Similis simili gaudet

— Черви — козыри, Дазай-кун. Худые пальцы с выраженной синевой вен цепко подхватывают россыпь глянцевых новеньких карт на дубовом столе. Лакированная поверхность дерева тихо скрипит под весом острых тонких локтей и чуть пошатывается, когда на неё с глухим стуком приземляется толстый увесистый бокал терпкого виски. — Прекрасная раздача, Фёдор. Мне повезло. Перебинтованные руки нарочито нежно оглаживают гладкость рубашки карт под острый внимательный взгляд напротив. В его руке — россыпь сердец — сулит победу, а вместе с ней и всю вселенную впридачу. В его руке — предсказание о скорой смерти. И улыбка Дазая режет пространство полумрака комнаты, вспарывает, словно ножом дикого зверя, и отражением оседает в уверенном взгляде напротив. Фёдор лишь тихо качает головой, позволяя длинным и черным, словно смоль, волосам плавно стекать по бледности кожи лица. — Не обольщайся так скоро, Осаму. Расслабишься и можешь тут же позорно проиграть мне свою собственную жизнь. Дазай на это вдруг резко и приглушенно смеётся. А грудь едва сдавливает от эмоционально болезненного и жгучего, словно в мягкие ткани внутри врезалось тупое острие старого ржавого лезвия. Собственное, на удивление вполне существующее, сердце тут же хочется вырывать с корнями, вытащить, как сломанный механизм и заменить на исправный — бесчувственный и методичный. Не сбивающий ровность пульса от глубины чувств. — Тебе ведь известно — моя жизнь мне самому не сильно-то и сдалась, — Дазай меланхолично проследил, как острые пальцы Достоевского, с очерченными линиями и выпирающими костяшками, томительно долго, как-то даже невероятно эстетично, достают из веера карт одну. Цепляется взглядом и тут же вздыхает, уводя его от чёртовых тонких косточек. И на секунду в мыслях — наверное их так легко сжать и сломать эту хрупкость. — Хочешь сдаться, даже не начав игру? Насмешка у Достоевского слишком больная и несуразная, и губы Дазая вновь обрамляет улыбкой. — К сожалению, пока ты жив, умирать мне противопоказано по неким моральным принципам. Колода карт на столе постепенно худеет, а развязка игры все быстрее ближется к своему логическому финалу. И тем дольше становятся чужие взгляды друг другу в глаза, и тем размереннее каждый, словно специально, чуть больше раздумывает над следующим ходом — ни одному из них заканчивать совершенно не хочется. Тяжёлый стук хрусталя в тишине немного сбивает обоюдный магнетизм атмосферы. Достоевский ухмыляется, очерчивая взглядом чужой пустой бокал и лёгким изящным движением вновь наполняет его. А Дазая внезапно укалывает мыслью о том, что как и этот бокал — Фёдор наполнил своим существованием и его пустоту. — Спасибо, — усталый взгляд бороздит по такой знакомой темноте помещения и останавливается на яркости настольных свеч. И зачем только Фёдор нещадно жгет это восковое старье их каждую встречу, сам у себя спрашивает Осаму. И тут же находит ответ — так более романтично, более атмосферно, более притягательно и приятно. И почему-то каждый раз хочется задержаться подольше. Внезапное предложение Достоевскому выпить соскользнуло с языка так быстро и правильно, что Дазаю ничего не оставалось делать, кроме как пожать плечами на вопросительный взгляд. — Один из нас сегодня умрёт, так почему бы тебе напоследок не составить мне компанию — все время пить одному невероятно и утомительно скучно. — Тогда, может стоит поменять компанию, Дазай-кун? — Фёдор — невероятная язва. Растягивает губы в наглой усмешке, и на изломе их чувствуется Дазаю что-то болезненно мрачное. И что-то болезненно похожее на его собственный излом где-то внутри. — Отнюдь, твоя компания, Фёдор, не настолько плоха. Ты меня неплохо развлекаешь в последнее время. И каждое слово стоило того, чтобы на мгновение глаза Достоевского сверкнули едва скрываемым весельем. На секунду, потому как неснимаемая маска вновь осела на худой бледный лик, выточенная из холодного мрамора. И сам весь Фёдор — вновь каменное изваяние. — Неужели, а я уж было подумал, что ты из чистого мазохизма приходишь ко мне каждый вечер. Дазай с нескрываемым интересом проследил, как узловатая кисть тянется к его бокалу, и бледные губы припадают к прохладе стекла в том же месте, с какого делал размеренные глотки и сам Дазай. А последний от этого жеста внезапно по-глупому улыбается. И впервые за вечер чувствует собственное опьянение. И, кажется, алкоголь здесь совсем не причём. Достоевский кривит губы, не привыкший ко вкусу крепкого алкоголя, он морщит по-детски молодое лицо, с отвращением отмечая горечь напитка. Длинные ресницы вздрагивают, мимолетно смаргивая ударивший в голову градус. — Отвратительно, — тянет он, отодвигая бокал. А в голове Дазая вертятся возмутительные в своём истинном смысле жаркие мысли. Мысли, что доигрывать эту совершенно глупую партию в «дурака» ему совершенно точно не хочется. А червовые карты в его руках издевательски красными пятнами раздражают пульсирующий взгляд и режут по груди и венам непонятной досадой. Червовые карты — какое-то глупое недоразумение, безобразное совпадение, для изрядно поплывшего в своей рефлексии мозга Дазая. Червовые карты — чьё-то вырванное с корнем метафорическое сердце. Чужая и, несомненно, ужасная в своей безысходности смерть. В подсчёте карт и их запомнании они оба — абсолютные мастера. И Осаму с внутренней досадой отмечает, что у Фёдора в