стеснение моего «я»

      Руки пахнут табаком.       Руки пахнут табаком, беспощадно клюющим лёгкие. Руки пахнут сегодняшней бессонницей, что раскрасила загорелое лицо тёмными синяками под глазами. Пахнут ощущением нахождения в ведре, полном крабов – выбраться ты не сможешь, даже если и попробуешь того захотеть. Неготовностью взглянуть в собственные глаза, на дне которых залежами скопились растоптанная искренность вкупе с бескорыстностью.       Скопились, скопились такие хорошие, как бесхозный котёнок у таверны, и такие же никому не угодившие.       От незнакомца веет прохладой.       Сайно смотрит на свои руки.       Вечно напряжённые, в мелких шрамах, и жаркие, жаркие, сухие да обжигающие, как солнце в зените. Сайно весь, от бренной своей макушки до стёртых от песка пят — пустыня.       Незнакомец… отнюдь не жар, не море песков и не простирающееся вдаль вечное ничто.       У незнакомца длинные, тёмные как смоль, блестящие как шёлк волосы. Безукоризненно прямые, до самой поясницы. Самые яркие звёзды на тёмном, на ночном небосводе хочется прибрать себе, чтобы не переставали светить с наступлением утра. Самые яркие пряди у незнакомца вьются по краям от аккуратного лица, как стебельки, одиноко от остального мира и любовно наедине друг с другом проросшие в темени леса.       Незнакомец очаровательно красив. Даже на первый взгляд.       Если бы Сайно сейчас размышлял на английском языке, он бы подумал трижды, в какой мере красив незнакомец. По–мужски, handsome, или beautiful. Свои личностные конфликты Сайно переживает на родной системе знаков, на египетской, и просто думает, что, ну… некто очень красив. Красива.       Некто, доселе очень, очень долго ощущавший на себе взгляд сухой пустыни, от которого шерсть на пушистом хвосте точно вздыбилась, бросает Сайно оценивающий взгляд в ответ.       Сайно своего не отводит.       Незнакомец – незнакомка? – лукаво, по–лисьи щурит большие, большие цветастые глаза. Улыбается одним только уголком красивых, налитых персиком губ.       Хмыкает и отворачивается, скрывая румянец на едва загорелых, аккуратно облюбованных солнцем щеках, но Сайно успевает его заметить.       И краснеет сам.       А руки, руки пахнут глупым потаканием воспитанным в нём установках. Руки сжимаются в желании оцарапать себе череп.       Только к вечеру становится легко. К совсем позднему, тёмному вечеру, когда скрывать себя, своё изувеченное безобразными думами лицо не приходится: вечером–почти–ночью за тебя это делает темнота, и Сайно доверчиво подставляет ей себя. Настолько слепо–доверчиво, считай, опрометчиво, осознаёт он, когда нежданно ощущает рядом чужое присутствие.       Форма Академии с трепетом стелется по аккуратным, островатым плечикам незнакомки. Из-под длинных рукавов взгляд Сайно царапают тонкие, длинные пальцы с нечеловеческими когтями.       Незнакомка совсем рядом, опирается на ограждение мостика в порту в расстоянии ладони от Сайно. Опускает голову на сложенные на парапете руки, и вот так, сверху вниз глядя на очаровательную некто, Сайно подмечает её густые, чёрные ресницы, окаймляющие тонкие, почти прозрачные веки с мелкой паутинкой вен на них.       Сайно вперяет взгляд в большие, фенековские – предполагает он, раздумывая о пустынных лисицах, тоненько пищащих и путающихся под ногами в надежде на щедрую руку странника – уши, сейчас лениво поникшие.       – В порту хорошо, – хрипло–высоко шепчет незнакомка, – по вечерам. Почти безлюдно.       – Не нравится общество? – Шепчет Сайно в ответ, шепчет так, будто боится неосторожной нотой голоса спугнуть прекрасное, божественное существо.       – Мм–м… – незнакомка – уж незнакомка, думает Сайно, не заметив в её шёпоте характерного баса или чего-то того – почти мурлычет, и Сайно хочет пасть ниц к её ногам. – Не нравится шум общества. В лесу гораздо спокойнее.       Вот оно что.       