Переплетение судеб

Плещут о борта греческой ладьи воды моря-океана — лазорево-изумрудные, словно камни-самоцветы или драгоценное стекло. Светит в ясном синем небе красно солнышко, сверкает бликами на волнах. Надувает ветер яркий цветастый парус. Мерно вздымаются и опускаются вёсла. Переговариваются на своём наречии мореходы. Где-то там, за бескрайними на вид водами, лежит сказочный Царьград. Там никто не знает ни об Иване, ни о его (горели бы они синим пламенем!..) подвигах; туда он давно мечтал отправиться. Думал, что уплывёт с младшенькой сестрицей, — а вона как вышло… Не стал биться со Змеем, чьих братьев и мать загубил десять лет назад (самый первый «богатырский подвиг»… чтоб его). Отдал ему в качестве выкупа Алёнку в жёны. Ненавидеть бы себя за это — вот только… Змей-то в человеческом обличии — добрый молодец, каких поискать. Уж Иван-то в красоте мужской не хуже девиц смыслит. Алёнку беречь обещал. Сказал: в шелках у меня ходить будет, тяжелее гребня ничего в руки не возьмёт. Сказал: отныне, Иван, твоя кровь — моя кровь. И Алёнка сперва за Змея согласилась пойти, чтоб брата от смертного боя уберечь, а как тот на колено встал, ладошку её в руки свои взял, глазами золотыми в лицо глянул… Сразу Иван понял: полюбился его сестре Змей. А коли так, можно и отдать. Ежели б не это, ежели б хоть тень страха али отвращения на личике алёнкином мелькнула — не отдал бы ни за что. Скорее бы голову сложил. А так… Хотел сестре доброго мужа сыскать — вот и сыскал, выходит. Любого князя краше, храбрее, сильнее да богаче. Кручинился всё, что на приданое сестре никак не заработает, — а приданого-то и не понадобилось. Змею ли, с его сокровищами, о невестином приданом думать? Вот оно как сложилось… Много выборов пред Иваном стояло. Можно было воеводою князя Владимира в стольном Киеве остаться — да только пропади оно пропадом, то воеводство. Вместе с поручениями княжьими; пусть-ка теперь другого богатыря себе ищет. Али богатыршу. Хан Талмат говорил: встань за меня, тебя вместо Владимира князем в Киеве посажу. Да только престол-то княжий обещал, а и дань платить требовал; вот степняки — они всё же завсегда степняки. Нет уж. Не шибко любил Иван князя Владимира, а всё же встал за него, сделал так, чтоб не платил Киев дани Степи. Чем мог — помог, а самому князем становиться — да на кой леший ему то княжение? В палатах дорогих цельными днями сидеть да на потолки узорные пялиться? Скука одна. Позвали греки — и уплыл в Царьград, как с самого начала собирался. Да и вышло так, что хоть без Алёнки уплыл — а не один… Ох, судьба-судьбинушка! Десять лет Иван после подвига своего первого, окаянного, по большим дорогам скитался — никого не повстречал, кто всерьёз бы в душу запал да кому бы сам полюбился, а не просто на одну ночь глянулся. А тут — вона как, прямо первый жених… Марья, ханская дочка от русской жены, напрямик говорила: про такого воина, как ты, я могла бы сказать отцу, что он меня достоин. Был бы ты на стороне Степи… Был бы — да не был бы. А и Марья, конечно, красавица, и в пути-дороге подруга верная, и в бою супротивница достойная, и храбрее её мало кого сыщешь, — а только и за Степь Иван бы никогда не встал, и взор его всегда не девушки, а парни притягивали. Что уж поделать, коли таким уродился. Молодой колдун Остромир, ученик княжеского колдуна Яровида да самой Бабы Яги, тоже глазами смотрел глубокими, сиреневыми, с озёрами лесными схожими. Говорил, что только Иван ему в душу и запал. А что, спрашивал, может, получилась бы из нас пара? Богатырь да колдун? Может… может, и получилась бы. С Остромиром — чего греха таить — Иван и целовался, и за плакун-травой в лес ходил, и ночь накануне боя со Змеем провёл. Так и не пообещался, правда, ему; потому как что-что, а в сердечных делах врать — самое паскудное дело. Может, и вышла бы пара из них с Остромиром. Если бы… если бы не Некрас. Вот уж судьбинушка! Сестру за Змея отдал, а и сам в оборотня, в волка из Тёмного леса, влюбился! Смотрел в нечеловечески-светлые, с