Терновая слива

Заканчивая письмо, он уже знает, что не получит ответ. Четыре года в монастыре научили аббата не питать ложных надежд. А вот покорности научить так и не смогли. Поэтому, прежде чем поднести сургуч к свече, д’Эрбле задумывается лишь на мгновение. Смешанная с сажей смола медленно расползается по надушенной бумаге. Аббат вдавливает в неё перстень, а затем зовёт Базена. Сейчас, пока постаревший слуга, кряхтя, поднимается по ступеням, ещё есть время кинуть конверт в камин. Что-то подсказывает аббату, что так и следует сделать. Но вместо этого д’Эрбле лишь пытается подсчитать, как скоро доставят письмо. Путь до Берри навряд ли займёт много времени. Однако графа может не оказаться на месте. Или же неотложные дела не позволят ответить сразу. «А хотя, какие у него могут быть дела?» — д’Эрбле передаёт конверт только что вошедшему Базену и гасит свечу. В любом случае, ждать стоит не более двух месяцев. И если ответ не придёт до середины июня, не придёт уже никогда. Д’Эрбле знает, что он не придёт. Знает, и всё же отправляет письмо. Со двора слышен собачий лай и фырканье лошадей. Аббат задёргивает гардины. Если бы Базен знал что было вложено в тот конверт, то верно бы, сам его сжёг. Сегодняшнюю ночь д’Эрбле должен провести, подобно Христу, в молитве и покаянии, а не терзать себя пустыми сожалениями. Что ж, так он и поступит. *** Был ли в том Божий промысел, но их последняя встреча выпала на канун Великой пятницы. В реденьком перелеске на границе Блуа цвела терновая слива. После Арамис иногда думал, кто же в ту ночь был больше Иудой — тот, кто предпочёл монастырь мирской жизни, или тот, кто промолчал? На роль же Христа едва ли годился хоть один из них. — Вы точно всё решили? — Атос, скачущий впереди, оглянулся. Вдалеке уже слышался плеск Луары, а значит, где-то здесь они должны будут расстаться. Д’Эрбле покачал головой: — Вы же видите — я снял плащ мушкетёра. — Но и сутану вы тоже пока не надели. — Сутана лишь вопрос времени. То, что рано или поздно, их пути разойдутся, д’Эрбле понимал с самого начала. Понимал, куда лучше графа. Но когда Атос сказал, что собирается оставить службу, это поставило д’Эрбле в тупик. На вопрос «почему», Атос ответил коротко: «По ряду причин, не вполне от меня зависящих». Это следовало понимать так: «я устал от всего, и от вас в том числе». Но затем, точно догадавшись о мыслях Арамиса, добавил: «Ежели пожелаете, я буду счастлив принимать вас у себя. Тем более, после всех подвигов в Ла Рошели, де Тревилль не откажет вам в отпуске». А это было уже оскорблением. Не брошенной в лицо перчаткой — хлёсткой, издевательской пощёчиной. Такой, которую в детстве Арамису не раз отвешивала матушка. Д’Эрбле стерпел удар. Он улыбнулся и вежливо ответил, что как бы не был рад принять приглашение, сделать это никак не может. «Не вы один покидаете Париж, Атос. Я, наконец, остудил свой нрав. Так что, как бы печально это ни было, нашему дорогому д’Артаньяну придётся нести службу одному. Портос женится, вы уезжаете, а я… я отрекаюсь от всего земного.» Атос, казалось, был поражён. «Неужели вы серьёзно?» «Как никогда раньше. Более того, — он вновь улыбнулся, — я горячо поддерживаю ваше решение оставить службу. Ведь от всего тяготящего следует рано или поздно отказаться. Будь то служба, дружба или ненужные влюблённости». Последнее было сказано зря и выдало д’Эрбле с головой. Де Ла Фер пристально посмотрел на него. «Я никогда не отказывался от дружбы с вами». «Дружбы. — Арамис усмехнулся, но тот час спохватился. Ухмылка превратилась в мягкую, лишь слегка снисходительную улыбку. Благо, Арамис умел хорошо притворяться. — А я и не упрекаю вас в