руках они до крайности отвратительные — так даже не интересно. Выигрыш лишь на одном везении не стоит и жалкого желания, ни то что чьей-то такой важной жизни. Фёдор, однако, кажется нисколько не обеспокоен своим положением. Лишь с чарующей улыбкой делает свой очередной ход — совершенно спокойный, до раздражающего безмятежный. До стирающего эмаль зубовного скрежета смиренный. — Что за акт невиданной щедрости, Фёдор, ты ведь знаешь, что проиграешь в любом из вариантов. Уверен, ты тоже уже просчитал все ходы. Так зачем продолжаешь? А глаза все-таки у Достоевского удивительно прекрасны. В особенности, этот наглый прищур по-лисьему суженных, тёмных от тени длинных ресниц, век. И смотрит он с таким упрямым холодом, что Дазаю непременно хочется собственноручно сорвать эту, уже изрядно успевшую набить оскомину, маску чужого всецелого равнодушия. — Неужто моя смерть так опечалит тебя, Дазай-кун? — и его тягучий голос ощущается липкостью мягкой жвачки. Она противно прилипает к небу, языку и зубам — и не жуется — лишь тянется, медленно распадаясь в тонкие нити. — Не замечал у тебя суицидальных наклонностей, неужели моя компания так подсобила? Тихий хриплый смех мягкостью окутывает темноту комнаты. Фёдор смеётся впервые перед Дазаем так искренне, что у последнего где-то под рёбрами, солнечное сплетение взрывается сверхновой. Он широкими глазами секундно всматривается в лицо напротив, и его отпускает. И собственный смех он слышит через вакуум донельзя неправильных чувств. Сидеть вот так со своим врагом и наслаждаться каждой секундой совместного времени — для них обоих — это неправильно. Совершенно точно безумно и более того всецело опасно, как для общего мира, так и для них самих. Дазаю, если честно, плевать. Он лёгкой рукой скидывает со стола всю колоду, и под чужой вопросительный взгляд, карты с тихим шелестом оседают на пол, ставя уверенную точку их бессмысленной игры. Взгляд Достоевского — опасное лезвие. Аместистовые глаза напротив устало секундно прикрылись, выражая этим мимолетным действием весь спектр эмоций. И неприкрытое разочарование свозит в его каждом взгляде и жесте. И Дазай, верно, если подумать — его ненавидит. И это чувство обрастает внутри него какой-то замысловатой, закрученной тонкой спиралью, натянутой до предела струной, она вибрирует где-то внутри и эти вибрации проходят напряжением по самому горлу, оседая на языке язвительной горечью. — Мы не доиграли, Дазай. И конечно, несомненно, он видит в глубине карих глаз Осаму нечто, еще не образованное мыслями в буквенный эквивалент; бесформенное, плавающее на периферии чужого сознания, всплывающее в чёрноте зрачка мимолетным проблеском. Нечто, из-за которого Дазаю самолично хочется всадить себе пулю в висок и вместе с этим — умирать, как ни странно, совершенно не хочется. — Я сдаюсь, проигрываю эту карточную партию, это ведь не противоречит правилам, Фёдор? Какой бы не был исход игры — Дазай изначально заведомо проигравший. — Неужели ты стал настолько жалок, что убийство собственного врага для тебя — проблема?.. А более того, ты самолично вручаешь мне свою жизнь, наплевав на собственные недавние слова про моральные принципы. Дазай с насмешливой улыбкой лениво откидывается на мягкую обивку массивного деревянного стула, и под напускное презрение чужого взгляда опустошает бокал. — Выигрыш на жалком везении — такая скука, — тянет Осаму и ведёт взглядом к бутылке, та почти опустела. — Если ты не заметил, мораль и я находимся в двух разных полярностях, а слова мои — лучше и вовсе не видеть в них какого-то смысла. Осаму цепляет пальцами толстое горло бутылки и припадает губами, делая пару жадных глотков. Алкоголь, как назло, не берет, а трезвость мозга не позволяет полностью расслабиться. Или, скорее, сам собеседник особой вычурностью натуры не даёт ему погрузится в приятное опьянение. Компания Достоевского слишком опасна и настолько же притягательна этой самой опасностью, и вместе с тем потрясает Дазая их взаимным пониманием и увлекательными диалогами каждую встречу. — Прошу заметить, это была целиком и полностью твоя идея, Дазай Осаму, — Фёдор в одно плавное быстрое движение покидает насиженное место и буквально в секунду оказывается позади, опираясь руками о древесину стула. И склоняется, щекоча длиной волос чужой затылок. — Полная ложь, твои слова и действия всегда имели и будут иметь смысл, однако, мне не понять, чего конкретно сейчас ты добиваешься? Дазай ведёт плечами от близости дыхания Достоевского с его, весьма разгоряченной алкоголем, кожей. Он откидывает голову назад, стараясь всмотреться в бледные холодные черты лица и с улыбкой отмечает проблеск интереса на дне аметистовых глаз. — Я ведь так жажду смерти, дорогой Достоевский, тебе ли не знать, — информирует его, а губы так и норовят растянуться в широкой улыбке, когда взгляд собеседника — такого привычного и нужного — сменяется несколькими мимолетными эмоциями, считать которые, однако, не удаётся. — Мне ничего не стоит убить тебя, Дазай-кун, — шепот, слишком интимный, на ухо проносит жаркие мурашки по телу. А вместе с ними и какое-то нездоровое удовольствие от этой невинной близости. — Так убей, — и от внимательного взгляда не скрылось, как Осаму передергивает плечами и чуть дёргает уголком рта в нервозности улыбки. Не скрылось и лёгкое покраснение нежной ушной раковины и выраженных скул. — С