хитринкой, глаза Некраса, на улыбку его — открытую, ясную и в то же время оскал звериный напоминающую, — слушал слова жаркие, принимал поцелуи да ласки; первым Некрас к нему подступился, как и Остромир… Сам-то Иван хоть и не робкого десятка, а в любовных делах первым смелость на себя взять никогда не умел. Думал, убеждал себя: не нужен я Некрасу. Волк он; волки-оборотни не стаями живут, не парами — поодиночке. Сдружились мы в дороге, это верно, и страсть промеж нас возникла — но не остался бы он со мною, нипочём бы не остался… И хоть и милее мне он, но, может, и правда лучше мне с Остромиром. Правильнее. Тоже ведь собою хорош да ко мне всей душою — и из богатыря да колдуна пара, может, и выйдет, а вот из богатыря и волка лесного… И вообще. Ему ежели пару, так, поди, не меня, мужика, а красну девицу лучше. Хоть и сам признавался он мне, что без счёта у него было и полюбовниц, и полюбовников, но полюбовницы — они ведь ему волчат принесут. Сам же говорил, что совсем мало таких, как он, волшебных волков осталось; что, может, и вовсе он последний. Стало быть, судьба ему — продолжать род волчий; а уж точно не с Иваном парою становиться. Вон когда Кот Баюн ему кошмар колдовской навеял да Ивану удалось в тот кошмар попасть — что в кошмаре том было? Самого Некраса крестьяне на костре спалить собирались, а волчат, якобы его, хоть и говорил он после, проснувшись, что нет у него покамест волчат, — нечисти лесной на съедение отдать. И Некрас в том сне Ивану с костра смертного кричал: забудь обо мне, волчат спаси… Ох ты ж, боги мои. Чужой кошмар — а всё едино, забыть бы скорее. Как волчат спас — а Некраса крик страшный в ушах звенел… а как проснулись, так Некрас его поблагодарил — что послушался, волчат сперва спасать кинулся… …Убеждал себя Иван: не судьба им быть парой с Некрасом. Вот только… Человек-то — он предполагает. А вещие сёстры-зори — нити судьбы прядут да сплетают. Остался с ним Некрас. Сказал: вот кто меня просил тебя любить?.. И остался. Вместе в Царьград поплыли. С Остромиром пришлось проститься. Уж что у него там в душе творилось, но на прощание коснулся он губами ивановой щеки да расстались с миром. И дела-то сердечные — делами сердечными, а всё же и благодарным ему было за что Ивану быть: за то, что помог тень вернуть, от Яровида избавиться да Кота Баюна изловить, заставить людей русских песнями колдовскими лечить. И вот плывут они с Некрасом ныне в Царьград. Что-то впереди ждёт — может, ещё подвиги какие? А и пусть; зато скучать не придётся. А всё ж сами по себе, а не у князя али хана на службе; так-то оно лучше да привольнее. Помогал Иван греческим мореходам грести, а ныне черёд его отдыхать. Сидит подле борта; и Некрас с ним, плечом к плечу. Под рубашки льном тонким тело его жаркое ощущается. — Иван… Сверкают солнечные искорки в светлых волчьих глазах. Белоснежные зубы в широкой улыбке. — А скажешь, хороший мой, чегой-то в то утро, когда мы со Змеем шли биться — да в итоге биться не пришлось, — Остромирка с тобой такой ласковый был? Ажно душою своею назвал да в щёку поцеловал… Вот оно. Хочешь не хочешь, а придётся теперь с Некрасом объясняться. Крякает Иван смущённо. Гладит короткую светлую бороду. — Да это… как бы тебе, Некрасушка, сказать… — А так и скажи. Мы с тобою об чём уговаривались? Впредь завсегда честными друг с другом быть. Вот как есть, так и говори теперь. Отводит Иван на миг взгляд. Вновь в светлые глаза Некраса смотрит. — Да это… просто я ночь ту с ним провёл… Вот что теперь-то Некрас скажет? Всю дорогу ведь на Остромира фыркал; да чего там — оба они друг на друга косились, сцепиться готовы были из-за Ивана, всё едино как из-за красной девки. И с Некрасом у них ночь была первее, да только ведь пообещаться тогда друг другу толком не успели — думали оба, что в битве с Кощеем головы сложат… Вот не обещался вроде Иван Некрасу до ночи с Остромиром, до встречи со Змеем. Точнее, почти что пообещался — да не до конца. Но признание-то такое… Не разозлится ли сейчас Некрас?.. — Ты