Y.K - L.C

От него всегда пахло сигаретами. Вся одежда была пропитана ароматом синего винстона. Пальцы, волосы, всё отдавало так терпко. Он запускал в выженные ни одним осветлителем в блонд волосы с фиолетовыми кончиками, сжимал их у корней и смотрел в широкую морскую гладь. Я мог сутками наблюдать за его профилем, ухмылкой когда я шучу или рассказываю о прошедшем дне. Ветер ласкал его тонкую, белоснежную кожу, под которой, к слову, всегда можно было разглядеть синие, тонкие вены, помню, как я рисовал их в своём скетче, после наших встреч. Извилистые, как кроны деревьев. Я помню нашу первую встречу. — Псст. Огня не будет? Я сидел у самого берега, вода слегка касалась носков конверсов, а он присел на скинутый с его спины рюкзак, рядом положил свою гитару цвета темного шоколада. Я курил. Меня его компания не смущала, но у воды мне всегда думалось легче о всех тех заботах, которые разрывали мой разум и он был явно лишним гостем среди всего этого хаоса внутри меня. В зажатых пальцах я держал вишневый чапман и ни чуть не смутившись, так ничего не ответив, только затянулся и достал из заднего кармана белую зажигалку с красной кнопкой, протянув внезапному гостю моего покоя. Поблагодарив он прикурил, закрывая ладонью огниво от ветра и втянув щёки, глубоко затянулся, возвращая мне вещь. Мы курили молча. Я сам тогда не понимал, как одним своим присутствием, незнакомый мне человек смог утихомирить мою тревогу. — Меня Юнги зовут, — хриплый, низкий голос, я запомнил его навсегда. — Чонгук, — я затянулся и стал тушить бычок о лежащий рядом камень. — О чём ты думаешь? — Это имеет значение? — Ну, да. Если ты думаешь о какой-нибудь педофилии или гомофобии, или о том, как изничтожить чернокожих, то, скорее всего я затушу об тебя сигарету и нам не по пути, — Юнги затянулся, а затем повернул голову ко мне, — Ну? О чём ты думаешь? Я заметил на его запястье браслет из бисера. Он был цветным и в свете закатного солнца еле заметно поблёскивал радугой. Как позже выяснилось, мне тогда не показалось. Я не знал, что ему тогда ответить, в моей голове был ворох мыслей и в тоже время она гудела от пустоты. Я думал о нём. Изучал лицо, кошачий разрез глаз и бледные губы, он их часто кусал и это было заметно невооруженным взглядом. Но он смотрел на меня так, как ни смотрела ни одна живая душа, с коими я был знаком. Юнги словно ждал от меня какой-то сокральный ответ, я не знаю… — Можно я тебе сыграю? — он сам прервал эту неловкую паузу между нами, поднимая свою гитару в руки, а я лишь в согласии кивнул. Пальцы его были изодраны толи струнами, толи нервами, но как только они коснулись струн, вся моя жизнь «до» перестала существовать. На берегу моря, на закатных лучах и теплом майском ветре, она исчезла и началось наше с ним «после». Юнги играл с закрытыми глазами, но я видел как шевеляется под веками зрачки, наверное он рисовал в разуме свои палитры жизни, или так он уходил в воспоминания, я не знал тогда точного ответа, но после мы просидели с ним до самого рассвета. Чёрт возьми, но я не помню о чём мы так долго с ним говорили. Я хватался за общение с ним как за глоток свежего воздуха после приступа удушья. Мы гуляли вдоль берега, я нёс его гитару и рюкзак, наши пятки омывала солёная вода, а я всё так же слушал Юнги. Так начались наши постоянные встречи у берега. Я всегда его ждал, а он всегда просил у меня огниво. Мы сидели с нарезанными в пластиковом контейнере фруктами и чаем, сидели с пивом и анчоусами. Сидели с гитарой и моим скетчем. А когда приближался прилив, то заказывали кофе в прибрежном кафе, ровно до тех пор, пока через месяц он меня не поцеловал. Дрожа, гулко выдыхая, сжимая кулаки до скрипа, но уверенно и целенаправленно. — Чонгук… — Я знаю, Юнги. Мы оба знали. Было бы фатально отрицать то, что происходит между нами. Юнги работал тогда в книжном. Любовно расставлял издания на полках и держал своё рабочее место в идеальном порядке, я часто к нему приходил. Делал вид, что ищу нужную мне книгу и всегда подзывал своего консультанта, которого мне катастрофически стало не хватать. Он стал вшиваться в каждую мою клеточку. Я больше без него не мог. Мы вместе гуляли после работы и до распухших губ целовались у самой двери его квартиры. — Я не хочу тебя отпускать, — я был жаден до него, — Считаю дни как заключенный до того момента, когда первое что буду видеть после пробуждения — это ты. Наши родители старой морали. Для его мамы с папой я был лучшим другом с работы. Я хорошо помню тот день, когда Юнги пытались познакомить с одной особой, а его мама на кухне, где были только мы, призналась мне в том, что хотела бы эту девушку ему в невесты. Юнги зашёл ровно на этих словах, а я натягивал вежливую улыбку. — Прости, что тебе пришлось слушать это, — я впервые в тот вечер видел его слёзы, когда мы говорили в подъезде, — Родители устроили этот цирк, блять… Прости, Чонгук, я, чёрт… Он сильно разрывался в любви к двум. К родителям и ко мне и я не хотел ставить его перед выбором, но и отпускать его я уже однозначно не собирался, но всё произошло само собой, когда в один из дней он не пришёл к берегу. Юнги не отвечал на мои звонки, сообщения, а у порога