Бог любит троицу

      0.       Женя вступает в золотую (кровавую) середину лихих девяностых в восемнадцать лет. Восемнадцать — возраст для любви и ошибок. Она заканчивает школу и покидает свой город, потому что Москва — пускай и жутко привлекательный, но дико полыхающий костёр для мотыльков, неистово мечтающих быть сожжёнными.       Она хочет сжечь саму себя. Это генетическая память — всегда должно быть страдание перед счастьем.       Это работает изначально.       От идёт от начала.       И это же является концом.       Москва ей не слишком нравится. Она выглядит натуральной шлюхой, причём явно не первой свежести — хороша снаружи под многочисленными слоями штукатурки, блестящая, намалёванная, невыносимо яркая, влекущая, но жухло-растянутая внутри, подпорченная гнилью и гарью, с трещинами постродовых растяжек и шрамами от ножа очередного клиента с прибабахом.       Сколько лет назад она горела? Дым ещё не выветрился, люди дышат смогом.       (Да.)       Тут шумно. Много людей. Вечная спешка. Выстрелы рвут ночь и плоть. В общаге живут скорее тараканы, чем люди. Учиться на филфаке не так интересно, как она думала. Всё не так интересно, как Женя думала. Ей скучно, тоскливо и тесно.       До тех пор, пока она не встречает Вадима.       1.       Ну, лет пять спустя она абсолютно безжалостно (к нему, к себе, к ним) назовёт Вадима своей первой ошибкой. Или второй, если считать Москву.       Женю с ним знакомит подружка с истфака — вот, мол, клёвый парень, варится в нашей тусовке, представляешь, говорят, мол, служил в Чечне… Женя пропускает всё это мимо ушей, параллельно пропуская бутылочку пива. Вадим… Ну, симпатичный. У него сильные руки. Неестественно белоснежная улыбка, широкая и радостная. Как у щенка. Он в кожанке. Над высоким горлом вязаного свитера шаловливо змеятся яркие краски неузнанной татуировки.       Подружка не знает, что там набито.       Женя хочет узнать.       Вадим пахнет Москвой. Или Москва пахнет Вадимом, тут уж как посмотреть. Он беспрестанно хохочет, запрокидывая голову назад, изредка приглаживает растрепавшиеся светлые волосы, жуёт зубочистку и бессовестно подмигивает, когда замечает, что она на него пялится.       Вадим всё делает сам.       Вадим сам подходит к ней.       Вадим сам с ней знакомится.       Вадим…       Всё сам.       Это не похоже на первую любовь или даже просто влюблённость, но Жене правда кажется, будто в животе всё переворачивается от волнения, и из куколок выводятся бабочки. Он действительно милый. Не слишком романтичен, немного грубоват, а оттого ещё больше притягателен. Вадим называет её «Ласточка моя», знает все значимые исторические даты, всегда готов рассказать что-то интересное и не требует от неё чего-то сверхъестественного.       Сначала они встречаются на общих тусовках. Потом — опять же, Вадим зовёт — гуляют вдвоём. Пять абсолютно нелепых, неловких, но смешных свиданий, во время которых они вечно попадают в проблемы, едят горячие пирожки и, наконец, Ласточка сдаётся.       У Вадима действительно сильные руки. Ему нравится долго целоваться. Под свитером прячется разноцветная, огромная, дико красивая татуировка дракона. Вадим тоже красив — какой-то злой, роковой красотой.       Это суровый московский роман без московской же крутости: сидят в его съемной квартире, провожая закаты и встречая рассветы, Вад — в одним брюках, Ласточка — в его свитере, доходящем ей до коленей.       Она хохочет:       — Блин, ну как будто шерстяное платье! Одолжишь в универ? Такого точно ни у кого нет!       Вадим закатывает глаза, но тоже смеётся.       Им весело друг с другом. Ненапряжно. Это самое главное.       Он ужасно готовит. Она ужасно готовит. Они пьют фруктовое пиво, заваривают говяжий доширак и смотрят телевизор до тех пор, пока не засыпают, сплетаясь меж собой в одно-единое существо — рыже-белое, сонное и до одури ласковое.       Ласточка веселеет. Москва больше не кажется такой уж и ужасной, на съёмной квартире Вадима она остаётся всё дольше и дольше, пока он, широко улыбаясь, не предлагает ей перебраться насовсем. Ей кажется это милым. Она не думает, что между ними всё серьёзно, не мечтает о ЗАГСе, белом платье, фате и трёх хорошеньких белобрысых детишках, но всё равно соглашается, потому что ей трудно сказать ему «нет».       Она не сказала ему «нет», когда он потащил её в койку. Не скажет и сейчас.       Вадим ей нравится.       Но иногда Ласточка замечает что-то странное. Например, она не знает, кем Вадим работает. Ночным грузчиком? Что-то вроде того. Бывает, он отменяет свидания без объяснений, задерживается допоздна или возвращается под утро.       — Работаю в ночную смену, ласточка моя, — у него большой, улыбчивый рот и крепкие объятия, — ничего криминального.       Легко верить в это «ничего криминального», но только до тех пор, пока Ласточка не становится свидетелем того, как Вад — совершенно обычный, привычный, полностью ей подвластный, очень сильный, всегда улыбающийся с ней и для неё, удивительно нежный, домашний — не ломает руку пьяному мужику, который не даёт им дойти до подъезда.       