удовольствием, — тянет Достоевский и обхватывает тонкую шею холодными пальцами. И не сжимает, лишь дразнит, ногтями изредка царапая нежную кожу, и мягкость подушечек отсчитывает биение чужого сердца. Чужой, немного повышенный близостью, пульс. — Ты немного взволнован, неужели боишься? Фёдор сильнее впивается в дрогнувшее под пальцами горло и с наслаждением отмечает его невероятную хрупкость. Стоит только сильнее сдавить — и тут же вибрации голоса отдают на кончиках пальцев невероятно красочным ощущением. Пленящим и одновременно пугающим чувством чужой хрупкости жизни в его ледяных руках. А Дазай с удовлетворением отмечает схожесть мерзлых достоевских рук с давящим ощущением дышащей в затылок смерти. — Совсем нет, асфиксия — это даже довольно приятно. Фёдор вновь тихо смеётся, хрипло и даже как-то мягко, по-своему несуразно, но однозначно точно мелодично и приятно для несколько избирательного слуха Осаму. — Неужели ты тот ещё фетишист, Дазай-кун? — Это ведь ты сжимаешь мою шею без малейшего намёка на скорую смерть, Фёдор. Кто ещё здесь фетишист? Руки Достоевского сильнее сжались на горле, перекрывая доступ к кислороду, а наклон головы и обжигающие дыхание контрастом проехались по поплывшему от чужих действий сознанию Осаму. Последний перехватил пальцами напряжённую ладонь на собственном горле, и из его уст вырвался тяжёлый сиплый вздох. Едкие слова превратились в быссмысленный набор хрипящих звуков. — Ну же, тебе же так нравится играть со смертью, неужели так быстро ты сдашь позиции? Неужели все это — лишь обманчивый фарс, не стоящий и малейшего интереса? Руки ослабили хватку и дали Дазаю вдохнуть так желаемого его организму кислорода. И, к удивлению, Осаму отметил собственное, совершенно не под ситуацию, странное возбуждение, зараждающееся еще где-то внутри, под рёбрами, и пока не заимевшее существенного веса. — Собираешься убить меня путем удушения? Или придумаешь что-то более оригинальное? Укус Достоевского на щеке ощутился мимолетной болью и ощущением жаркого дыхания, и принёс приятное чувство дрожи, растекающееся по затылку и вниз по позвонкам. Осаму удивлённо приподнял бровь, поворачивая голову, стараясь рассмотреть выражение чужого лица. — Предпочитаешь что-то конкретное, Дазай-кун? А на губах у Осаму тут же растекается не скрытая, вызывающая улыбка, взгляд становится несносно хитрым, липким до чужого бледного профиля лица. Он мажет глазами по синеве от прохлады чужих покусанных губ — ранки на них манят взгляд контрастной краснотой уже высохшей крови. И говорит он приторно ласково. — Предпочитаю двойное самоубийство с прекрасной дамой… Боюсь, даже если ты и согласишься на самоубийство — на прекрасную даму совсем не потянешь, Фёдор. И, как завороженный, Осаму наблюдал, как Достоевский с улыбкой закусывает собственные бескровные бледные губы, и тихая усмешка слетает с них так правильно и мелодично. И тут же прикрывает глаза, когда чужие зубы вновь впиваются в мягкость щеки, оставляя очередной красный след. И вслух подмечает, что Фёдор уж слишком часто кусается. И из наглости поддаётся вперёд с какой-то отчаянной, не присущей ему, нежностью. Не целуя, лишь неуклюже впечатываясь собственными губами куда-то в хрупкость линий челюсти Фёдора. И мажет влагой с довольной улыбкой. — Не потяну, — обстоятельно тянет Достоевский, спускаясь пальцами на плечи Дазая, словно паучьими лапками, пробивается аккурат за линию ткани рубашки. И взгляд у него пронзительный, выворачивает нутро Осаму с присущей ему жестокостью, хирургически точно вытаскивает из него все самое сокровенное, давно похоронненное где-то глубоко внутри. Копошится в мертвенном взгляде и находит в нем столько живого и яркого, что у самого Фёдора от этого холод мурашек неприятно щекочет затылок. А Дазай в ответ видит во взгляде чужих, несомненно прекрасных, глаз что-то подобное его собственным чувствам. — Тогда, что предлагаешь ты, Фёдор? Пальцы приятно щекучут шею и скользят под край бинтов. С каким-то детским интересом Фёдор приподнимает их, стараясь всмотреться в сокрытое под жёсткой тканью. Любопытства ради или эгоистичного желания, он подхватывает кончик тонкой марли и неспешно разматывает, открывая вид на шрамированную тонкую кожу. — Всегда было интересно, что ты прячешь под ними, — и полностью игнорирует чужой едкий взгляд. — Не слишком привлекательный вид, очевидно, — Осаму ведёт плечами в попытке стряхнуть чужие пальцы, однако, не сильно, словно и сам не знает — приятно ему данное действие собеседника или нет. Поддаваться не хочется, сопротивляться — хочется ещё меньше. — Отнюдь, — Достоевский аккуратно очерчивает выпуклость шрамов, оглаживая каждый мимолетным касанием. — Выглядит весьма неплохо, даже красиво. — Мы что-то говорили о больных фетишистах? — и улыбку сдержать не получается, потому как слова Достоевского уже осели в его болезненном сознании, словно мантра, прокручивая одно единственное, но такое странно важное и приятное слово… Красиво? — Хочешь продолжить? — Осаму на это лишь мотает головой, опуская рассеянный взгляд на чужие пальцы. И смаргивает навязчивую пелену, ловя себя на мысли, что так нелепо попался. Подсел на эту манящую иглу с русским именем, как последний наркоман, желающий и живущий лишь от и до очередной дозы. С непрекращающейся ломкой вот уже пару месяцев упрямо таскается к своему врагу и не чувствует ни капли