LumenfLover

— Чушь собачья… Бальмаш поправил глазную маску и направился вниз, осторожно постукивая по ступеням тростью. Клац-клац. Клац-клац. Клац. Стальной наконечник громко стучал по камню, и при каждом ударе Бальмаш едва заметно морщился. Этот звук был совсем не похож на отзвуки масок родной Академии: едва ли помогая ориентироваться во тьме, он лишь резал и без того чувствительный слух, но ничего другого у него не было. Теперь, когда он ослеп окончательно и без шансов на излечение, ему оставалось лишь постукивать тростью — и носить неположенную по рангу маску. Почти как дома. Но — не дома. О Фортуна… Здесь, в Ярнаме, все было другим. Неуловимо и пугающе другим, за множеством сходств и равносильном ему множеством различий. И от осознания того, что с Академией его разделяла лишь горная гряда и море, становилось ломающе больно. Здесь все было таким же — и все было иным. Такой же холод, такая же долгая, промозглая осень — с фиолетовыми сумерками и странными отсветами на небе, но — совсем без листьев и падающих звезд. Здесь тоже было тихо — но вместо вечерних студенческих шептаний звериный вой по ночам. Здесь тоже нельзя было смотреть — но не для того, чтобы познавать в неведении, а для того, чтобы… просто не сойти с ума? Или, наоборот, сойти с ума в нужном направлении? Бальмаш не знал. Ему вообще не полагалось знать лишнего и носить никаких здешних масок. В родной Академии металлические маски, полностью закрывающие глаза, были обязательны для всех. Лишая студентов зрения, они резонировали друг с другом, с рисунком на одеждах, с указателями на стенах, с письменами в книгах — со всем, что их окружало, уча ориентироваться не зрением, но внутренним чувством. Здесь же, в Ярнаме, маски носили лишь странные рыцари, которых он никогда не видел, и еще более странные хористы, которых он видел каждый день. Сам Бальмаш ни рыцарем, ни хористом не был. Он принадлежал к Белым Церковникам, и закрывать глаза ему не полагалось. Однако он был слеп, и кто-то из хористов сам предложил ему скрыть лицо: «Пусть ты — чужеземец и не один из нас, мы ценим то, как ты смотришь в глубины Космоса» Кто это был, Бальмаш так и не узнал, но подарок принял — по настоянию Хоры, с которым сюда и приехал. Ради которого он сюда и приехал. Забавно то, что Хора, — наполовину парализованный Хора, — думал, что они едут туда ради Бальмаша и его глаз. Какая ерунда! Бальмаш остановился, чтобы перевести дух, и присел на знакомую площадку у соборных ступеней. Больное сердце снова давало о себе знать. Пусть кровь и привела его в состояние, чуть более далекое от смерти, нежели прежде, полного исцеления она не даровала. Зато — Хора смог ходить, а это… В груди кольнуло и Бальмаш скривился в болезненной улыбке. Ну зачем, зачем они поселились в Центральном Ярнаме, если могли перебраться сюда? Хотя, наверное, добраться от Зала Исследований вниз можно было куда как проще: кто-то из Черных Церковников, вившихся вокруг Хоры, рассказал ему про лифт в их мастерской, но Бальмаш этого так и не запомнил. Разговаривать с теми, кто пытался заполучить так много внимания Хоры, не хотелось. Стало тепло. То ли морской ветер, то ли солнечный луч коснулся его лица, и Бальмаш стянул маску, позволяя себе хоть немного согреться. В Академии это бы не одобрили. Здесь — всем было все равно. Остаться в здравом рассудке или сойти с ума — лишь твой выбор, и никому не будет до тебя дела. Никому, кроме твоего единственного напарника по Охоте. Тяжело поднимаясь на ноги, Бальмаш только усмехнулся. И как они докатились до этого? Еще недавно — тонкие-звонкие студенты, открывшие сердца Космосу без крупицы страха, затем — профессор химии и его лаборант, бросившие вызов Космосу из ужаса перед ним, а теперь?.. Бессмертный охотник на ночных чудовищ и исследователь вне-человеческого? Неужто Космосу так понравилась эта дуэль? Тогда, три года назад, отталкиваясь веслом от причала и уплывая в промозглый туман, Бальмаш так не думал. Это было поражением, и поражением в первую очередь перед самим собой. После того, что он сделал, для него в Академии не осталось места. И пусть он не говорил об этом даже Хоре, но чувствовал: пора уходить. Наука, что вела их обоих всю жизнь, заставила его лишать этой жизни своих же студентов, и чуть не лишила жизни Хору. Его страх, — за Хору, за Академию, за все, что вмещало в себя его сердце, — едва не заставил его предать самого себя. Хора — не мог ходить, а Космос то и дело норовил забрать его. И было лишь одно место, обещавшее помощь. Остаться Бальмаш просто не мог. Они ушли ночью — не прощаясь с новым ректором и не снимая расшитой звездами формы. Хора спокойно сидел в коляске, указывая дорогу. Бальмаш вез его сквозь вечернюю мглу, и только колеса стучали по мокрой мостовой. Бальмаш надеялся, что в Ярнаме не понадобятся хотя бы они. Когда лодка закачалась на мягкой воде, Хора сжал его руку. Он ничего не сказал, не шелохнулся, но Бальмаш знал — там, за темнотой его слепоты, он улыбался. И жмурил глаза под маской — соль от слез склеила ресницы. Бальмаш не улыбался и не жмурился — после того, как он поднял Хору из мертвых, ослепшие и сожжённые кристаллами глаза разучились плакать.