В самом деле, от незнакомца – незнакомки, безнадёжно поправляет себя Сайно – веет лесом. Веет тропическим лесом. Безнадёжно влажным, со взмокшей, густо пахнущей травой. С плодотворной землёй, кишащей жизнью, кишащей растениями, кишащей насекомыми. Лес пышет влагой, пышет цветами, липкой сладостью, одурманивающей горечью, всем, одновременно всем. Незнакомка, вся от кончиков мохнатых ушей до пят – тропический лес.       Тропический лес ничего общего с жаром пустыни не имеет.       – Чувствительный слух?       – Ага, – незнакомка зевает, обнажая нехарактерные для человека резцы, о которые у Сайно вмиг появляется желание порезаться, бесповоротно разворотить своё горло в мясо. – а ты?       А что?       – А я? – С недоумением переспрашивает Сайно.       Лисица пфыкает и сильнее облокачивается на парапет, словно не желая боле держать свой вес на ногах, словно ей это уже осточертело.       – А почему здесь ты?       Сайно смотрит на простирающееся вперёд безмерное количество воды и ему чудится море песка. Море песка всегда, с беспрецедентной приветливостью окружает Сайно своим жаром, щедро одаряет его кожу ожогами, бесконечно впитывает в себя всю его сакральную истину и самую простую тайну.       – Здесь получается не думать.       Незнакомка смотрит–смотрит на него своими большущими, своими двуцветными глазами, такими прелестными и чудливыми, как золотистая бронзовка радужками, словно некто не побрезговала отнять жизнь у жесткокрылого жука и украла его окраску, дабы украсить свои глаза. Смотрит, смотрит, и со странным выражением кивает.       – Как тебя зовут?       – Тигнари. Тебя зовут Сайно, можешь не представляться, – опережает его лисица, щурясь и искря глазами.       – Откуд–       Вопрос с языка крадёт чужой пушистый хвост, щекотно огладивший оголённые икры Сайно. Тигнари лукаво улыбается, улыбается с прелестными ямочками на щеках, и выпрямляется.       – Увидимся завтра, Сайно. Иди спать.       Иди спать, и сон душит Сайно, хватает его за горло и швыряет о стену, разбивая черепную коробку вдребезги, без шанса на исцеление. Осколки костей Сайно вожделеет собрать дрожащими руками, аккуратно, чтобы не рассыпались, и самыми остроконечными посмеет покуситься на жизнь Тигнари – потому что виновата, потому что вбилась в память без предупреждения, без приглашения, без секунды промедления. Располосовать тонкую кожицу век, чтобы глаза залило густой, дурно пахнущей кровью, и переливы двуцветной радужки боле не перехватывали внимание. Нет, не посмеет. Не посмеет, только падёт ниц, в ноги, с орудием в руках, да так и разрыдается, моля о прощении, раскаиваясь, роняя слёзы вины как ребёнок, виноватый за целое ничто, и вместе с тем грызущий гранит бесконечного осуждения.       А Тигнари простит.       Нежно, так мягко улыбнётся, как мать, губы так изогнутся лепестками в невинной улыбке, и Сайно станет сразу так легко.       Предрассветная мгла разобьётся дыханием Сайно на хлипкие плиты, и из сколов забрезжит свет, за сколом его будет ждать Тигнари, сотканная из грёз и идеалов. Чьих?       – Как спалось? – заместо приветствия интересуется Тигнари.       Сайно смотрит, смотрит в большущие, по-детски большущие глаза, и как-то теряется. И вся вязь его сна в слова не собирается. Как будто дашь хоть частице дёгтя встать между ними двумя, и всё: всё, замарается его безукоризненно девственная, хрустальная Тигнари. А лисица и без того всё знает. И заправляет Сайно выбившиеся пряди за ухо, одними только секундами своего прикосновения сметая все остроконечные горы сайновской боли, оплодотворяя его сухую, омертвевшую пустыню, точно в одном только прикосновении лисицы хранится сила такая, что вынашивается в ней жизнь, да без конца и живёт, питаясь Тигнари, питая Тигнари.       – Хорошо. Хорошо спалось. – Хрипит Сайно в ответ.       Тигнари улыбается и кивает, словно ответ был определён заранее, словно всё подстроено.       – А тебе?       – А мне снился ты.       И краснеет так скромно, румянец украшением загорается на едва загорелых щеках, так затейливо, точно лисица чего-то недоговаривает. Отводит искрящийся лукавством взгляд и прикрывает улыбку рукой.       