вины ни перед собой, ни перед агентством и кем бы то ни было ещё. К Достоевскому ведут тысячи дорог и узких переулков, сотни злачных и безобразных районов сходятся в одном единственно нужном месте — ноги Дазая сами прокладывают путь в его очередное логово, и раз за разом безошибочно указывают на правильную дверь. А чувство одиночества, вьевшееся под кожу настолько глубоко, что и не вытравить его уже оттуда ничем, внезапно рядом с Фёдором притупляется. — Безболезненно, — понадобились долгие пару секунд, чтобы смысл внезапных слов дошёл до Фёдора, и тот со странным взглядом лишь тихо ухмыльнулся. — Как скажешь, Осаму. Достоевский цепляет верхнюю пуговицу рубашки Дазая, томимо медленно расстегивает её, и совершенно не обращает внимание на чужое удивлённое мычание лишь до того момента, пока его ледяную руку не перехватывает тёплая, жаркая рука Осаму. — Ты всех своих жертв для начала раздеваешь, или это лично я удостоен такого особенного убийства? И не сказать, что он против. Внутри разливается жаром от малейшего касания, и Дазай думает, что это похоже на сумасшествие, и что самое главное — одно на двоих. Потому как, стоит ему резко подняться, покачнув движением массивный стул, неприятно резанувший слух скрипом старой древесины; стоит вновь перехватить эту мертвенную холодность рук и потянуть на себя, заставляя приблизится ближе; стоит поднять собственный взгляд карих глаз и всмотреться в глаза напротив, чтобы лишь на секунду увидеть в них смятение и в удивлении дрогнувшие веки. Чтобы широкая улыбка безбожно тепло растянулась на собственном лице. Фёдор как-то неопределённо пожимает плечами, скрывая лёгкую обескураженность за хриплым смешком. В его глазах тает секундное замешательство, растворяясь за незыблеммым, таким знакомым, ледяным равнодушием. А у Осаму внутри разливается патокой, мягкой и липкой сладостью, вяжущей на зубах — поймал. Сорвал на доли секунды эту чёртову маску, увидел такую желаемую чужую искренность чувств. И всматривается он с такой ужасающей жадностью, что Фёдор, все ещё не до конца осознавший, выдергивает руки из пальцев Осаму с такой невероятной резкостью, что у последнего невольно перехватывает дыхание. Это похоже на бесконечную игру в шахматы, где с каждым ходом фигуры на доске перемешиваются, составляя бесконечное множество вариаций ходов. И кажется, что эта игра никогда не закончится, не обозначится победителя и проигравшего — лишь очередной ход в фантасмагории переменных. Очевидно, однажды, случайность все же составит фигуры на доску удачливым стечением обстоятельств, когда шах и мат оппоненту будет поставлен за один единственный ход. Дазай лениво потягивается, прикрывая глаза, руки скользят по собственной голой шее, чувствуя необычное ощущение открытости перед внимательным взглядом Фёдора. И с лёгкой блаженной улыбкой, Осаму собственноручно расстегивает одну за другой маленькие пуговицы рубашки. И чувствует жар чужого взгляда на собственной теле. — И что ты делаешь, Дазай-кун? — Фёдор насмешливо выгибает чёрные брови, и склоняется ближе. — Как что, раздеваюсь конечно, — тянет так мягко, информируя Достоевского, довольный настолько, что даже не старается этого скрыть. И специально наклоном головы обнажает выпирающие тонкие ключицы. И вновь у Фёдора на лице прелестное удивление, тут же сменившееся острым оскалом. Он лёгкостью рук срывает ненужную ткань, и Дазай насмешливо щурится от щекотной прохлады пальцев на собственной талии. Укус в шею отдаёт болью и собственным тихим шипением, пока чужие губы на пробу слизывают выступившие капельки крови — она отдаёт солёными металлом и сладкое послевкусие оседает на языке едва ощутимо. И Фёдор вновь сжимает зубы на тонкой коже. — Не зря про тебя ходит забавный слух, что ты похож на вампира, Достоевский, — он нервно смеётся, чувствуя дрожь в теле от странности смешения ощущений, одновременно болезненных и настолько же безумно приятных. — Теперь я целиком и полностью могу подтвердить его! Фёдор тихо смеётся, продолжая терзать пульсирующую тонкость кожи и прижимается ближе. Пальцы на талии сильнее сжимаются, с какой-то отчаянной жадностью шея Дазая обрастает ещё парой новых багровых пятен. И лишь болезненный стон заставляет Фёдора отстранится и вызывающе облизнуть губы под чужую насмешливую улыбку. — Неужели так вкусно, Фёдор? — Несомненно, — и с улыбкой на секунду склоняется только за тем, чтобы слизать вновь выступившие капли крови. — Хочешь попробовать? И не давая партнёру ответить, он склоняется, мимолетно проводя языком по чужим губам, размазывая по ним тёплую красную влагу и тут же с улыбкой отстраняется, под незабываемый шокированный взгляд. Дазай в каком-то наваждении слизывает собственную кровь и смеётся — этот вкус ему невероятно знаком. Однако в него тонкой ноткой вылетается ещё и вкус достоевских губ, что заставляет Осаму вновь провести языком по губам в каком-то странном желании ощутить его ещё раз. Вкус, несомненно, приятен. Но больше волнения приносит едва ощутимое прикосновение, от которого губы Дазая все ещё горят огнём. Это нельзя назвать поцелуем, лишь очередной ход их бесконечной игры с целью вывести оппонента, раздразнить, урвать из-под множества сменяющихся масок такую желанную истину. Но что делать, если истина настолько проста и понятна, насколько и пугающе сложна. Как понять истинность чувств, если прятки под бесконечными