Contra spem spero

В сумеречном дыхании осеннего вечера даже идеальный в планировке королевский сад обретает флёр несколько зловещий. Шарлотта из-под опущенных ресниц вскользь взглядом мажет вдоль тенистых дорожек, где кустарники шипами острыми впились-переплелись с ветвями деревьев. Листья потускневшие по воле поры увядания, что совсем скоро обретёт абсолютную власть над живым, оттого они шуршат-перешёптываются, изламываются и под слабым, блёклым натиском ветра опадают, прежде, всего пару мгновений, фатально кружась в невесомом танце. Как последний вздох простого человека, что совершенно напрасно надышаться так жаждет в объятиях самой смерти. Принцесса вздрагивает — и плечи её кроет не холод: едкий страх, отчаяние в ожидании неизбежного. Всё земное — смертное да хрупкое. Так зачем же жить, если однажды, и не важно, поздно или рано, потеряешь всё, что так трепетно по крупицам собирал это время мирское? Но смысла ещё меньше в жизни, что не имеет конца, ведь тогда ты будешь обречён собственными глазами наблюдать, как догорает и тлеет всё то, что так дорого; как медленно, но неумолимо жизнь утекает сквозь не твои пальцы. Становится жутко, и колючий трепет унимает лишь присутствие человека совершенно особенного. Шарлотта смотрит на бесконечно прекрасный да благородный профиль Гриффита, на его белоснежные волосы, что в свете лунном блестят, словно в настоящей сказке, и вспоминает: он не божество, и даже не принц. Он — рыцарь, воин; он тот, кто поклялся привселюдно тело и душу свои положить за короля, за корону. Неужели жизнь этого человека равноценна счастью кучки каких-то знатных особ, монаршей семьи? Их интересы так низменны, но привилегией по рождению наделены. Они не несут в себе ни света, ни чести, ни блага народу — так отчего же их право власти дороже мечты достойнейшего из людей? Принцесса в смятении: по сути, она — одна из них, тех, за кого жизни нещадно другие кладут. Шарлотту дрожь охватывает такая, словно девушка мучится в лихорадке — и Гриффит так уместно в жесте учтивом плечи её покрывает своим камзолом. Рыцарь её сердца что-то извинительное произносит, мол, как жаль, что не приметил сразу — а девушка млеет восхищённо лишь от мысли, что кожи её касается ткань, доселе которой равное по ценности богатство не держал никто из королевского рода. И в тот момент ей мысли своевольные голову кружат: она жалеет, что не надела платье, более открытое, ровно по двум причинам. И плевать ей, что осень ветром злым терзает, ведь чувствовать — важнее, чем ощущать. Будь наряд принцессы чуть более вольный (сама Шарлотта понимает, что ей хотелось бы сказать откровенный, но даже в мыслях всё и так кажется слишком неправильным, непристойным, оттого она себя сразу же пресекает) — возможно, тогда бы господин Гриффит хоть на капельку дольше задерживал свой взгляд на ней. Но юной наследнице совсем очевидно ясно, что его глаза, до бездонного синие, созданы (наверняка чем-то совсем неземным) для созерцания мириад сияющих звёзд, для осязания новых высот, чтобы таял мутный взор в отражении от вольных волн океана… Но никак не для неё, такой простой и предсказуемой рядом с ним. Ей собственной судьбе и предрассудкам хочется усмехнуться по-настоящему ядовито, ведь Шарлотта-Беатрикс-Мари-Роди Виндем теперь — самая важная женщина Мидленда, и она же пред Белым Соколом чувствует себя самой обычной, абсолютно пустой. Второй же причиной стоит назвать то тепло необъяснимое, что ласково обжигает непокрытую кожу, где та соприкасается с тканью чужой одежды. — Прогуляемся? — учтиво предлагает Гриффит. Он рукой указывает туда, где самые темные задворки