Непорочность на прочность

Сегодня особенно душно. Мучает жажда. Михаил смеется, видя пушкаревское притворное отчаяние. За углом есть маленькое кафе. Жалюзи в кафе прикрыты только наполовину, а после острого зноя улицы кажется, что здесь темно, как в колодце. Пахнет кожей широких кресел, табаком и мужским одеколоном. Затейливая плитка на полу, простые деревянные столы, черно-белые фотографии оголенных женщин. Уютно. Михаил протягивает Пушкаревой бутылку, вторую берет сам – разве есть на свете что-то желаннее воды? Они пьют наперегонки, так торопливо, что струйки стекают по подбородку, хохочут и стряхивают капли мокрыми пальцами. Бутылка Пушкаревой пуста, и вместе с водой она словно выпила нужные слова. Официант проводил их к столику у окна, где открывался красивый вид на северную столицу. Бесконечно далеко проехала машина, тревожа раскаленный асфальт. — Что ты будешь есть? - спросил он. Запутавшись в меню, Катя не нашла ничего лучше, чем омлет без соли. Официант принес омлет. Это был обычный омлет, но от его вкуса у Пушкаревой по телу началась приятная вибрация. И от мягкой улыбки Михаила... Импульсы по телу постепенно нарастали, Санкт-Петербург за окном заиграл совершенно другими красками. Пушкарева наслаждалась приятными ощущениями в своем теле, слегка закусывая губу и стараясь не смотреть на Михаила. Живая музыка в зале была как никогда кстати, и Катя могла не переживать, что ее громкое дыхание услышат. После быстрой трапезы Борщев резко поднялся и повел Пушкареву за руку к выходу, предварительно оставив оплату на столе и держа свой пиджак спереди. В интересном местечке располагалась новая съёмная квартира Михаила. Вход через арку. Дом с внутренним двором по типу колодца для Петербурга не редкость, но Кате было всё в новинку. Вдыхая воздух, пропитанный солёной сыростью, мокрой штукатуркой и кажется стиральным порошком от вывешенного белья с окошка на третьем этаже, она рассматривала кружок голубого неба с облаками со дна этого колодца. Но нужно идти. Иначе зачем она здесь? Второй подъезд. Вход в парадную. Второй этаж. Квартира 50. Вперёд. Они вошли в квартиру. Помыв руки в ванной и приведя платье на себе в порядок, Пушкарева подошла к двери в гостиную. На ручке двери висела повязка на глаза черного цвета. — Это для тебя, — сказал Борщев. Одев повязку, Катя распахнула двери и вошла внутрь. Она шла по ковру с мягким пружинистым ворсом. Остановившись, она почувствовала прикосновение его губ на своих. Аромат тела Михаила, эта нежность губ, скользящих по ее губам, будто в поисках драгоценного нектара, дурманили Пушкареву всё больше и больше. Их языки словно общались между собой, исследуя друг друга. Пушкарева уже начала стонать от вожделения. Она была пьяна от похоти, которая накрыла ее волной и тянула в омут наслаждения. В один момент Катя почувствовала как на ней расстёгивают пуговицы платья, и вот ее грудь лежит у Михаила в одной ладони, а другой он освобождает от лифа её сестру-близняшку. Секунды ожидания и парень требовательно посасывает ее сосок, втягивая его своим ртом. Пушкаревский стон нашел отклик в его действиях: он кусал губы Пушкаревой зубами. От одного соска Борщев перешёл к другому, посасывая, кусая и рыча. Пушкарева была на грани. — Мне нравится твой смех и улыбка. Мне все в тебе нравится. От его голоса мурашки побежали по пушкаревской коже. — Я хочу тебя увидеть, — голос Кати немного дрожал, говоря эти слова. У Михаила была фантазия о близости с Пушкаревой с повязкой. Он хотел доставить ей много удовольствия, чтобы она сконцентрировалась на себе, но девушка была неприклонна. — Я хочу тебя увидеть, — повторила Пушкарева. Желание увидеть его глаза затмило все. Борщев