Пристальный взгляд непонятного цвета

— У вас классные песни. — Фёдоров нарушает тишину и через секунду сам себя за это корит, но слов назад не забирает. Он вообще это от скуки сказал. Хотя, скорее от шока. Почему все вдруг куда-то убежали, будто разом в один момент пропали, не оставив ни единой зацепки, куда могли бы пропасть? Все, кроме Славы. Фёдоров смотрит на солиста Наутилуса ещё раз. Ну да, у них классные песни. Социальные. Завораживающие. Почему он эти песни похвалил, Леонид понимает. Не понимает, почему он стоит рядом с тем, кто эти песни исполняет. Почему только с ним… — У вас тоже хороши. — Бутусов, прежде чем своим обворожительным баритоном кинуть комплимент, словно мячик, в ответ, пару раз кашляет. Незначительно, неболезненно, но заметно. Это, видимо, от долгого молчания. — Исполнение прекрасное. — Спасибо. — Всё, что может выдать Фёдоров. Ну, а что ещё Вячеславу сказать? Ему, честно говоря, страшно вообще что-то говорить. Если говорить, то это надо смотреть ему в глаза, а глаза у него такие странные… На фотографиях почти чёрные, но это на цветных, а на черно-белых они отдают прозрачным, а значит не карие. В реальности яснее не становится — очень интересное переплетение всех возможных и невозможных оттенков. Вроде и темные глаза. А вроде и нет. Вроде смотреть в эти глаза интересно. А вроде и страшно увязнуть в них, как в болоте. А ещё с Бутусовым разговаривать не хочется, потому что он часто употребляет букву «р». Он ведь мог ответить на комплимент по другому, но почему-то выбрал слова «хороши» и «прекрасное». С остальными музыкантами, какими бы они ни были, Леонид о своей картавости почти не вспоминал. Почти, потому что Олег то всегда был не прочь мастерски эту особенность спародировать. Всегда, но не часто. А с Бутусовым факт собственной картавости Федорову прямо светит в лицо и светит, и не перестает. — У вас Гаркуша по сцене интересно скачет. — Вячеслав поворачивается к Леониду лицом, разрывая последнюю связь с прошлой позой — отводит пальцы от белой плитки, намертво приделанной к стене. Странное помещение, всё-таки. Ни то гримёрка, слишком узкая для количества выступающих групп, ни то туалет, через который обычно забираются безбилетники. Клозеты тут не стоят, а вот зеркало имеется. Но плитка всё равно смущает. Фёдоров понимает, что в лицо ему светит не факт собственной картавости, а солнце, отраженное от странной Славиной цепочки. Бутусов даже знает фамилию Олега. Леонида за это берёт гордость. Но не только она, ещё и маленькое, незначительное подобие страха, выраженное в слегка приставших кудрях на голове. Вячеслав вряд ли знает об их не совсем стандартных отношениях с Гаркушей, очень-очень вряд ли, поэтому и страх явно необоснованный. Но он присутствует. Незначительный страх и почти незаметная слепота от этого круга посередине маленьких звеньев цепи. Незаметная, потому что от палёной водки слепит сильнее. — Он такой, да. Но с танцами ведь необычнее. Зрелищнее. — Фёдоров чуть-чуть смеётся. В ироническом ключе решает и продолжить. — Просто вы, когда исполняете, стоите как статуи. Ты особенно. Как будто молишься. Сравнение пошлое настолько, насколько пошло выглядит Бутусов, когда высоко подняв подбородок, в красном освещении, начинает петь «Скованных одной цепью». Фёдоров просто его только таким и видел. Прыгающий, вскрикивающий, безумный Слава не укладывается в его голове, сколько бы он не пытался это представить. Да такого Славы, наверное, и не бывает. — Как будто молюсь — я, а на коленях почему-то вы всей группой ползаете. — Бутусов тоже, вроде как, иронизирует. — Хотя это зрелищно, да, не спорю. — Так удобнее играть! — Несерьёзно возмущается Фёдоров, улыбаясь. — Может быть. — Философски заключает Слава. И снова тишина. Хотя, казалось бы, какая тишина перед концертом? Наоборот, шум и гам везде, везде он должен быть, но… Почему-то везде, но не здесь. Даже на улице тихо. Из шума Лёня слышит только стук собственного сердца и, изредка, странный ритм, который Бутусов пытается выстучать. И находится с этим горе барабанщиком, который стучит не по барабанам, а по плитке, как-то слишком странно. Слава вообще странный и противоречивый. Он похож на ворона, который сам по себе чёрный, но отливает на солнце блеском. Или, может, на сороку. Наполовину черную, наполовину белую, а в остальном блестящую от вещей, которые подобрала. Он ведь весь увешан трофеями: многострадальная цепочка, некое подобие ордена, блеск, странно сокрытый в тенях на глазах. А ещё он похож на мага. Может быть, на колдуна, шамана или ещё что-то такое магическое, невероятно притягательное… Волнующее. Но пугающее. И это во всём, особенно в черной одежде отражается. В рубашке конкретно. В странно стоящем воротнике этой черной рубашки, поглощающей свет до последнего фотона и тепло до последнего градуса. Стрижка ещё маллет, на волосах. Взгляд она приковывает, магическим, может быть, образом. Бутусов кажется скучным, аристократичным, слегка неприятным из-за постукиваний по плитке, но, черт возьми, красивым. Фёдоров этой мысли глупо лыбится. — Может быть, я бедолага, но деньги — это бумага… — Тихим шёпотом, без тени нот в голосе, произносит Слава. — Хорошая песня. В мозг въедается. Он поэтому и постукивал. Сам