этом. Всего лишь привёл в пример. И тем не менее, я рад, что вы решили руководствоваться головой, а не сердцем.» После об этом больше не говорили. Колючая ветвь разросшейся сливы зацепилась за край промокшего насквозь плаща. В этом году тернослив расцвёл необычно рано, и его цветы белоснежной пеной облепляли чёрные ветви и прятали неказистые шипы. Арамис оправил задравшуюся полу. Обернувшись, он увидел, что Атос едет совсем рядом. — Думали удрать, пока я зазевался? — Ни в коем случае. Граф помолчал немного, а потом вдруг поднял голову: — Вы до сих пор обижаетесь на меня? Вопрос не застал врасплох. По крайней мере, Арамис догадывался, что Атос напоследок ещё спросит его об этом. Хотя бы для того, чтобы отвести совесть. — Если же вы полагаете, что я убегаю… — Я ничего не полагаю! — Вышло громче, чем следовало. Д’Эрбле сделал короткий вдох, и продолжил уже тише: — Я ничего не полагаю. Более того, я уже говорил, что вполне понимаю, ваше желание разорвать некоторые связи. И если, как вы выражаетесь, «побег», наиболее подходящее для этого средство, то я целиком и полностью принимаю это решение. Богу Богово, Атос. — А Кесарю — кесарево. — Атос замолк. Д’Эрбле видел, как на фоне только-только начавшего светлеть неба вырисовывался его острый профиль. Через четверть часа, когда на горизонте появятся первые охристые полосы и запоют начавшие вить гнёзда дрозды и пищухи, они расстанутся. Арамис осознал это, как никогда ясно, и даже проснулся. Не волновала более затёкшая спина, не беспокоила сырая до ниточки одежда. То, что клокотало внутри д’Эрбле — не было похоже на пламя. Арамиса будто раз за разом ударяли кнутом по уже рассечённой ране. — Сегодня же праздник… — Атос вновь попытался заговорить. А вот у д’Эрбле будто застрял ком в горле. — Великая пятница. — Слова дались с великим же трудом. Святая пятница. Это значит, что через три дня Париж разольётся весёлым звоном колоколов. Сам король будет раздавать освященные, раскрашенные красными, жёлтыми и зелёными красками яйца. Воздух наполнится запахом ладана, а в храмах будут толпиться прихожане. В Шовиньи же, куда Арамис неминуемо должен направиться, вряд ли будут праздновать хоть с толикой такого же размаха. Местная паства была куда богобоязненней светской грешной столицы и, должно быть, предпочитала покаяния пышным церемониям. От мысли, что остаток молодых лет придётся провести за стенами из грубого камня, на секунду одолело отчаяние. Арамису вдруг стало тошно думать о принятии сана, тошно вспоминать радость Базена, так рьяно кинувшегося помогать своему хозяину, после того, как тот заявил, что собирается отречься от земных страстей. Раньше сан аббата казался всего лишь ступенью — замыслы Арамиса никогда не были лишены тщеславия. Теперь же всё перевернулось с ног на голову. Недаром он выбрал именно тот, удалённый от столицы монастырь. Было ли это местью? Было. Венсен Вуатюр, с которым д’Эрбле однажды выпала удача свести знакомства, как-то сказал ему: «Если перед вами захлопнут дверь, лучшим отмщением будет повернуть ключ в замке». Правда, вторую часть фразы Арамис всё-таки позабыл: «Только убедитесь для начала, что именно вы находитесь за порогом». И в итоге оказался запертым. Впрочем, понял это не один Арамис. То-то Базен так рано отбыл в Шовиньи. Д’Эрбле и раньше подозревал, что этот старый сухарь, догадывается об их с графом «недоброй» дружбе. И теперь, испугавшись, что Арамис передумает, поспешил лично проследить за приготовлениями к постригу. На самом деле Арамис колебался до сих пор. Иначе бы уехал в Шовиньи в один день с Базеном. Иначе бы отказал в предложении графа вместе покинуть Париж. — Когда вы станете