личинами вьедаются настолько в сознание, что собственная личность едва не теряется в пестром разнообразии. Желание нарушить границы, перейти черту с собственным врагом, разве это может быть их настоящим желанием, или все это — лишь очередной фарс. Очередная игра в лицемерие. — Действительно вкусно, — Дазай прикрывает глаза с лукавой улыбкой, намеренно вкладывая в эти простые слова двойной смысл, и знает — конечно, Фёдор заметит. Тот, на манер Осаму, усмехается. И оба в какой-то странной отрешенности застывают, замирают, словно время остановило свой ход — не слышно даже малейшего звука дыхания. И взгляд глаза в глаза чувствуется так невыносимо гармонично и отрадно, что у обоих на мгновение сбивается сердечный ритм. Правильно будет сейчас отодвинуться, обозвать все происходящее нелепой шуткой, игрой, не стоящей внимания забавой их исключительного сознания. Правильно будет. Но ни один из них не смеет разорвать эту странную тонкую связь, которая, верно, возникла намного раньше, однако, только сейчас стала так опасно заметна. Дазай с неожиданной для себя уверенностью, ставит все на зеро, и делает мягкий шаг назад — чтобы моментально сорвать самый большой и желанный джекпот. Рука на талии резко притягивает его обратно, и Фёдору хватает лишь секундного промедления, чтобы тут же смело коснуться тёплых губ напротив. И целует он так по-необычному нежно и мягко, словно губы Осаму — невероятная ценность. Второй рукой с аккуратностью обхватывает затылок, чувственно проводя пальцами и запутываясь в чужих волосах. И все это заставляет колени Дазая невольно подгибаться и отвечать так же самозабвенно, увлечённо уследуя чужой вкус и собственные невероятные ощущения. Внезапный укус вырывает у Фёдора болезненный стон, и он резко отстраняется, с недовольством наблюдая как Дазай с улыбкой слизывает его собственную кровь. — Надо же, твоя кровь намного вкуснее, Достоевский, — тянет с насмешкой, и вновь подаётся вперёд, обхватывая Фёдора за обе щеки. Поцелуй получается смазанным, мокрым, с чужим болезненным шипением на губах — кажется, укус был чересчур сильным. Кровь размазывается, металлом отдаёт на языках и вместе с ним удивительной сладостью, растворяется в липкости смешанных слюней, и вкус этот дарит поцелую невероятный для двоих шарм. От ощущений кружит голову, и Осаму не сразу замечает, как его с настойчивой наглостью подталкивают спиной к столу. И лишь тихо охнув от резких движений, он чувствует копчиком твёрдость стола и замечает как Фёдор, такой хрупкий без своего пальто, склоняется напротив, упираясь ладонями в стол. А Дазаю хочется улыбаться, он сам забирается на стол и раздвинув ноги, приглашающе смотрит на него, позволяя встать между ними. — И что же это все значит? — Фёдор озвучивает вопрос, мучающий их обоих. — О, это я должен спросить, это же ты ведь только что меня поцеловал, — он нежно берет руку Достоевского, медленно кладет ладонью на собственную ногу, и спотыкается о чужой взгляд. Аморфные глаза смотрят с такой усталостью и одновременно непонятной для Дазая снисходительной мягкостью. — А ты словно был против, Дазай-кун? — рука на ноге немного сжимается, под тихий выдох обоих. Отвечать, конечно же, Осаму не намерен, он лишь склоняется, оставляя секундный поцелуй на губах Фёдора. Происходящее кажется странным, но ни один из них не желает заканчивать это маленькое помешательство. Возбуждение, давно засевшее в головах, томительно медленно растекается по телам, тонкой ниточкой закручивается в жаркий узел, ускоряя пульс. Взаимное понимание даёт ещё больше прелести моменту, потому как не требуется никаких слов — лишь мимолетный взгляд в глаза — чтобы понять, чего хочется им двоим. Неправильность всего этого оседает на кончиках пальцев приятным покалыванием и тонет в изломе зеркальных улыбок. Фёдор приятно ведёт руками по чужим ногам, припадая в поцелуе к ключицам и ведёт языком по груди, огибая слои бинтов. Дазай тихо вздыхает и, обхватывая ногами чужую спину, прижимается, чувствуя через слои ткани чужое возбуждение. — Могу я снять бинты? — Фёдор всматривается в глаза напротив и подушечками пальцев ведёт по груди, подцепляя кончик марли. Дазай с секундным замешательством кивает, и отмечает, что почему-то его совсем не беспокоит, что тот увидит ещё более шрамированную кожу. Совершенно не стыдно и не страшно — только не перед Достоевским — единственным, кто не почувствует ни капли отвращения, кому это покажется красивым. И иррационально Дазаю впервые хочется открыться, пусть и ему. Бинты разматываются как-то чересчур аккуратно, с поразительной осторожностью, словно Фёдор всё понимает без слов. И с содроганием сердца, Осаму прикрывает глаза, чувствуя жар на собственных скулах от осознания, что Достоевскому действительно все известно. И лишь когда последняя полоска ткани оказывается на полу, Дазай поднимает взгляд, чтобы моментально столкнуться с чужим, немного удивлённым, но совершенно спокойным внимательным взглядом. Достоевский рассматривает его с интересом искуствоведа, словно само тело Дазая — невероятной ценности красивейшее полотно. Внезапный поцелуй в один из шрамов приносит сладкую дрожь, чужие губы исследуют каждый старый порез, заживший рубец и выпуклость пулевого ранения. Фёдор невероятно и мучительно нежен, до персонального сумасшествия Осаму мягок. Сладость его поцелуев контрастирует с саднящими ранами