***

Солнце здесь поднималось медленно, но Бальмаш все равно торопился: нужно было вернуться домой до того, как окончательно рассветет. Отдать Хоре кровь, проверить, не разрастаются ли в его спине лишние кристаллы, заварить чай из подземных цветов и уснуть до полудня, чтобы к закату уже снова быть на ногах. Этой ночью им не повезет просто спать или лежать, сцепив руки и прижавшись грудью к груди. Этой ночью — Охота. Охота. Никто за пределами Ярнама никогда не слышал об Охоте, и Бальмаш, притащивший сюда Хору за исцелением, которое было не под силу ему самому, не ожидал, что придется вот так. Стрелять. Рвать на части. Резать пилой черную звериную плоть. Обращаться с молитвой к Космосу, чтобы он даровал ему смертоносные искры, и смотреть в тысячи глаз того, что незримо. Когда-то давно, в пору студенческой юности, Бальмаш сказал, что за Хору умрет — или убьет. Это как повезет. Не сказал даже, а ляпнул в сердцах, совершенно не подумав и изо всех сил держа друга за плечи, будто пытался коснуться того, что при самых близких объятиях недостижимо. Хора в ответ только качнул головой и прижался лбом ко лбу, маской к маске. «Я верю». Тогда Бальмаш осознал — это на самом деле. Думать здесь было не о чем. И говорил — искренне, и — ничего он не ляпнул. Тогда же Хора смог коснуться его ближе самых близких объятий. При мысли об этом лицо Бальмаша зарделось, и он ускорил шаг. Наверное, следовало надеть маску обратно… Только Хора мог видеть его таким. Только. Хора. Тогда, в Академии, Хора показал ему истины. В Ярнаме же он показал Бальмашу Охоту.