аббатом, смогу ли я вам писать? — Спросил Атос, объезжая очередной терновый куст. Арамис кивнул головой: — Вполне. Однако не обещаю отвечать вам своевременно. Паства, — он намеренно сделал акцент на этом слове, — отнимает много времени. На самом деле д’Эрбле знал, что времени у него будет предостаточно. Настолько, что это могло бы свести его с ума. Так, по крайней мере, казалось Арамису. То, что стены монастыря давно перестали быть непреступными, он будто бы позабыл. А может дело совсем в ином. Когда именно граф решил вернуться в Блуа — д’Эрбле догадывался. Верно, после той казни на берегу Лиса. И, конечно же, посвящать кого-либо в свои дела он, как всегда, не спешил. Даже Арамиса. Пару часов назад, когда они проезжали небольшую деревушку близ Божанси, Д’Эрбле все-таки спросил графа об этом. Спешившись, Арамис предложил зайти в обветшалый храм, построенный, верно, на заре XII века. Монолитные стены из серого камня ещё хранили в себе признаки романской архитектуры, но круглая роза с потемневшими, а быть может, просто-напросто выбитыми витражами, уже предвосхищала начало новой эпохи. Внутри оказалось к удивлению пусто. Свет, лившийся сквозь стрельчатые окна, не разбавлял полумрак. Не горело ни одной свечи, зато пахло воском и ладаном. Арамис догадался, что храм был пару лет, как заброшен. Подойдя к алтарю, д’Эрбле привычно сжал обмотанные чётками ладони. Молитва не шла. Он шептал её на манер скороговорки, напряжённо вслушиваясь в ровный стук шагов за спиной. Граф, предпочётший дожидаться снаружи, всё-таки зашёл в храм. — Смиренье вам к лицу, — прошептал он, совсем слегка касаясь плеча Арамиса. Тот не вздрогнул. Открыв глаза, д’Эрбле переложил чётки в другую руку. — Не думал, что вы находите смиренье добродетелью. — Отчего же? Не мне соревноваться с вами в праведности, дорогой Арамис, и всё же я такой же католик, как вы. — Его взгляд устремился к сбитой фреске, изображавшей тайную вечерю. — Считаете меня Иудой? На это Арамис предпочёл не отвечать. — Почему вы не сказали, что собираетесь уехать? — тоже глядя на фреску, спросил он. — Потому что принял это решение совсем недавно. — А я так не думаю. — Бусины из розового кварца заскользили под пальцами. Арамис не отрывал глаз от фрески. — А что бы изменилось, если бы я вам сказал? Тут Арамису нечего было возразить. И внезапно он произнёс то, чего сам от себя никак не мог ожидать: — Вы любили меня? — Больше, чем вы могли бы подумать. — Граф ответил сразу. — Арамис, — Его рука потянулась к щеке д’Эрбле, но тот отшатнулся в сторону. Больше Атос не пытался к нему прикоснуться. Чуть позже, поднимаясь на небольшой холм, д’Эрбле оглянулся. Храм тонул в пене цветов терновой сливы. Сейчас одна такая веточка снова зацепилась за плащ. Тернослив в этих землях рос очень густо. — Раньше рядом с моим замком, тем, который в Берри, были целые заросли таких кустов. — Атос сорвал крохотное соцветие и задумчиво покрутил в руках. — Как-то в детстве я даже свалился в один из них. — И после этого, ваш отец велел вырубить их? — Арамис поднял бровь. — Нет. Вырубить терновник приказал уже я сам, многим после. А теперь, должно быть, тёрн опять разросся. Надо будет, снова приказать это сделать. — Думаете посетить Берри? — Да, после того, как улажу дела в Блуа. Перелесок редел так же стремительно, как светлело небо. Арамис и не заметил, как из тёмно-синего оно обратилось в сизое. Вдалеке, между тем, уже белело широко раскинувшееся поле. За этим полем, рекой и деревушкой, которых отсюда и невидно, должно быть, находился замок графа. А значит, не более чем через четверть часа Атос будет дома. Арамису же предстояло ехать не меньше семи