развязал и снял повязку, а его ладони легли на лицо Катерины. — Посмотри на меня, моя Катенька. В следующий момент Пушкарева тонула в омуте его глаз и расширенных зрачков. Наступила приятная обволакивающая тишина, и воздух в комнате пронизывали электрические разряды от напряжения и влечения между ними. — Иди ко мне. Катя снова услышала этот голос, пробирающий ее до мурашек. — Я хочу твои губы. И Михаил впился в ее губы жарким поцелуем. — Я хочу тебя целиком. Все происходит настолько правильно, что у Пушкаревой вырывается прерывистый, будто после долгих слез, вздох. Нет порванной одежды, злости, напора и силы. Есть ласка, в которой плаваешь, как в теплом молоке. Руки Борщева сжимают прочно, до синяков, но легкие губы, скользящие от уха к шее, безупречно нежны. Платье примялось за день и липнет к коже. Пушкаревой нравится, что Михаил очень медленно, с предвкушением стягивает отяжелевшую ткань – так разворачивают особенно любимое лакомство. Проводит ладонями сверху вниз, изучая, и повторяет путь ртом. Кажется, что эти поцелуи ложатся оберегами на ключицы, плечи, грудь, живот. Там, где прошли руки Михаила, тело Кати в безопасности. Пушкарева скорее знает, чем чувствует, что Михаил снимает с нее белье. Беззащитная изнанка бедер, складочки, где кожа из обычной превращается сначала в бархатную, потом в скользкую, леденцовую, и Пушкарева уже ощущает там его дыхание, ещё немного. Шепчет: "Пожалуйста, пожалуйста, поспеши…" Вот оно. Губы к губам. Она замирает. Борщев пьет Катю, как спелый арбуз. Жадно, большими глотками, не упуская ни капли. Внутри Пушкаревой раскручивается маленькая жалящая спираль, растет, растет стремительнее, заполняет, подчиняет, окутывает целиком и наконец разлетается на осколки. Пока они блаженно и плавно оседают в уголках ее тела, нетерпеливые пальцы входят и растягивают, готовя ко второй и главной тайне. Много, много влаги. Михаил улыбается, вечная мужская улыбка, вечное правило, которое велит ему пропустить пушкаревское удовольствие вперед собственного. Повинуясь мягкому, настойчивому давлению, Катя ложится на кровать. Ее мужчина по-настоящему красив, он красив везде. Легко и нежно – так тает масло, испаряется вода, – но властно входит, раздвигает влажные дольки. Еще глубже. Тугие, распирающие толчки, ювелирно отмеренная смесь боли и наслаждения. Ее Мишенька вздыхает хрипло, рука ныряет вперед и вниз, туда, где соединены их тела, ласкает, и скоро ничего вокруг не остается, кроме стука в ушах. Пульсация нарастает и стихает, как прилив, – две волны вперед, одна назад, становится сильнее, за закрытыми глазами Пушкаревой, на внутренней стороне век мелькают цветные точки, из которых медленно проступают город, жара и его смеющееся лицо. Пушкарева балансирует на самой вершине и, наверное, может остаться дольше, но волшебный, неподвластный воле пульс все учащается и последним ударом выталкивает ее куда-то, растворяет силу притяжения. Учащенное дыхание умело восстанавливают мужские поцелуи, и через некоторое время только следы от румянца на щеках внешне выдавают удовлетворение Пушкаревой от потрясающего оргазма. Через мгновение Борщев уплывает вслед за Катей. Отмеренные их общим дыханием, вязкие секунды все-таки тают, и теперь нужно по капле вернуться обратно, отрывая себя, как пластырь, от чужой души. — Не надо, не выходи, мне теперь станет пусто, — бормочет Пушкарева. Михаил наклоняется и отводит с ее шеи прядь мокрых волос. Кусает ловко и сильно, и боль, пробегающая по телу, вызывает между ног последнюю теплую вспышку. Только один час бесконечного лета. Пушкарева открывает глаза. Тень от штор ложится на стену полосами, отсекая от лица Мишеньки мечтательную улыбку.