уже отцветшего сквера, где ещё минутой ранее плясали скользкие тени… Но Шарлотте кажется, что она устыдно не отказала бы ему в просьбе совершенно любой. — Эта часть сада, что располагается по ту сторону замка, давно не ухожена и наверняка потеряла свою красоту. Я не думаю, что Вам там понравится, — принцесса чуть огорчённо вздыхает, когда вместо ответа Гриффит лишь хмыкает как-то мечтательно. А затем она в беспрекословии позволяет себя под локоть взять; мужчина касается её едва ощутимо, трепетно, но по намеченной дорожке идёт уверенно, даже быстро — почти изнывающая в короткой приторной радости лишь от мысли лёгкой близости, девушка едва поспевает за ним. Небо мрачнеет, и сквозь густую поволоку близкой ночи сулящие настоящий ливень тучи едва ли угадываются. Тяжестью наливается воздух — завись крохотных капель уже туманом стелется. Там, где прекрасный сад казался пугающе-неухоженным, неожиданно расстилаются цветы в бурлящее, дикое море. Блестят свежей влагой красные да белые звёздочки хризантем, искрятся в сияющих бликах луны, и пестрят меж стройных рядов, словно драгоценности в неосторожности кем-то рассыпанные, полевые цветы. Так своевольно, нахально — думается Шарлотте, и она улыбается этой мысли так искренне. — Вижу, Вы в хорошем расположении духа? — вместо ответа принцесса смущённо алеет щеками и робко кивает. — Раньше ведь наверняка кто-то трепетно лелеял эти цветы? Не может такая красота появиться сама собою: всему нежному и хрупкому необходима забота? — принцессе странно слышать вопросительную интонацию, когда под видом вопроса констатируют факт. — Моя матушка… Она любила гулять здесь сама и много читала, — ей на душе искрящиеся тепло разливается, когда те немногие светлые воспоминания вдруг всплывают в памяти. Но контрастно тому внезапно появляется терпкая обида к отцу. Где-то вдалеке уже рокочет гром, а вдыхать ароматный петрикор оказывается на удивление приятно. — Красивый вид? — вопрошает Гриффит, при этом щурится чуть лукаво. Шарлотта всматривается почти жадно, всё пытаясь разглядеть что-то особенное в дымкой поддёрнутом небе, где изморось поблёскивает в жёлтом свете огромных дворцовых окон, не гнушаясь тяжести близкой грозы — но видит лишь молодого господина на фоне красивейшей декорации. — Очень. Мне кажется, я бы могла смотреть на него вечно, — и в мыслях она себя пресекает за мимовольную глупость, ведь сама же определила, как напрасно да горько звучит слово «вечность». — Вечно? Вы желали бы себе такой участи? Как бы Вы тогда смогли наслаждаться жизнью, ценить те яркие моменты, что так неумолимо ускользают? В чём был бы смысл? — мужчина ловит её восторженный взгляд, и такой вид принцессы ужасно льстит его самолюбию. — Вы слыхали о невыносимой лёгкости бытия? — спрашивает он почти шепотом, как нечто совершенно сокровенное. — Такие слова… Противоречат друг другу. Это ведь оксюморон, он только на бумаге! Разве так бывает в жизни? — ей действительно трудно ощутить глубину этих слов, когда сам голос Гриффита вынуждает чувствовать томительное восхищение. — На бумаге… А ваша жизнь, она где происходит? — всего одна фраза вдруг грубо режет всю пелену эфемерного счастья. — Ах… — совсем обречённо-горько вздыхает девушка, и Гриффит замечает, как глаза её на миг влажным блеснули. — Простите, мне не стоило касаться темы, столь личной для Вас. Это совершенно не моя забота, да и потом… Давайте вернёмся к тем противоречивым словам? Если Вас, конечно, не утомила моя нудная болтовня? — он снова звучит обольстительно, но принцессе помнится та интонация, с которой благородный господин кольнул её той самой фразой. — Нет-нет, что