от укусов на шее, и выбивает из Дазая хриплые вздохи, проезжается по сознанию какими-то новыми чувствами — так его никто никогда не целовал. — Оказываются ты такой чуткий любовник, Достоевский, никогда бы не подумал, — и Осаму тут же смеётся, чувствуя игривый лёгкий укус на груди. — Личная прихоть, — он пожимает плечами, — меня мало интересует боль ради боли, Дазай-кун. Осаму тянется пальцами к чужой рубашке, притягивая за воротник ближе, мимолетно проходится губами вдоль щеки Фёдора и расстегивает первую пуговицу. Внезапно, он отстраняется с хитрой улыбкой. — Фёдор, может ты сам снимешь с себя рубашку? Тот, в мгновение отодвигается, со смесью непонятных чувств удивления и кажется, немного смутившись. Однако, руки от Осаму он отлепляет и как-то нехотя берётся расстегивать пуговицы на собственной рубашке. Дазай чувствует некую неловкость, однако стоит тонкой ткани спасть с хрупких плеч, он с жадностью рассматривает чужое тело. Невероятно и болезненно худое, с тонкой, кажется не бывавшей никогда на солнце, бледной кожей. Это могло показаться отвратительным, но Дазай с каким-то болезненным восхищением проводит по впалому животу, едва касаясь пальцами. Тело Фёдора невероятно эстетичное, фарфоровая кожа с просвечивающейся синевой вен тут же изумительно краснеет под жаром пальцев Осаму. Молочная, девственно чистая, кажется совершенно без изьянов, она и все тело привлекает внимание своей хрупкостью. Дазай вновь проводит пальцами по нежности груди, и ловит такой приятный тихий вздох. Глаза неотрывно следят за чужими эмоциями и внезапно застывают на шее. И под каким-то наваждением он склоняется к чужой шее, оставляя на ней багровое пятно. Фёдор шипит и отталкивает Осаму, а последний с невнятным удовлетворением рассматривает, как яркий, постепенно наливающийся краснотой засос, контрастирует на белоснежности кожи. — Ты невероятно красив, — и это самый честный комплимент, который Дазай когда либо говорил. Фёдор, как от удара, поднимает взгляд и вдруг тихо смеётся, кивая то ли словам Осаму, то ли собственным мыслям. Вражда настолько всепоглощающая и, несомненно, прекрасная выливается в до боли щемящую нежность, и каждый из них понимает — только в этот вечер, невероятно прекрасный и странный. И жадное столкновение губами почти одновременно, приносит удовольствие и невероятный азарт. Осаму сильнее обхватывает ногами чужую талию, буквально проезжась собственным болезненным возбуждением по такому же чужому. Их губы остервенело и мокро сминаются в прекрасном вальсе, граничащим с безумием. Каждый хочет занять главенство в очередной маленькой приятной войне. Тихие стоны срываются с губ, и Дазай в нетерпение приподнимает бедра, позволяя чужим худым пальцам расправится с собственной ширинкой. Из брюк его буквально вытряхивают, в таком же нетерпении снимая вместе с ними и тонкую ткань боксёров. Холодность рук Достоевского контрастирует с разгоряченной кожей, заставляя мелко дрожать от каждого касания. Сам Осаму, оставшийся почти полностью нагим, на локтях откидывается назад, стол от его движений тихо скрипит, а сам он совершенно не чувствуя ни малейшего стеснения, лишь шире раздвигает ноги, так томительно и плавно, словно специально дразнится. — Ты перед каждым свои врагом так прелестно развигаешь ноги, Осаму? — колкость Фёдора даже забавная, приятным теплом отдаётся в груди и вызывает искренность улыбки. — Тебя это так волнует? Достоевский ведёт руками, спускаясь на внутреннюю часть бёдер, оглаживает нежную кожу и поднимается выше, томимо и нежно мимолетным прикосновением. — Фёдор, а что насчёт тебя, — внезапное прикосновение к члену, заставляет Осаму прерваться, срывая тихий стон с губ, — по твоей горячо обожаемой библии мужеложство — один из страшных грехов… С губ вновь срывается стон, когда чужие пальцы крепко обхватывают возбужденный орган, делая пару движений. Дазай откидывает голову, локти скользят по гладкой поверхности и разъезжаются, позволяя затылку болезненно встретится с плотной древесиной. Тихое шипение сопровождается таким же тихим чужим смешком. — Хочешь обсудить это прямо сейчас, Дазай-кун? Распластавшись на столе, последний прикусывает губу, в намерении сдержать рвущиеся наружу собственные стоны. Его руки цепко хватают и ловко припечатывают к столу, не позволяя вновь приподняться. — А ты всем врагам… — и дыхание резко сбивается, стоит Фёдору склониться к его возбужденному члену. Он, словно завороженный, наблюдает, как юркий язык проходится по всей длине, и собственный несдержанный стон звучит на всю темноту комнаты. Действия Достоевского слегка неумелы, он горячими губами обхватывает головку, проводя языком по ней и вбирает глубже. Горячая плоть наполовину входит в жаркий рот, и Фёдор кашляет, стоит Осаму немного толкнуться глубже. Громкие стоны срываются с губ Дазая так возбужденно, что он сам мало понимает, от чего ему так сносит голову — от приятности ощущений или неловких касаний Фёдора, делающего это, очевидно, впервые. И вероятно, оттого так прекрасно это ощущение первенности — до тёмных пятен перед глазами. — Блять, Фёдор, ты… — слетает с губ, когда Фёдор как-то слишком приятно проходится языком по члену. Достоевский приподнимает голову, всматриваясь в чужое лицо. Всё ещё с членом во рту, он выглядит так пошло и вульгарно и одновременно щемяще мило, что Дазай давится воздухом. И полностью перестаёт