пойми, Некрасушка… — Иван поспешно продолжает, — хотел я его тадысь прогнать. Да… как прогонишь? Он с ласкою, а я — взашей!.. Марью обидел уже, его обижать не хотелось… и — с тобой-то нас ещё не пойми что впереди ждало, не знал я, и живы ли будем, и точно ли захочешь ты со мною быть… Фыркает Некрас по-волчьи. Скалится в улыбке — но непохоже, чтоб злился. — Не знал, говоришь, точно ли захочу… А колдунёнок, стало быть, на тот случай, ежели я не захочу? Снова Иван крякает да вздыхает. Вот же ж… вроде и не сказать что виновен, а блудодеем себя последним чувствуешь! — Ты уж, Некрасушка, не серчай… Ну да, нравился мне Остромир, не прикипел я к нему душою, как к тебе, а всё едино же нравился, да сам ты то видел! И верно Утренняя Заря вещая мне говорила: запуталось всё, нити судеб наших переплелись… И ему я не обещал, что с ним буду, а всё же коли не захотел бы ты… чего уж там, устал я один-то быть, а он и красив, и ко мне с ласкою, и моему-то сердцу не чужой… Медлит Иван. Кладёт руку Некрасу на грудь, поверх рубашки. — А всё ж он — не ты. Смеётся Некрас. Не злится. — Ох, жаль, перья я колдунёнку не повыдергал… Да не смотри так; шучу я, шучу. И понимаю всё. Я ж… — теперь уже и волк медлит, — ну, с той поры, как полюбился ты мне… Отводит Некрас глаза. И — хоть и говорили не раз про Ивана, что не шибко он додумчив, а ныне догадывается вмиг. — Что, тоже с кем другим ночь провёл? Да говори, велика беда! И я тебя не ждал, как жена верная, и — впрямь ведь друг другу ещё не пообещались… — Всё так, — вновь смотрит Некрас свободно да спокойно, улыбается. — Ну, в общем… помнишь, как у хана Талмата мы не своею волею гостили, ночь в шатрах в его становище провели? И как Марье-то ты отказал, а она опечалилась… — Помню, — Иван вздыхает. — Как не помнить… стой! Ты… с Марьей, что ли?!.. — С Марьей, — Некрас смотрит нахально да невинно, продолжает улыбаться. — А чего дивишься-то? Девка красивая, сам признавал. Колдунёнка-то твоего всяко покрасивше будет! — Эй, ты Остромира не трожь! — Не трожь, значит?! Он тебя душою своею называл, а я его не трожь? — Ну называл, так и что с того? Я ж с тобою решил быть, и обговорили уже всё… Но ты — и Марья?! Да она же… она же — царевна степная, дочка ханская, мне всё твердила, что никто ещё её благосклонности не добился! Тебе-то как удалось, разбойнику?! Некрас, не сдержавшись, хохочет в голос. — Видать, хорош слишком! Вон и ты, мой богатырь, предо мною не устоял… — Да уж устоишь тут, пожалуй… — Иван качает головой и, не сдержавшись, тоже смеётся. — Нет, поверить не могу… — А чего ж тут верить? Она по тебе плакала, я утешил. Просто утешил, тоже ж не обещали ничего друг другу! Ну, и… — Некрас смущается сильнее, чем до этого, — я же… помнишь, как рассказывал тебе, что мало таких, как я, волшебных волков осталось, что может, я и вовсе последний? Мне ж теперь… волчат делать надо! Тебя одного люблю, но не ты ж, богатырь, волчат мне родишь… — Да это-то дело понятное, — Иван вздыхает, кивает, легонько гладит Некраса по плечу. — К девкам-то случайным я и не взревновал бы, волчата — дело такое, без волчат тебе и впрямь никак… Но Марья-то ежели волчат от тебя принесёт?! Что отец ей скажет, а? — Ох, Иван! — Некрас ласково смеётся. — Вот не шибко всё же вы, богатыри, думать приучены… Да не злись, я любя! Но — забыл нешто, что степняки таких, как я, чтут да великими волками называют, не то что русичи? Марья волчат принесёт, так все, и отец её всех первее, скажут, что она богами их степными отмечена! Лучшие воины к ней пуще прежнего свататься начнут! Да нешто бы я ей, али ещё какой девке, обиду сделал? Теперь-то она и вовсе по Степи царицею ходить будет… — А и впрямь, — Иван хмыкает, улыбается вновь. — А что, думаешь… и впрямь родит от тебя Марья? Снова чуть смущается Некрас. — Да я, Иван, не думаю… Я знаю. Как волчата-то получаются — мы, волки-перевёртыши, такое сразу же чуем… Думаю, степные волчата у Марьи родятся. Не серые, рыженькие… — Эка… — Иван с усмешкою крутит головой и вдруг вспоминает: — Стой! Так это, выходит… когда в бою-то, в войне со Степью, я ей жизнь сохранил… и волчатам твоим, выходит?! — Выходит, и волчатам, — Некрас улыбается углами рта, но смотрит серьёзно — и ласково. — Вот как во сне, Баюном навеянном, волчат ты моих спас, так и наяву вышло. Хоть и иначе… Молчат пару мгновений оба. Некрас накрывает ладонью руку Ивана, поглаживает. — Добрый ты у меня, богатырь мой… За то, — улыбается шире, — и люблю. — Только за то? — и Иван ему улыбкою отвечает. — Ну не только! А что, скажешь, не за что тебя любить? Прерывает их любовную беседу чернобородый грек — хозяин ладьи. Подходит, присаживается напротив; тоже улыбается. — Ну что, гости дорогие? Всем ли довольны? — Довольны, от души благодарствуем, — охотно Иван за двоих отвечает. — Как тут довольными не быть. — Вот и хорошо… А что, Иван, по первости-то ты говорил, что с сестрой за море отправляешься? Аль приключилось с сестрою что? Прислушивается Иван к своему сердцу. Тоскует ли об Алёнке?.. Тоскует, конечно же, как без этого; а всё же больше за неё радуется. — Мужа сестре сыскал, — весело вслух отвечает. — Быстрый ты какой! — грек гладит густую бороду, смеётся. — И воеводою княжеским побыть успел, и сестру сосватать… А говорил, что на приданое ей заработать хочешь; что, справил князь Владимир приданое? — Дождёшься, пожалуй, от князя Владимира, — вырывается недовольное у Ивана. — А может, и справил бы, да я попросить не успел… Такого мужа нашёл, что бесприданницею взял. У самого сундуки ломятся, а и молод, и лицом хорош — чего ещё желать? Вспомнил Змея в истинном его обличии. Да уж, такой-то муж и защитит как никто… — Это верно, — грек с улыбкой кивает. — Сестра-то, поди, тоже красавица, раз молодой богач посватался? Иван вспоминает полудетское ещё личико Алёнки с пухлыми губками и вздёрнутым носиком. Красавица ли?.. Никогда о том не задумывался. Сестра — она и есть сестра; родное лицо — не понять, красиво аль нет. Знаешь только, что всегда смотреть на него радостно. — Красавица, а как же, — говорит он греку и со смехом добавляет: — Вся в меня! Тут уже хохочут все трое. Плещут о борт ладьи волны. Хорошо-то как всё складывается. Со Змеем биться не пришлось, Алёнку сосватал, сам — с Некрасом теперь… князю мысленно кукиш показал да отплыл, Марья жива… волчат теперь родит — эка… Доброму мечу работа и за морем завсегда найдётся… Куда-то Остромир подастся? Говорил — может, в Киев, может, в Новгород, я благодаря тебе, Иван, теперь человек свободный… жаль, конечно, что не меня ты своим избранником назвал, но ничего, я и без тебя не пропаду… Ничего. Остромир и впрямь не пропадёт. Колдун ведь.

***

…А Остромир направил путь свой не в Киев и не в Новгород. Расступились перед ним привычно древние своды Тёмного леса, сами легли под ноги тайные тропки. Заухали приветственно филины на деревьях, сверкнули в лесном полумраке ярко-золотыми глазами. Вот и полянка заветная. И избушка с лапы на лапу переминается. — Давай, поворачивайся, — Остромир её легонько по лапе ладонью хлопнул. — Не притворяйся, будто не помнишь меня. А в сердце тем временем холодком плеснуло. Изба ли капризная вздумала выделываться? Не было ли ей от хозяйки указания ученика-ослушника не пускать? Но — повернулась изба со скрипом, присела на лапах, позволяя войти. Стало быть, указания точно не было; иначе не впустила бы нипочём. Остромир-то, может, и колдун, но — здесь уж точно не его власть. Вошёл, пригнувшись под низкой притолокой. Сощурился в свете свечей, печного огня да светящих в маленькое окошко черепов во дворе. Поклонился пониже. — Здравствуй, бабушка… — Чую, чую, — ответил знакомый скрипучий голос. — Русским духом пахнет… — Да уж предо мною-то, бабушка, слепою не прикидывайся. Довольно знаю я тебя. — Знает он, — проворчала сидевшая у стола, сматывая шерсть в клубок, Яга, и мнимые бельма на её глазах тут же исчезли, сменившись острым взором да тёмным огнём. — Явился Остромирка, не запылился… Не боишься, ослушник, после того, как богатырю да волчонку помог