его квартиры меня встретили маты старшего Мина и весь опухший от слёз Юнги за его спиной. — Проваливай, пока я тебя пинком с лестницы не спустил, — его отец орал на меня во все связки, а меня беспокоил только образ за который я пытался зацепиться, — Извращение. Это чертовщина, аморальность, самая низкая ступень общества. — Папа… — Закрой рот, сука. Никогда я прежде не бил людей, но тогда на удивление чётко сломал его отцу нос. Мне некуда было его забрать оттуда, я был студентом живущим в общаге и с кучей скидочных карт в бумажнике. Через его младшую сестру я передал нашу с ним зажигалку с инициалами «Y.K», ведь чтобы сделать это лично, возможности я так и не получил. К морю Юнги больше так и не пришёл, а я стал задыхаться. Так прошли мои полгода. Я приходил к берегу каждый день, ждал с пачкой в руках, ждал, что он вот сейчас он опустится рядом, заберёт её у меня и закрывая сигарету ладонью, прикурит. Но его не было, а я слёг с бронхитом. У моря всё-таки холодно зимой, если бы меня трогал этот холод, я бы точно не попал в больницу. Я видел его в своей температурной агонии, взывал, молил вернуть. Молил вернуться. Но меня снова возвращали в мой ад, где главное наказание — его отсутствие. Нашу зажигалку я увидел тогда случайно. Она висела словно брелок на браслете из мелких бусин, что слабо излучали оттенки радуги. Это был он. Стоящий ко мне спиной в коридоре у палаты, Юнги говорил с моим врачом. Гитара за спиной с брелком нашего огнива. Он рассказал мне в палате полушёпотом, не настаивал на прощении, но на мой вопрос как он узнал о том, что я попал в больницу, ответил: — Я всегда знал где ты. Между нами повисла долгая пауза, которую с тяжёлым выдохом нарушил Юнги. — Давай съедемся? — глаза блестели, в них читалась вина, — Я готов ни есть, ни пить, отдавать всё за квартиру, но я умоляю тебя, Чонгук, давай съедемся? — Но как же твои родители? — К чёрту всё, — он смеялся разбито, сжимая пальцами свои колени, — Я потерял свою душу из-за них, своё сердце, просто потому что мы оба парни. Они обрекают меня жить с нелюбимой женщиной, воспитывать детей которых я очевидно до конца жизни возненавижу. Я нашёл вселенную в человеке которого они ежедневно поливают грязью, просто потому что он любит меня. Я знаю, что у нас двоих мало возможностей, но я не переживу, если когда-нибудь через двадцать лет увижу себя с той, которую не люблю и того, который больше не любит меня. Я знал что мне придётся отчислиться. Знал, что нам будет очень трудно, когда подписывал приказ в деканате и выслушивал крики по телефону от моей мамы. Нам было безумно трудно. Мы спали на одноместном матраце на полу и забыли о вкусе не быстрорастворимой еды. Я помню как мы не разговаривали друг с другом из-за усталости и оба впадали в состояние непроглядной безнадеги, смотря на полупустую квартиру. У нас не было денег купить адекватный порошок для стирки первые два месяца, но Юнги каждый вечер молча утаскивал меня к берегу моря и играл на гитаре. Я находил в нём силы. На дополнительные смены и ночную работу, на четырёхчасовой сон и приём пищи раз в сутки. Он очень долго курил по ночам на балконе и еле заметно плечи его всё же подрагивали. А сейчас он проворачивает ключи от квартиры и впускает Наин, которым я через час приношу два кусочка яблочного штруделя и виноградный чай. Год назад мы купили свою квартиру, а Юнги перешёл на полную работу на дому репетитором игры на гитаре и пианино, а я заочно смог восстановиться в вузе и получить диплом. Из-за плохого питания он ещё долго пролечивал недомогания в желудке, но он всегда говорит о том, что не жалеет ни о чём. — Я жалею о том, что тогда исчез на полгода без объяснений, Чонгук, — вторит он каждый раз, если я только заикаюсь о теме прошлого. Нам с ним никогда не было легко. — Ты — моя панацея. — Душенька, её не существует, — Юнги сказал это, когда я впервые произнёс. — Я нашёл её в тебе, а ты существуешь. Он показывает Наин новые аккорды, пока с края его гитары свисает наше огниво. Сегодня ровно семь лет с нашего знакомства. Семь лет и седьмой раз, когда мы только вдвоём празднуем её у берега моря. Юнги всё так же умопомрачительно пахнет синим винстоном. Его пряди всё так же высветлены в блонд, а из-под кромки цветастой рубашки на руке, выглядывает парня татуировка веточек сакуры. — Семь лет назад я купил нам копеечные кольца на китайском сайте, ведь у нас попросту не было денег на другие, а я очень хотел, чтобы наша первая годовщина запомнилась навсегда, — закатные лучи солнца, в моих руках его гитара и чёрный маркер, которым я вывожу линии нового рисунка, а Юнги сосредоточено смотрит на оранжевую гладь майского моря и отвлекает его гитара, которую я опускаю ему на колени, — Но пора сменить их на более дорогие, Сииле. Я никогда в своей жизни так не волновался. Из ладоней можно было выжать море. Океан. На поверхности ровным почерком «Yoongi, marry me» и коробочка с двумя кольцами из белого золота. Он не моргает, кажется вообще не закрывает глаза, а затем сглатывая ком валит меня в крепких объятьях на голый песок и шепчет тихое «да, душенька, да» Нам никогда не было легко, но мы всегда были и будем друг у друга.