***

Бальмаш не ожидал, что Хора встанет. Надеялся, ждал, молил Фортуну, но точно не ожидал, что это случиться вот так — быстро, странно, и так внезапно, словно и не было никогда никаких кристаллов, проросших в его кости. Бальмаш тогда чувствовал себя будто в удушающем дыму и его измученному шаткостью сознанию мерещилось невесть что: как он вонзает Хоре кинжал в сердце, и как окровавленные губы друга касаются его губ; как он сам пьет через поцелуй горький яд; как умирает — от боли, ужаса, от чьих-то ледяных рук и по-детски жуткого голоса; как Хора, — не имеющий ни тела, ни глаз, лишь намерение и волю своего существования, обнимает его, будто пряча в несуществующем сердце, и с его несуществующим сердце переплетаясь. На грани пробуждения — как когтистая лапа ударила его по лицу, выкалывая едва прозревшие глаза. Ему было жаль лишь того, что он больше не увидит улыбку Хоры. А потом — Хора встал. Просто сел на кушетке, зашуршал чем-то и пошел к выходу, едва заметно пошатываясь. «Идем, Баша, чего же ты?» И Бальмаш рванулся вперед. Он сам не знал, почему — то ли обнять, сбить с ног и снова почувствовать, как тот идет, то ли — от ужаса, сжавшего сердце. Что-то случится. Что-то. Что-то… Потом — было слишком быстро. Хрип, вязкое клацанье когтей, сдавленный вскрик, выстрел — запах пороха. Щеку обожгло болью. И тишина. Только — сбившееся дыхание Хоры рядом. — Тот человек оставил мне пистолет. — Какой? — Из сна. Бальмаш почувствовал, как Хора пожал плечами, и схватил за руку. — Не ходи вперед. Не хочу. Не надо. — Нам же нужно осмотреться. И вообще — это тебя задело, а не меня. Обожгло пулей… Пальцы Хоры скользнули по его щеке, смахивая кровь. — И откуда ты… научился стрелять? Тот только неясно усмехнулся. — Моей Улыбке Смерти нравится? Скрипнула дверь, лицо лизнул вечерний ветер. Хора развернулся на каблуке и ударил тростью об пол, совсем как когда-то в студенчестве, будто собирался пуститься в пляс. — Добро пожаловать в Ярнам!

***

Пусть оба они и были рады Ярнаму, Ярнам им был скорее не рад. И пусть Бальмаш не видел, он слышал, и звуки эти пугали больше, чем любые иллюзии сломанного Космоса. Вой, крики, клекот тварей. Выстрел — удар. Снова — вой. Снова — выстрел. И снова удар. Поначалу редкие, заторможенные, выстрелы и удары становилась все быстрее — это Хора сбивал противников с ног, а после — что-то хрустело, и он странно, загнанно дышал — будто устал вырывать что-то у них из-под ребер. «Я забираю их сердца» — пояснил он много позже. Уже не его лаборант и не чужеземец, но охотник Церкви Исцеления, по-прежнему следующий за ним везде, куда бы Бальмаш ни пошел. «Чтобы они не забрали твое». Если бы у Бальмаша не перехватило дыхание, он бы сказал, что его — уже давно забрал сам Хора. Впрочем, Хора знал об этом и без слов. Когда-то его жег стыд, страх и ярость, иссушающая злость на самого себя: он не мог защитить Хору, а Хора его — мог, и делал это день ото дня. А что делал Бальмаш? Ничего. Что могли сделать здешним чудовищам, которых он даже видел, его дрожащие руки, что вечно кололо от нервов? Если бы он знал, чем кололо… С тех пор, как безымянный хорист рассказал ему, чем, они стали ходить на охоту вдвоем. Не из страха и не из необходимости, но из исследовательского интереса. Бальмаш искал. Сам не знал, что, но искал, — любые знаки, что был готов даровать им Космос. И его друг — всегда рядом. Хора шел впереди. Быстрый, ловкий, с легкой тростью и пистолетом наготове. Бальмаш — без оружия. Студенты Академии его не терпели, и он не стал бы. А вот взывать к Космосу — мог. И Космос слушался его, искрясь на кончиках пальцев и сжигая искореженные чумой сердца чудовищ. Хоре почти не приходилось обнажать свой клинок — все решалось вспышкой света, сорвавшегося у Бальмаша с рук, или пулей, пущенной в глаз. Кажется, теперь ему немного, — совсем немного, кто бы что ни говорил о его улыбке, — нравилось это: выстрелы и звук ломающихся костей. Какой он, Хора, который вырывал сердца? Бальмаш остановился, прислушиваясь. Часы на соборных башнях уже били шесть, а он все еще не дошел до Часовни Идона. Большой Мост, как назло, Священные Клинки перекрыли еще вчера, и даже маленькую калитку заперли на ключ — чтобы не возиться в день перед Охотой. Придется идти в обход. Через Часовню (без неизменных разговоров со здешними коллегами не обойтись), вниз, в библиотеку, через кладбище и нижний мост (где уже дважды сдувало его шляпу), по дребезжащему лифту и дальше наверх, на самую высокую улицу Центрального Ярнама. Это место Бальмаш любил и когда-то выбрал сам. Сосед у них был всего один, — человек начитанный, вежливый и тихий, — а городской шум туда и вовсе не доносился. Все же, не Яаар’гул. Шум Бальмаш не любил. Но Хора любил Яаар’гул — за какую-то извращенно-праздничную атмосферу, которую видел там он один. Возможно, стоит поселиться там? Теперь, когда Ярнам принял их под свое воронье крыло… Кар. Кар-кар. Где-то слева, — кажется, на чьем-то окне, — и правда каркнула ворона. Бальмаш ускорил шаг.