Кокетливое смущение Тигнари такое белёсо-девственное, такое естественное, присущее ему, ей, и такое... понятное. Понятное до того, что Сайно почти воочию видит, как ушастая героиня его грёз тяжёло дышит в своей постели, взмокшая и растерянная жаром собственного сновидения. Тигнари с беспрецедентной непорочностью делится с Сайно частицей своего извращения, почти случайно, да так просто, что Сайно с одной только фразы всё понимает.       – Недопустимо, – качает головой Сайно, пышущий вожделением до самых кончиков пальцев. Вожделение пробивается щекотно и игриво, как по-смешному маленький росток сквозь трещину грунта, – надо же.       – Недопустимо? – Усмехается лисица, шевеля ушами, доселе не избавившись от румянца. – Почему же так?       – Недопустимо грезить о мужчине, которого едва знаешь. – Молчит-молчит и вдруг едва улыбается уголком обветренных губ: – Порочница.       Персиковые губы растягиваются в улыбке ещё более яркой, клыкастой и безупречной. Глаза горят, хихикают. Тигнари вдруг подаётся вперёд, опускает руки на крепкие, широкие плечи, и молвит:       – Но ведь разница меж нами двумя лишь в том, что я это делаю во сне. И как я счастлива, что горю желанием наконец.       Кружится голова...       Тигнари уходит не менее легко, чем снисходит: сверкает улыбкой, весёлыми искорками в глазах; взмах хвостом – и Сайно в толпе Академии стоит уже один.       У Тигнари тонкие, красивые мышцы, переливающиеся под кожей точно упругие стебли. И хватка крепкая, внушающе крепкая. Пальцы костлявые и так уверенно держат рукоять лука, словно знание о нём впиталось в лёгкую, ушастую голову с материнским молоком. Сайно рукояти лука завидует и хочет подставить под эти пальцы своё запястье, шею, лицо – что угодно, только бы нечеловеческие когти коснулись его кожи и располосовали в ошмётки, безобразные и грязные. Снять следует с него кожу, обнажить всё гнилое и зачерствевшее, и тогда Тигнари увидит, что внутри Сайно пустой, с пронизывающе гуляющим сквозь глазницы ветром, только песок рассыпается за его лицом и над горлом, где некогда бушевала настоящая пустынная буря, а отныне лишь праздно зияет целое ничто. А Тигнари и без того всё понимает.       Да мышцы до того тонкие, что в повседневной, плотно льющейся по телу водолазке Тигнари безукоризненно плоскийая. Не до того надутые, чтобы ткань обрисовывала контуры сильного пресса, и не до того пышные, чтобы та же ткань в области груди характерно натягивалась, ...характерно по-женски.       Скулы тигнарины едва острые, как-то по-мальчишечьи, точно некогда неотёсанный камень под несметным течением воды разумылся, округлился, но не потерял мазков прежних углов. Не... не женские.       Иногда Сайно думает.       Иногда, немного реже, но не безотголосно, Сайно внимает.       Когда некто без устали грешит, отвергая божеское, этот самый Бог предаёт сошедшего с пути ещё большему разврату, ещё большей непорочности, и так жизнь грешника становится существованием, да безнадёжным. Потому ли Сайно сначала влюбился, затем вожделел?       Сайно сам себе заламывает руки.       Тигнари имеет прелестный голос: незначительно высокий, с хрипотцой, Тигнари сродни птице, спевшей весь голос за одну яркую-яркую, задорную песню. И Сайно слушает. Тигнари по-лисиному фыркает и пыхтит, если злится, и носик так очаровательно морщит, и глаза хищно щурит. Тигнари шевелит ушками, когда Сайно злится, и прижимает светлую бренную голову к своей груди, гладит-обнимает, урчит, заземляя сайновскую агрессию. Тигнари много говорит! Ах, как много говорит, и с каким упоением Сайно его, нет, её выслушивает, пока держит в своей ладони тигнарину, гладит розовые подушечки, скользит пальцами по костяшкам, изучая каждую прожилку на его коже; прослеживая дорожки синеватых вен, и кровь по ним бежит, точно сок питает стебелёк падисары. Сайно долго борется с собой, и желание вцепиться в кровеносные сосуды, потянуть, разорвать тонкую кожу, надеясь увидать, как с них хлынет кровь, тёмно-бордовая, обетованная, желая глотнуть её, распробовать Тигнари на вкус изнутри, преобразилось. Размылось, теряя свою необузданную жестокость, заимело трезвые очертания, и Сайно, всё ещё одержимый, возжелал лишь быть рядом, иметь право прикоснуться. Тигнари, конечно, всё понимает. Улыбается нежно, так, будто всё знает, будто прощает без слов, и целует Сайно в лоб, и касание одних губ персиковых, кажется, мягко-мягко пронзает загорелую кожу, щекотно огибает череп и кутает сайновский мозг, избавляя его от прежних слоёв, слоёв пыли, молчания, страха, страха.       