часов. — Полагаю, здесь мы расстанемся? — Утверждения ли это было или вопрос, д’Эрбле так и не понял. Атос смотрел на него. Пристально выжидая. Выжидая чего? — Полагаю, что да. — А вот д’Эрбле всё же отвёл глаза. Взор заскользил по горизонту. Арамис упрямо разглядывал силуэты виднеющихся вдалеке елей, и всё-таки не мог не заметить, как граф протянул к нему руку. Неужели снова? Но спрятанная под перчаткой ладонь неожиданно потянулась не к щеке, а ниже, к полам плаща. — Вот. — Коротенькая колючая ветка белела в руках графа. — Должно быть, зацепилась, пока мы ехали. Шипы не ранили пальцы. Арамис аккуратно взял ветвь. Она отчего-то притянула его внимание, и дело было даже не в ветви. — Сохраните ее? — Не знаю. — Немного подумав, д’Эрбле прикрепил тёрн к пряжке на перевези. — Желаете, чтобы именно терновник напоминал мне о вас? «Не вышло с Иудой, решили сразу в Пилаты?» — так и вертелось на языке. — Я желаю, чтобы хоть что-нибудь напоминало вам обо мне. Терновая веточка потеряется где-то между Пре и Вильжюмером. Д’Эрбле и не вспомнит о ней. Но каково же будет его удивление, когда по прибытию в монастырь, обнаружит, что сад, разбитый неподалёку, весь зарос терносливом. *** Он не вложил в конверт цветок. Мысль эта, на мгновенье захватившая его, тотчас была отвергнута. И когда по истечению двух месяцев ответ не пришёл, аббат возблагодарил Небеса, что те оберегли его от настолько неразумного жеста. «Унизительно» — звучит в голове собственный шёпот. Но д’Эрбле отмахивается от него. Так же, как и от роя других, осаждающих его каждый вечер, мыслей. Сначала — это было ожидание. Аббат не верил, что ответ придёт, но всё же ждал. Затем, когда истёк последний по его подсчётам срок, пришло опустошение. Тут в который раз заговорило уязвлённое самолюбие. В душе Д’Эрбле всё же надеялся, что граф так и не получил письмо. Быть может, оно затерялось среди другой почты. Или кто-нибудь из слуг Атоса, такой же щепетильный и наблюдательный, как Базен, выбросил его? А может, выбросил письмо сам Базен? Впрочем, на подобную наглость вряд ли вообще кто-либо осмелился бы. То, что было сказано в том письме, едва ли могло оскорбить графа. Ответ не занял бы и четверти часа. Так почему же… Аббат смотрит на гусиное перо, аккуратно вложенное в витую подставку. Перед тем, как они расстались, Атос попросил у д’Эрбле разрешения писать ему. «Вы обещали не забывать меня, но вот уже минуло четыре года, а я до сих пор жду весточки от вас» — Так начиналось его письмо. «Я пишу вам в канун Великой пятницы, и в саду во всю цвет тёрнослив. Ежели письмо будет доставлено своевременно, я приглашаю вас полюбоваться цветением. Ежели вы прочтёте его не раньше июня, то имейте ввиду, при монастыре есть виноградник, и вино, получаемое из его лоз, весьма не дурное.» — так письмо заканчивается. От Берри до Шовиньи ехать не больше десяти часов. От Блуа до Шовиньи — и того меньше. А ежели выехать из Берри в Париж, чуть отклонившись в сторону Сен-Кале, то можно запросто попасть в Шовиньи. Аббат не знает, посещал ли Атос Париж за всё это время. Что-то подсказывает, что знать ему об этом и не следует. Но в этот раз, д’Эрбле изменяет себе. Ему кажется, что получи он хотя бы короткий, уклончивый ответ, всё стало бы куда проще. Быть может, поэтому, разбирая почту, аббат до сих пор надеется увидеть знакомый герб? Надев сутану, д’Эрбле выходит из кельи. Служба скоро начнётся, и он не желает опаздывать. На столе, рядом с гусиным пером остаётся маленькая библия. С нею в руках аббат прогуливался в саду после служения в ночь Великой Пятницы. Между пахнущих ладаном и тяжёлым парфюмом страниц вложена сухая веточка терновой сливы.