мальчишку из моего подпола вытащить?! — А чего ж бояться, бабушка, — Остромир, не моргнув глазом, весело ответил. — Нешто ты мне одного мальчишку не простишь? Нужен тебе больно был тот Ивашка! Может, и держала ты его в подполе не чтобы съесть, а чтобы богатыря проверить — сотворит ли доброе дело? Или меня — сумею ли заместо тебя чары охранные на деревню наложить? А то уж больно легко-то мы его спасли… — Умный больно, — фыркнула старуха, проворно доматывая шерсть. — Ишь, вырос… на мою голову! Что спутничкам-то своим говорил — хвалился, что всему у меня выучился, более нечему? Чего ж тогда мало не с повинною головою воротился? Помолчал Остромир. Не удивило его ничуть, что знает Яга, о чём он с Иваном и Некрасом говорил, — и вопросы её не удивили. И знал уже, когда шёл, что отвечать будет, — а всё ж… — Всему, что ты, бабушка, знаешь, мне никогда не выучиться; это уж дело ясное. Прихвастнул я тогда малость, с кем не бывает… — Сознаёшься, хвалю… А воротился-то чего? Искал любви, а как получил от ворот поворот, так и скучно среди людей стало? — А коль сама знаешь, бабушка, так чего и спрашиваешь. А и одному скучно, вот к тебе вновь и пришёл; коли прогонишь, так уйду, а коли пожелаешь, так может, ещё чему научишь. — И с чего бы мне вновь тебя учить пожелать? — хмыкнула Яга. — А? — А с того, бабушка, что тебе без друга да помощника тоже одной в избе скучно! Ан скажешь, нет? — А не скажу, — Яга усмехнулась, бросила клубок на пол — на него тут же с урчанием бросился с печки знакомый Остромиру чёрный кот, — и с кряхтением поднялась на ноги. — Что ж, коли так, соберу-ка я на стол… А ты, чтоб без дела не сидеть, разбери вон травы на лавке. Тебе, чай, не впервой. Ежели, конечно, ещё не шибко великим колдуном себя мнишь, чтоб травы перебирать! — Ну что ты, бабушка, — усмехнулся и Остромир. — Твои травы перебирать — не наказание, а почёт… — То-то… А что, Остромирка, — и усмешка Яги стала хитрее, — не желаешь ли яблочко по блюдечку покатить, на богатыря своего разлюбезного глянуть? — А чего мне на него глядеть, — проворчал Остромир, садясь на лавку и начиная привычно, ловко и быстро разделять охапки душистых трав на аккуратные пучки. — Душу только терзать… — И приворожить его не попытался? А? Ведь мог бы… — Мог… Да только нешто я не помню, бабушка, как девки деревенские к тебе за приворотными зельями на поклон бегали, а после в ноги кидались — не гневись, дескать, помоги приворожённого вновь отворожить? Косы рвали, воем выли — никакой, мол, радости нет от любви наколдованной, мука да тягость одна, и ему, и мне, окаянной! Я ж помню, всё помню… И с Иваном, — Остромир нахмурил светлые брови, вздохнул, — точно такого бы не хотел. Ему в первый черёд не хотел бы. Не заслужил он подобного — больно человек хороший да добрый, вон мне как помог… — Ишь, — Яга одобрительно усмехнулась. — Понятливый… Недаром всё же я тебя учила! — Недаром, бабушка, а то как же?.. — Фр-р-р, — недовольно напомнил о себе чёрный кот. Оставив в покое клубок, подошёл к Остромиру, выгнул спину, выпустил когти и зашипел. — Что? — добродушно кивнул ему Остромир. — Злишься, что мы тогда, с Ивашкой удирая, в сундуке тебя заперли, чтоб бежать не помешал? А ты не злись. Всего-то заперли ведь, ничего похуже не сделали! — Заперли! — тут же подала голос от печи Яга. — Всё рядно он мне в том сундуке шерстью измарал, у-у-у… Она погрозила костлявым кулаком не то коту, не то Остромиру, и вернулась к варившемуся в печи горшку с кашей. Остромир усмехнулся — ворчание Яги казалось почти родным и было видно, что всерьёз она по-прежнему не злится, — и снова занялся травами. Кот подумал, втянул когти и примирительно потёрся об остромиров сапог. За стенами избы шумели, перешёптываясь, вековые деревья Тёмного леса, ухали филины и совы. Остромир, сам умевший оборачиваться филином, прекрасно понимал их речь. Яга возилась с ужином. Кот, вспрыгнув на лавку подле Остромира, свернулся клубком на свободном от трав пространстве и замурлыкал. И Остромир почувствовал себя дома.