Сайно хорошо спит. К Сайно возвращается здоровый сон, когда в его макушку упирается аккуратный тигнарин подбородок, когда руки, плетённые из живо бьющихся солнцем лиан, обнимают его, перебирают любовно светлые волосы. И хвост, хвост тёплой и большой подушкой греет его поясницу. Когда Тигнари сама доверчиво льнёт к нему, опуская уши, дремлет, пригревшись, и урчит-урчит.       Бесповоротно, без шансов, без единого шанса на участь спасения, Сайно ударяется в любовь.       Тигнари удаётся Сайно утешать: Сайно раскаивается, хрипит и молится, бухаясь на коленки, утыкаясь лбом в сложенные ладони и просто по-детски боясь.       – Сайно, всё хорошо, – опускается на пол возле, смотрит своими большущими, умными глазами, и всё понимает, поэтому гладит Сайно по спине меж лопаток и шепчет ласково, – ничего плохого не произойдёт.       Сайно понимает, о чём он.       Ах, Тигнари любит целоваться.       Чувственно, так любовно, подобно наступлению весны, когда каждая секунда сулит расцвет новой жизни. И ведь находит. Находит в смертно пустой пустыне, в зияющем ничто, находит отражение. Зеркало Сайно отражает искажение – зеркало Тигнари и отражения не искажает, Тигнари живёт всем, что есть, и всё живёт им. Иная данность в когтистых тонких пальцах начинает дышать, а если та дышала доселе – Сайно не знает, не знает, оттого что сам свои лёгкие желает выблевать, оттого что сам уже давно не дышит. И Тигнари ведь кусается. А Сайно боле не вожделеет смертной боли получить от острых резцов. Кусается, и не боле того, и прикасается, и значит, что рядом, следы на коже остаются – Сайно отныне не пуст.       Бабочки, грёбаные уродливые бабочки проникают в Сайно, будто тот ничего не стоит, будто кожа его – непрочный песок, который преодолеть не нужно даже сил. Сайно не впускал этих бабочек, Сайно тошнит, голову кружит.       Тигнари подаётся вперёд, и Сайно с предвкушением делит прикосновение с персиковыми губами, и вкушает жизнь, последождевую духоту, сладость. Перекатывает вкус на языке и давится. Давится ржавым металлом: покамест Сайно наслаждается тропическим лесом, ещё там где-то, где скрыться нельзя, где песок царапает кожу, с каждым поцелуем в крышку гроба забивается новый гвоздь, обязательно погнутый и истрёпанный. И гроб там и закопают, меж песчаных насыпей, чтобы иной неряха о дощечку споткнулся да потешился, ить иного Сайно не заслуживает, ить грешит и того не прекращает.       Не прекращает, а ведь ещё смеет молиться: как по обычаю, ударяется коленками о жёсткость пола, что-то повторяет, повторяет, сбивается, начинает снова, сбивается, начинает снова. Слышит, как рядом опускается Тигнари. Продолжает. Думает о тенях, коими говорят изгибы любимого тела, сбивается. Воображает об упругой коже, что приятно ощущать своей. Чувствует, как тигнарина ладонь опускается ему на плечо, ласково, как то сделала бы понимающая мать; чувствует, как с собственных ресниц опускается влага и вконец рыдает. Сайно уродливо рыдает, падает лбом в пол, держит руки сложенными в молитве, боясь, страшась их опускать, дрожит и хочет тело сбоку от себя.       Тигнари терпелива. В его молитвах. Тигнари терпелив, когда заботливо приподнимает Сайно, укладывает его голову себе на колени, пропускает светлые волосы чрес пальцы, даже понятия не имея, с какой интенсивностью возрождая в Сайно живое.       Тигнари прекрасна.       