***

Когда он оперся о дверь, вновь пытаясь отдышаться и постучать, солнце уже грело его по плечи — почти также тепло, как на родине. Хотя — не здесь ли теперь его родина? — Баша, ты чего? Хора открыл ему еще до стука и теперь тащил в комнату, чуть взволнованно поглаживая по затылку. — Ты опять заработался и пошел длинной дорогой? Трость больше не стучала об пол, и только едва сбившаяся походка выдавала в нем память о старой хромоте, которая исчезала день ото дня. — Обещал же. — Теперь моя очередь сидеть в лаборатории допоздна, а потом приносить тебе сладости. Пусть это и не сладко. Держи, — склянки с тихим звоном легли на стол. — Моя меня еще подождет. Даже эта — не бледная, но все, что я смог… Когда цепкие руки сомкнулись вокруг его груди, Бальмаш умолк. Тепло. Как же тепло. — Это дольше, чем астрономия. — Охота будет еще дольше, — Хора ловко стянул с него шляпу с шарфом, и взял под локоть, усаживая в кресло. Сам он устроился напротив — совсем близко, так, что колени касались колен. — Сегодня я хочу не просто Охоту. Я хочу тебе кое-что показать. Пусть мне нельзя в Зал Исследований, у нас есть свои… осколки красоты. Пойдешь? Когда Бальмаш кивнул, его губы коснулись чужих губ. Маска прижалась к мягким волосам.

***

Той ночью Бальмаш увидел свет. Не почувствовал — увидел. Так, как не могли видеть его выжженные смертью и шаткостью глаза. Было холодно. Шуршали лепестки. — Что это?.. Бальмаш стоял, оцепенев, и гладил, и гладил, и гладил кончиками пальцев шелково-колючие лепестки. Он видел их. Так, как не видел никогда. И — слышал далекое пение. Кажется, так пели подопечные странного Миколаша. Песня заволакивала разум. — Это — сияющие цветы. Никто никогда не видел, как они светят, но я подумал — а что, если смотреть другими глазами? Как я смотрел на свои цветы. И как смотрю на тебя, — Хора задумчиво качнулся из стороны в сторону. — И ты… — Да. Я увидел. Как видишь ты. Я смотрю теми глазами, что внутри. Я вижу их. И вижу тебя, — пальцы Хоры обвили его собственные. До странности мягко, непривычно, будто было в этом что-то нечеловеческое, и в то же время — так правильно. Так идеально. — Я знаю: ты видишь меня также, Баша. Потому что ты — мой цветок Космоса. Посмотри. Ладони Хоры, сухие и прохладные, легли ему на виски, потянули вниз, и маска соскользнула с его лица. Глаза прижались к глазам. Бальмаш — увидел.

A thousand eyes Open inside… Miracle of Sound — A Thousand Eyes