дышать, когда его член покидает горячий чужой рот, и тонкая нить слюны тянется от губ Достоевского, завороженно поблескивая в тусклом свете свечей. — Не сквернословь, — и Дазай чувствует, как на одной из его рук чужая прохлада пальцев пропадает и тут же оказывается около его губ, с нажимом проводя по ним. — Твой рот настолько грязный, Дазай-кун, что его следовало бы помыть мылом. Осаму лишь смеётся, приоткрывая губы и запуская в них чужие костяшки пальцев. Те мягко проникают сквозь нежные ткани, царапаются о зубы и толкаются глубже внутрь. Вязкость слюны оседает на них, вяжется и тянется приятным теплом. Дазай нарочно медленно проводит по ним языком, всасывая их старательно глубже, и чужая реакция не заставляет его долго ждать — взгляд Достоевского, слишком горячий, ощущается на его лице огненным планем. Фёдор в прищуре глаз вынимает собственные пальцы из мягкости чужих губ, мазнув по ним влагой пальцев. Последние спускаются вниз, дотрагиваясь вдоль промежности и упираются в тугое кольцо мышц. Один палец входит невероятно туго и резко, вызывая у Дазая громкое мычание. — Фёдор, это мой первый раз в таком положении, будь добр обходиться со мной нежнее, — тянет и вновь опрокидывает голову, ударясь о крепкий стол. Едва уловимое удивление во взгляде Достоевского тонет за возбуждением, и он, повинуясь словам Осаму, действительно замедляется, нежнее проталкиваясь в тугое горячее нутро. Палец скользит слишком затруднительно, разрабатывая мягкие стенки и с усилием входит на три фаланги, под аккомпанемент чужого тихого шипения. Невероятно долгие томительные движения пальца скрашивает горячий язык, вновь оказавшийся на члене Дазая. Последний тихо скулит, и невероятно громкий стон срывается с губ, когда Фёдор добавляет аккуратно второй палец. Вероятно, он проехался по какой-то немыслимо приятной точке внутри, потому как тело Осаму внезапно вздрагивает и расслабляется, позволяя полностью принять их в себя. Ощущения не одни из приятных, но почему-то по телу проносится мелкая дрожь, заставляя Дазая все чаще биться затылком и тихо стонать от невероятного эффекта боли и наслаждения. Осмысленность происходящего Осаму понимает лишь на третьем пальце, и в некой прострации чувствует, как Достоевский на последок проводит языком по мокрой, от смазки и слюней, головке члена. Всё это пьянит не хуже семидесятиградусного абсента и травки, и недовольный стон срывается с губ, стоит худым пальцам покинуть нутро. Под заинтересованный внимательный взгляд, Фёдор снимает с себя белоснежные брюки, ненужная ткань плавно скользит по таким же белоснежным бедрам, обнажая их невероятную хрупкость и красоту. И Дазай как-то неуловимо цепляется взглядом за единственный на теле выпуклый и большой шрам, проходящий вдоль всей ноги до колена аккуратной полосой. Придавать этому значения совершенно не хочется в данный момент, однако при возможности он обязательно спросит, заведомо зная ответ. — Ты готов, Дазай-кун? — внезапный вопрос Достоевского вырывает из мыслей, заставляя на несколько долгих секунд замереть. И Дазай как-то неуверенно, но одновременно смело кивает, делая глубокий вдох перед тем, как горячая влажная головка члена касается его входа. — Несомненно, — тянет Осаму и прикрывает глаза, позволяя Достоевскому слишком много, для того, кого называют противником. Член входит туго и невероятно болезненно, Осаму сжимает зубы, обхватывая ногами худобу чужого торса. Подчинение ему совсем не претит, напротив, он чувствует невероятный трепет и предвкушение, стоит горячей головке проникнуть глубже. Ресницы мелко подрагивают и из приоткрытых глаз он наблюдает, как на вечно бледном лице Фёдора проступает лёгкий румянец, делая и так кукольное лицо ещё более симпатичным. Достоевский медлит, стараясь принести как можно меньше боли партнёру, он забавно хмурит чёрные брови и закусывает губу. Однако его тяжёлое дыхание и подрагивающие кончики пальцев говорят Дазаю намного больше и он сам в нетерпении толкается навстречу, тихо проскулив от резкой боли. Дыхание Фёдора тут же сбивается, он кладет руку на живот партнера, удерживая на месте и недовольным взглядом всматривается в глаза напротив. — Ты настолько нетерпелив или внезапно в тебе открылась мазохистическая натура? — и тут же делает плавный толчок, не позволяя Осаму ответить, лишь срывая этим с приоткрытых губ очередной стон. Дазай на секунду прикрывает глаза от смеси ощущений, горячий член растягивает узкие стенки болезненно приятным ощущением заполненности. Хочется откинуть голову и полностью отдаться этим чувствам, но Осаму не позволяет себе оторвать внимательного взгляда от чужого лица, слишком эмоционально открытого и оттого настолько непривычного. Он видит, как влажные губы Фёдора приоткрываются и он загнанно дышит от нехватки кислорода; видит, как он пытается смахнуть движеним головы неприятно прилипшие от пота волосы на лице; и как завороженно чужие глаза рассматривают его собственное лицо, с неприкрытым щемящим очарованием. И все это кажется Осаму намного более интимным и чувственным, чем любой другой секс, который у него когда-либо был. И ему совершенно не хочется называть то, чем они сейчас занимаются этим бездушным словом. Это не секс — это что-то намного более личное и сокровенное — их маленькое таинство. И собственная эмоциональность отражается на лице настолько же откровенно. Дазай тянется