Сайно не верит, что существо в его руках – живое, сотканное с тех же тканей, что и он сам. Живое, тяжело дышащее, покрасневшее и ожидающее. Сайно живёт телом, ныне спрятанному от него одеяниями, живёт, наслаждается. Собственнически пробует кожу на вкус, перебирая в пальцах длинные тёмные локоны, влажно облюбовывая тонкую шею, пока Тигнари ахает и жмётся ближе. Так близко, так горячо и так живо. Волнение томится в низу живота, мучительно согревая. Сидя на столе, Тигнари притягивает любовь к себе того ближе, льнёт к Сайно, а тот трётся возбуждением об острую коленку и хрипло стонет. Тигнари довольна: поуркивает, прядает ушами и давит сама. Жарко, жарко, жарко. Сайно целует ямку меж строго очерченных ключиц, тщетно тянет тигнарину одежду, и руки начинают дрожать. И Тигнари сама всё понимает. Улыбается мягко, как улыбаются безнадёжно больному человеку при оглашении диагноза, берёт смуглую ладонь в свою и опускает на свой пах. Две секунды: Сайно чувствует красноречивую выпуклость меж стройных, сильных тигнариных ног; Сайно крупно вздрагивает, всхлипывает и ломается.       Сайно сызнова рыдает. Рыдает, уткнувшись Тигнари в грудь, обнимая его так тесно-тесно, почти кроша молочные кости в щепки, и слушает. Тигнари говорит:       – Что ты во мне любишь?       Не задумываясь, Сайно, сглатывая комок в горле, отчеканивает:       – То, что ты – это ты.       И думает. Понятно было уже давно, а Сайно не сумел подготовить себя к правде, а знал, знал с самого начала, страшась встретиться с контурами правды. Теперича контуры правды ударили его по голове, кроша все призрачные мысли о тщетном, о несуществующем, кроша ложь Сайно перед самим собой в едва ощутимый песок. Сайно пытался себя обмануть. Но Тигнари – Тигнари в его ложь попался несоответствующим кусочком пазла, и вся иллюзия глупо разрушилась.       Сайно не видит, но понимает, что Тигнари кивает, и не без удовлетворения. И продолжает, поглаживая сайновскую спину:       – Я – это то, что я говорю, что я думаю. То, как я тебя целую. Нашёптываю что-то хорошее, пока ты не уснёшь в спокойствии. То, как я устаю от городского шума. Как обнимаю тебя хвостом. Сайно, это плохо любить?       – Нет, что ты, прос- – задушенный всхлип мешает продолжить, – это прекрасно.       Тигнари вновь кивает.       – Я – неосязаем. Ты тоже. Вот здесь. – Коготком, аккуратно, Тигнари тычет Сайно в висок. – Внутри.       Сайно выпрямляется, поддаваясь настойчивому давлению мягких ладошек, и едва расплывчато, из-за тяжёлых слёз, пред ним видится Тигнари.       – Нет ничего плохого в том, чтобы любить, – пожимает лисица плечами, – любить – это чудесно. И ты любишь меня, а не то, какой я.       – Тропический лес. – Хрипло шепчет Сайно.       – Мм-м?       – Ты – тропический лес.       И Тигнари расцветает, гладит щёки Сайно ладонями, притягивает к себе и тычется своим кончиком носа в сайновский:       – Верно. У тропического леса нет пола. Я чувствую себя любым, и не важно, что говорит моё тело. Я плакала, пока тяжёлыми каплями в лесу лился дождь; я смеялся, когда трава щекотала мне ноги. И это всё есть я.       – Я...       – Пустыня, да? – Тигнари чмокает его меж светлых бровей и жмурится, – бесконечно жаркая, открытая, и, когда того не ждёшь, непроглядная и леденящая. Моя любовь разрослась к тебе деревом: она теплится внутри и щекочет мне лёгкие.       И гладит: по впалым щекам, по вискам, заправляя волосы за уши, по напряжённой шее, по плечам, подобно щекотке листьев, словно Сайно оказался в густоте тропического леса и бредёт, не уклоняясь от ветвей. И в подушечках, розовых и мягких, Сайно чувствует любовь. Вынашивая древо любви, Тигнари оплодотворяет доселе сухую пустыню и щедро взращивает на ней оазисы, лёгкой рукой лаская песчаные дюны.       Тропический лес – без устали бьющаяся ключом жизнь, никогда не однообразная: прелестный Тигнари острижёт длинные волосы, в тени деревьев и без того светлая кожа побледнеет, станет кипенно-белой. Любовь Тигнари обрастёт новыми плодами, сладкими и тягучими, горьковатыми и мягкими, да будет питать пустыню. Сайно – взлелеет порознь взятую частицу жизни, срастётся с Тигнари необратимо: корни извилистых деревьев упрочнятся даже в рассыпчатой почве и равновесие не будет потеряно.       Тропический лес прекрасен. Тигнари прекрасна.