Вы! Напротив, мне приятно Вас слышать, — ей хочется акцент поставить так, чтобы ему ясно было, что он — собеседник интересный, но получается, будто вся суть лишь в том, что говорит именно он, и совершенно неважно, о чём. От осознания полнит её сердце стыд, оттого Шарлотта пробует исправиться почти мгновенно: — Ваши речи так умны, мне интересны рассуждения о смысле и сути, ведь Вы излагаете такие трудные вещи настолько красиво, что я готова слушать их от заката до рассвета, — она вдруг замолкает и выдыхает почти судорожно: снова вышла хвалебная ода, будто принцесса Мидленда — фарфоровая кукла, что может служить лишь в интерьере, как красивое ценное дополнение, безвольная вещь, что научена только льстить да во всём соглашаться, и равным собеседником ей не стать никогда. — Что же, тогда с Вашего позволения я начну. Миф вечного возвращения per negationem говорит, что жизнь, которая исчезает однажды и навсегда, жизнь, которая не повторяется, подобна тени: она без веса, она мертва наперёд, и как бы ни была она страшна, прекрасна или возвышенна, этот ужас, возвышенность или красота ровно ничего не значат. — Тогда к чему же эта вся суета? — девичий голос едва различимо дрожит, пусть и говорит она нарочито тихо. — Идея вечного возвращения означает определенную перспективу, из её дали вещи предстают в ином, неведомом нам свете; предстают без облегчающего обстоятельства своей быстротечности. Это облегчающее обстоятельство и мешает нам вынести какой-либо приговор. Как можно осудить то, что навсегда канет в Лету? Эта мысль, что всё смертно, быстротечно, вскрывает глубокую нравственную извращенность мира, по сути своей основанного на несуществовании возвращения, ибо в этом мире всё наперёд прощено и, стало быть, всё цинично дозволено. Каждый может быть кем захочет, стоит только страстно этого возжелать. Они идут молча, иногда переглядываясь и улыбаясь (Шарлотте кажется, что совсем, как дети: невинно да искренне). Ей приятна сама мысль о возможности быть рядом с этим мужчиной, ещё и без привычного и порядком опостылевшего чужого внимания — оттого миловидное личико принцессы играет отблесками самого сияющего счастья. О причине же мимолётной радости Гриффита девушке остаётся только гадать… — Хотите передохнуть? — обращается он к Шарлотте, когда та ненароком оступается: его руки всё ещё крепко удерживают её за талию, и ей вспоминается первая встреча, а ещё наставления матери, что любовь с первого взгляда совсем невозможна. Последняя мысль ей глубоко неприятна: трагичный лейтмотив недолгой жизни королевы болезненно глубоко въелся в память. — Нисколько. Я не устала, — чуть смущённо отвечает девица. — Вы устали. Я ведь вижу… — и Гриффит отстраняется стремительно, притом руки прибирает так, что, будто невзначай, кончиками пальцев задевает её бедро. Принцесса такой жест мимо внимания не пропускает, а ещё ей безмерно приятна эта бескорыстная забота. И собственная усталость кажется ей абсолютным пустяком, когда она вновь припоминает, кем именно является мужчина подле неё. — Господин Гриффит, Вам, наверное, часто трудно приходится? Вы, после ожесточенных сражений, ночей не спавши, вынуждены сидеть на военных советах и слушать эти заунывные речи глупых алчных вельмож! Это ужасно, я знаю лично, ведь отец несколько раз меня честью наделял присутствовать на собраниях его приближенных: право дело, я едва не заснула с тоски, — принцесса говорит искренне, но боится лишнего смолвить, оттого получается речь едва ли не горячечная. — Вы постоянно обязаны взваливать на себя так многое, от Вас зависит будущее целой страны… Ах, а ещё эти железные