ближе, с болезненным наваждением сильнее обхватывает ногами чужой торс, жадный до касаний, ему словно не достает близости с Достоевским. Последний понимает без слов, медленно толкается глубже, размеренными движениями заставляя взгляд Осаму расплываться. И склоняется, касаясь неожиданно потеплевшими пальцами чужой щеки. Поцелуй Фёдора на шее ощущается невероятно и его сбитое дыхание и тихие стоны на ухо полностью сносят Дазаю голову. Движения постепенно ускоряются, ногти Осаму иступленно царапают от избытка чувств лакированную поверхность, и Фёдор оставляет поцелуи на его подрагивающем кадыке и пульсирующей венке. Их стоны невероятно нежные и чувственные, заставляют обоих сильнее вжиматься в друг друга и подаваться вперёд. Возбуждение горячими волнами накрывает обоих, позволяя аккуратности и мягкости отступить на второй план. Фёдор на секунду отстраняется, чтобы удобнее перехватить партнера под колено, меняя угол, и его толчки становятся режче, грубее и несдержанней. Амплитуда меняется, член входит и выходит практически на всю длину, заставляя податливое тело Дазая подрагивать от удовольствия. Комната наполняется громкими стонами и бесстыдными звуками шлепков двух разгоряченных тел. Дазай потрясенно вздыхает, когда чувствует, как его горло едва сдавливает рука Достоевского. Он обхватывает её тонкую кисть и тянет ближе, позволяя длинным пальцам сильнее сжаться, оставляя красные полосы пятен. — Боже, Фёдор, трахни меня, как последнюю… — и тут же последующие слова превращаются в бессмысленный хрип, стоит руке Достоевского ощутимо сдавить хрупкость шеи, не позволяя вдохнуть. Пальцы на шее невероятно болезненно ногтями впиваются в кожу, а хватка, на первый взгляд хрупкой руки, заставляет Осаму едва задрожать от подступающего страха. Голова становится ватной, а собственный пульс набатом звучит в голове, приглушая все звуки, липкое ощущения холода проходит по позвонкам мелкими мурашками, а Дазай безумным взглядом смотрит на настолько же безумный чужой, и чувствует иррациональное больное возбуждение настолько сильно, что кончить ему не позволяет лишь чужая рука, крепко обхватившая основание члена. Тело содрогается, грубые толчки аккурат по простате взрываются фейерверком чувств перед глазами, и сознание постепенно плывёт, не оставляя ни капли мыслей — лишь чужие прикосновения и всепоглощающее болезненное возбуждение. Слишком внезапно все прекращается, и тут же мир возвращает краски с многократной цветностью. Дазая потрясывает, он чувствует, как самый яркий оргазм накрывает его тело и током распространяется к кончикам пальцев. Пульсация чужого члена внутри, многократно усиленная внезапным доступом к такому нужному кислороду, ощущается невероятно приятно. Дазай поднимает плывущий взгляд, рассматривая, как Фёдор, измученный оргазмом, откидывает липкие пряди с лица и громко дышит, нависнув над ним. Улыбка оседает на лице лёгким изгибом, и Осаму тянется выше, мимолетно целуя чужие губы. Фёдор лениво выпрямляется и его член, наполовину упавший, выскальзывает из тела Осаму с тихим хлюпающим звуком и горячая сперма тонкой полоской тут же стекает по ноге и каплями ударятся о пол. Дазай морщится, на негнущихся руках пытается встать и тут же его руки вновь обхватывают чужие. Непонимание длится недолго, стоит губам Достоевского коснуться его собственных, как он чувствует едва различимую, но такую знакомую вибрацию по телу и секундную вспышку света. — Какая жалось, Дазай-кун, твоя способность работает изумительно даже сейчас, — едва различимый шепот на ухо сопровождается тихим смешком, и Фёдор смешливо строит на лице удивление, тут же отстраняясь. — К сожалению, я её не могу контролировать, — он театрально возвел глаза к потолку и приподнялся локтях, внимательно заглядывая в глаза напротив. — Однако, интересный способ убийства ты выбрал, жаль несколько не действенный — я слишком живучий для желающего поскорее расстаться с жизнью. — Получается, сегодня мне, к огромной досаде, не удалось тебя убить, — и улыбка растянулась на их лицах, широкая и несколько пугающая, она, как влитая, бесконечно день за днем следовала за каждым окончанием их маленьких встреч. — В следующий раз обязательно возьму с собой острое лезвие или заряженный пистолет, что предпочитаешь больше, Осаму? Дазай с нескрываемым интересом наблюдал, как Достоевский аккуратно приводит себя в порядок, выверенными движениями застегивая пуговицы на изрядно помятой рубашке, и нелепо хмурится, придирчиво рассматривая собственный потрепаный вид. — Не думаешь, что это несколько банально? Предпочитаю что-нибудь необычное, уверен ты меня не разочаруешь, впрочем как и я тебя… И да, в следующий раз прихвати с собой шахматы, эта карточная игра в «дурака» потрясающе глупа. Фёдор лишь кивнул, протягивая Осаму его такую же измятую одежду, и смотря на неё Дазай с неудовольствием подумал, что душа у Достоевского в этой маленькой комнатушке вряд ли найдётся. И тихо вздохнул, нехотя одеваясь, чувствуя как тонкая ткань неприятно липнет к телу. И прежде чем уйти, он насмешливо обернулся, с улыбкой смотря на последок, как Фёдор задумчиво покусывает собственные пальцы. — А ещё, это все конечно романтично, но я предпочитаю более комфортные условия для, — Дазай хмыкнул, на секунду прикрыв глаза, — …для игры. И лишь стоило массивной двери закрыться, как тихий смех слетел с губ Достоевского.