяти о злодеях ненавистных не останется. Спасибо тебе Финист, сокол ясный. Финист руки жмет, с богатырями братается, а сам все сбежать думает. Как завечерело, отошел он от костра, да к лесу направился. — Рарог! Явись — не таись! Знаю, что рядом ты! Вышел волхв из-за елей, к богатырю приблизился. — Уж полно тебе нагишом-то разгуливать. Оставайся в обличье человечьем, будь моим другом, братом названым. Будем вместе землю боронить да дом свой защищать, на охоту ходить да зори встречать. Сказал Финист — и вдруг пошатнулся. Подхватил его волхв, сильный оказался, к дереву подтащил да усадил осторожно. — Что ж, друже, можно. Знаешь же, что обещался. Нет нужды мне теперь за личиной птичьей прятаться. Чует Финист: руки-ноги отнимаются, силы богатырские все в землю ушли, не пошевелиться. Взглянул на Рарога яростно. А тот улыбнулся. — Чай запамятовал про расплату, богатырь. Три дня и три ночи тебе лежать, не подняться. Ну да не бойся. Буду сидеть подле. А чтобы скучно тебе не было, буду тебе... да хоть былины рассказывать. Много я знаю, достались они мне от матери... Глянул Рарог — а молодец уж спит. — Сам управился. Ну, спи-спи, а проснешься — росой напою, медом накормлю. Шепот послышался. — Что говоришь-то?.. Не разобрать. Прижался Рарог к самым губам, щекотно стало от дыхания молодецкого. — Друже мой... Сокол ясный. Улыбнулся волхв: все ж к добру нашел Финист тот цветок. К самому что ни наесть добру.