доспехи, что тяжестью перманентной обременяют Ваши плечи. Мне жаль, что я на самом деле и представить не могу каково это, ведь вся моя жизнь — золотая клетка для крохотной птицы. А ещё я совсем никак не могу сделать Вашу жизнь хоть чуточку легче, даже пускай ненадолго… — и ей совсем не видится, как в некоторых фразах слова её звучат так неоднозначно, жалобно умоляюще. — Самое тяжкое бремя сокрушает нас, мы гнёмся под ним, оно придавливает нас к земле. Но… женщина мечтает быть придавленной тяжестью мужского тела. Стало быть, самое тяжкое бремя суть одновременно и образ самого сочного наполнения жизни. Чем тяжелее бремя, тем наша жизнь ближе к земле, тем она реальнее и правдивее, пронзительнее. Не пугайтесь, прошу: это только метафора, — он улыбается ей почти извинительно. — Продолжайте говорить, пожалуйста, — в восхищении молвит Шарлотта. — … тяжесть, необходимость и ценность суть три понятия, внутренне зависимые друг от друга: лишь то, что необходимо, тяжело, лишь то, что весит, имеет цену. — Знаете, а ведь моя жизнь ничем не обременена, я имею всё, что пожелаю. Но это так лишь кажется. Да, я понимаю, что Вам наверняка странно и противно слушать жалобы на роскошную жизнь во дворце, но мне право тяжело: я себе не принадлежу, не могу гадать, что станет с моей жизнью далее. Вы хоть можете отвоевать своё право мечем, им же защититься или же на товарищей верных положиться. А я… — с трудом даются ей слова, что звучат прорицательным откровением в этот миг; но Шарлотта не сдаётся пред страхом эту правду обнажить собственному сознанию. — Мне хорошо понятны Ваши чувства. Мы говорили о тяжести и ценности, и тогда уж стоит упомянуть и обратную сторону медали: абсолютное отсутствие бремени ведет к тому, что человек делается легче воздуха, взмывает ввысь, удаляется от земли, от земного бытия, становится полуреальным, и его движения столь же свободны, сколь и бессмысленны. Так ради чего живёте Вы? Просто ответьте себе. Вы умираете… Прямо сейчас, ведь время уходит, — и какая-то невыносимая тоска на краткий миг обуяла его сердце: сжала, уколола — да тут же отпустила, когда он коснулся хрупкого запястья Шарлотты. Уж не истерия ли это человека, осознавшего свою неспособность к любви да сущность прагматично-жестокую, и потому разыгравшего перед самим собой это чувство? Какая злая ирония, что для утверждения своей полноценности ему попалась главная женщина Мидленда. Шарлотта смаргивает слезу, молясь, чтобы в эту секунду Гриффит не взглянул ей в лицо. Её крохотную мечту целью всей жизни назвать тяжело: это словно робкая искорка на кончике тлеющей лучины, но всё же… Принцесса безумно хотела бы сделать всё ради того, чтобы из искры разгорелось пламя, как когда-то океаны до краёв наполнялись по капле. И начинается дождь… Пронзительно холодный, сразу сильный. Шарлотта уверена, что пока они преодолеют расстояние до замка, она продрогнет до самых костей, оттого девица, едва слышно, обречённо вздыхает. И прежде, чем волосы из сложной роскошной причёски станут противно липнущей к лицу мокрой паутиной, Гриффит без лишних раздумий снимает с себя и жилет, чтобы дать возможность принцессе хоть голову покрыть. — Нет, не стоит…пожалуйста! Вы ведь промокнете и, что того хуже, заболеете! — девушка возлагает свои ладони поверх его. — Не волнуйтесь: мы добежим быстро, да и к тому же, я так решил — и какой тогда из меня командир, если мои решения поддаются сомнению? — он выглядит серьёзным, но где-то в глубине его глаз блестит крохотными искорками озорство. — Простите…— она пристыженно опускает глаза. Шарлотта невольно засматривается на то, как быстро