сказал: «может быть», сам вспомнил песню АукцЫона. Слава очень логичный. И совсем не поехавший, как, например, Олег… Фёдоров ловит себя на мысли, что подпустить Бутусова ближе было бы интересно. Просто интересно и ничего более. Совсем немного ближе, на совсем короткое время, всего лишь как опыт. Даже, скорее, как эксперимент. Слава в этой напряжённой обстановке умудряется занимать все мысли сразу. Лёня даже сначала не находит, что сказать на новый комплимент. — Хорошая. — Повторяет на автомате Фёдоров. — Ты так на меня смотришь пристально… — Слава смотрит не понимающе и белки́ глаз у него блистают ярче, чем обычно. — Стук мешает? Я это, вашу песню же вспоминал. Непонимание, однако, совсем не мешает Бутусову стремительно сокращать расстояние между собой и Фёдоровым. Зачем — непонятно, но он это делает. Медленно, стараясь, будто, не привлекать лишнего внимания, Слава шагами проскальзывает по небезопасному на вид полу ближе. — А я её сразу не узнал в твоём исполнении. — Ещё на нормальном дыхании оправдывается Лёня. А потом ему основательно сносит крышняк. От такого высокого солиста группы Наутилус Помпилиус рядом. Чёрт. Бутусов — чёрт. Цензурных слов в голове не остаётся, так, редкие междометия между ними. А Слава ничего не делает. Он просто стоит, он просто выше и Фёдорову бы, казалось, не привыкать — Олег ведь тоже выше, но Слава выше как-то иначе. Слава не выше, он свысока. И весь Бутусов какой-то геометрически правильный — худой, угловатый, скулы ровные, губы… Тоже правильные геометрически, настолько правильные, что под них Фёдорову слишком неправильно хочется подставиться. Слишком хочется. Лёня, долго не обдумывая свои действия, пристает руками к Славиной цепочке. Просто проходится по главному звену — широкому, круглому и тонкому. Чуть сдвигает эту главную композицию влево. Не думает, почему влево. — Классная цепочка. — Леонид переходит на заговорщицкий шепот, отмечает, что голос его так звучит высоко и более сумасшедше. Но он ведь сейчас и правда выше, потому что чуть приподнимается на носках, и сумасшедшее, потому что вообще не думает, что говорит. — Может, поцелуемся? Как будто в такой ситуации это самая естественная просьба. Она не естественная, но у Фёдорова возникшая. Он даже себя за неё не корит, понимает — просто хочется, просто надо. И Слава тоже, вроде как, не шокирован. Он не убегает, не звонит в милицию, не звонит в дурдом. Хотя, тот факт, что Бутусов уже видел выступление АукцЫона и не вызвал санитаров, о многом говорит. — Может. — Слава склоняется неестественно для своего роста. Расстояние сокращает. — В виде выражения протеста? — Протест выражают со сцены. — Дрожащими губами выражает мнение Фёдоров. — А это… Это просто… Договорить, нет, даже додумать, ему не дают. Вячеслав не даёт, своим напором геометрически правильных губ. И целуется он так же хорошо, как и выглядит. Не грубо, но и не нежно, как-то средне, точно с инициативой, под которой Лёня плывёт и опускает руки, и точно с мягкостью, которая, кажется, и не позволяет Славе кусаться. Неожиданно приятно, ведь запускает руки Фёдорову в косое облако кудрей где-то на середине таинства поцелуя. И холодно и жарко, потому что и нос и губы у Бутусова холодные, но ведёт он ими жарко. И как финал — целоваться он умеет до сладкой истомы, Лёня даже стонет что-то, как обычно, поёт на сцене, но более тихо, более мягко. А Слава целуется, как будто трахается. Фёдоров отстраняется, но замечает свои руки у Бутусова на лице. Прямо на висках, а под пальцами чёрные-чёрные, где-то там внутри блестящие тени. Неосторожный жест — и грим на смарку. Хотя… — Попробуй провести дальше тенями… — Нервно, виновато пытается исправить ситуацию Лёня. — Ну прямо до виска, может, красивее получится, чем было… Слава только смеётся. Искренне и совсем по-человечески. Это рушит его образ существа причастного к магии, но строит что-то новое и привлекательное. Не до близости уже, а до принятия его существования. — А ты мягкий такой, когда целуешься, что я твоих рук и не заметил. — Говорит Вячеслав, выводя что-то на своём лице кисточкой, у которой верх испачкан черными, как уголь, тенями. Фёдоров на этот очередной комплимент за время их одиночества вдвоем не отвечает. Достаёт папиросы, закуривает нервно. За курением не замечает, как помещение заполняют люди. Разные: знакомые, незнакомые, пьяные, трезвые, грустные, весёлые. Но всё одновременно громкие. Гаркуша, например, громкий, знакомый, весёлый и пьяный. И его длинная рука ощущается Фёдорову на шее не странно, а привычно и даже органично. Лёня утыкается в Олега сильно, до почти ломающего нос давления. Гаркуша что-то говорит, но Фёдоров его не слышит — только чувствует откуда-то пристальный взгляд непонятного цвета. Снова встречается он с этим взглядом только тогда, когда чья-то камера как-то удачно на него попадает, а рука Олега с него уже давно пропала. Да и взгляд тоже пропал — Слава смотрит куда-то в бок, не в объектив, кажется, в ту сторону, в которую Федоров повернул большое кольцо у него на цепочке. Лёня тоже в объектив не смотрит, и на Славу упорно старается не смотреть. От папиросы остаётся только бычок, и бумага, её составляющая, превращается в плоскость. Затвор фотоаппарата характерно щелкает.