промокшая белая ткань рубашки очерчивает мужское тело. Ей хочется воскликнуть, что Гриффит прекрасен, ей хочется касаться его прямо сейчас, под дождём, пока они где-то в глуши сада бывшей королевы, подальше от чужих глаз и обязательств… Но может позволить себе лишь томно вздохнуть в попытке поспеть за его быстрым шагом. — А знаете, метафора ведь — опасная вещь. С ними шутки плохи. Даже из единственной метафоры может родиться сильное чувство, — после долгого молчания вдруг подмечает он. В шуме дождя тонет громкое дыхание принцессы: она чувствует, как сердце бьётся так быстро, словно неволенная птица, и от этого ей становится даже чуточку страшно. За массивными завитками кованной ограды виднеется дворцовая главная дверь. Осталось так мало, непростительно мало. — Постойте, одну секунду, пожалуйста, — запыхавшись, молвит принцесса. Гриффит же с вопрошающим любопытством на неё воззирает. В груди трепещет от решительной смелости. Ловить момент — или медленно гибнуть от сожалений напрасных. Шарлотта выпрямляется и на пару мгновений забывает дышать. Она становится на носочки, жмурит глаза и судорожно, шумно вдыхает носом. Сердце звучно грозится наружу вырваться, а господин Гриффит кажется совсем близким — она его горячее дыхание чувствует у виска — и принцесса смелеет. Но в последний момент приоткрытые холодные губы лишь мажут робко вдоль его влажной щеки. Бусинами капли дождя катятся по холодной коже, разительный контраст создавая теплейшим чувствам принцессы. Она, словно обычная девчонка, отстраняется в смущении и отводит глаза. Мужчина же лишь кратко одаривает её уветливой улыбкой. Дальше Шарлотте придаётся возможность опомниться только у ступеней. Холодные руки дрожат от скопившейся под пышными рукавами воды, и принцесса невольно ёжится, когда чужие тёплые губы почти невесомо касаются замёрзших кончиков пальцев. Гриффит запечатляет учтивость коротко-вежливым поцелуем — и отстраняется. — Благодарю Вас за прекрасный вечер, миледи, — в поклоне тяжело качаются его мокрые, потемневшие от влаги, волосы — и Гриффит, спешно развернувшись, уходит. Вот так внезапно и незатейливо вдруг кончается сказка. В растерянных чувствах Шарлотта ещё пару минут стоит у двери. Он совершенно точно уже находится где-то за пределами королевских имений и на бал возвращаться наверняка не планирует, да и похоже, что не планировал сразу (тогда почему же оставил ей накидку свою?). Принцесса бережно с плеч снимает одолженную (или подаренную?) ей вещь и в трепете восхищённом прижимает к груди. Там, внутри замка, слышны голоса — похоже, что людям весело, они, наверное, счастливы. А вот Шарлотта — напротив: она не чувствует желания вернуться, пусть на неё и давят тяжесть обязательств. А ещё она ранее (можно поэтично сказать: «в прошлой жизни») никогда не чувствовала счастья — это ей удалось осознать, когда появилось, с чем сравнивать. Краткие мгновенья, невольные встречи и откровения между строк — то, что сейчас кажется таким ценным и необходимым. Принцесса Мидленда никогда не задумывалась, ради чего живёт: столько «должна», и ни одного «хочу». Оттого теперь понять себя и свои чувства становится трудно до невыносимого. «К тому же, человеку не дано знать, чего мы должны хотеть, ибо проживаем одну-единственную жизнь и не можем ни сравнить её со своими предыдущими жизнями, ни исправить её в жизнях последующих. Потому я имею право, я могу желать и мечтать, поступать так, как хочу, не обременяясь тем, чего не выбирала» — думает принцесса, и силуэт её растворяется где-то в слабо освещённых коридорах огромного дворца, подальше от шума и внимания нежеланного.