С одной стороны — это лестно.       С другой стороны — это страшно.       Непонятно, что перевешивает.       Ласточка неуверенно предлагает вызвать скорую, но Вадим отмахивается и тащит её домой. Они не говорят об этом. Он делает вид, что ничего не произошло, а она не знает, что сказать. Это неловко. Это странно. Ей кажется, что в их отношениях что-то неуловимо меняется.       Да, меняется, когда очередным утром — Ласточка зевает и собирается на учёбу, место Вада в постели холодное с ночи, — Вадим не заходит в квартиру, а заползает. Он весь в крови. И всё в крови. Ласточка кидается к нему, и, конечно, ни в какой университет не едет: подчиняясь его отрывистым, коротким командам, она промывает рану водкой, извлекает пулю с помощью пинцета, прижигает и зашивает непослушными трясущими пальцами. Шов выходит неровный. Он не жалуется.       Она запоздало вспоминает, что Вадим воевал в Чечне. От этого немного легче. Он спит целый день, свернувшись в окровавленных простынях, похожий на грешного, падшего ангела с этими его пшеничными светлыми волосами, теперь перепачканными багрянцем. Испорченный нимб. Не стонет, не двигается, даже дышит через раз. Будто мёртвый.       Ласточка педантично моет полы в квартире. Моет полы в подъезде. Оставляет его в кровавом коконе грязного сатина, боясь потревожить раны и впервые берётся за готовку. Часом позже на свет появляется рыбный суп, сваренный из консервы с тунцом, салат с капустой и огурцами и жареная картошка. Когда Вад просыпается, то сначала отмокает в ванной с полчаса, а потом сметает всё подчистую.       После они смотрят мультфильм, лёжа на свеже перестеленных простынях. Ласточка вспоминает другие его шрамы. Рассеянно думает, что добрую часть из них перекрыла татуировка. Задумывается о том, то происходит — с ним, с ней.       Между ними.       Она не знает. Она ничего не знает. Ему ближе к тридцати, он служил в Чечне, умеет ломать кости, он смешной, энергичный и не умеет сидеть на одном месте, превосходно разбирается в истории, ужасно готовит и его любимая поза в сексе — наездница.       Молчание тревожное. Неприятное. Слабое тление углей в её костре.       Вадим с искренним интересом следит за приключениями Скуби Ду на экране. Ласточка исподтишка следит за ним.       — Боишься? — он спрашивает это без привычной непринуждённости. Скуби Ду и Шегги на экране улепётывают от очередного монстра. Вад не отрывается от просмотра. Телек блестит, отбрасывая длинные, криво изогнутые тени на его лицо. Меняя его. Искривляя. Добавляя что-то, чего она раньше не видела.       Или предпочитала не замечать.       Ласточка медленно качает головой.       — Не слишком, — язык кажется неповоротливым, во рту кисло и горько, будто она съела целый лимон с кожурой, — мы встречаемся кучу времени. Уже поздновато бояться, не находишь? Если бы ты хотел сделать со мной что-нибудь плохое, то ты бы уже сделал.       Вадим медленно, боясь потревожить заживающую рану, поворачивается и наклоняется к ней. Дракон на его шее сдвигается, изгибается. Скуби Ду и Шегги вынуждены побороть свой страх и сражаются с монстром.       — Ты даже не знаешь, кто я, — у него странный взгляд. Незнакомый. Острый. Цепкий. Будто чужой. Ласточка пытается улыбнуться. Выходит не очень, но она старается.       — Ну, ты мне все равно мне нравишься. Есть что-то горячее в плохих мальчишках.       Вад улыбается в ответ. Это жуткое, тяжёлое выражение пропадает из его глаз. Ласточка не забывает. Вадим приобнимает её за плечи одной рукой, прижимается тёплым, привычно ласковым ртом к шее.       Всё становится на свои места. Садится, как влитое.       Они продолжают встречаться, но теперь он пропадает гораздо чаще и не стесняется оставлять в бельевой корзине вещи с заскорузлыми пятнами крови, которые едва отстирываются даже с помощью перекиси. И у них есть эти странные свидания на стрельбище, где Вадим снова другой и учит её обращаться с оружием. Но в остальном всё то же самое: они занимаются сексом, смеются, долго целуются, пьют и едят всякую дрянь, вместе читают книжки.       Однажды посреди разговора ни о чём (они на полном серьёзе обсуждают то, насколько Фред слеп к чувствам Дафни) Вад резко хватает её за талию, тянет к себе и утыкается лицом в живот. Ласточка медленно поглаживает его по всклокоченным волосам — ей странно и немного страшно, и она не понимает, что с ним делать. Как с ним быть.       Она путается.       И пугается.       Не понимает, какой Вадим принадлежит ей и принадлежит ли вообще. Сколько их вообще, Вадимов? Который из них настоящий? Тот, который помогает ей с мытьём головы или тот, от одного взгляда которого всё внутри переворачивается, но далеко не от желания?       Ответа Ласточка не находит.       Вообще.       Никогда.       В конце концов… Вадим бросает её по телефону.       Она возвращается к нему — к ним — в квартиру очередным февральским вечером после того, как посидела в кафе с подружками. Там нет его вещей. Ласточка нервно перерывает все шкафы, но… Нет ничего. Квартира пуста. Вадим забирает всё: зубную щётку, любимую кожанку, прочую одежду и даже гель для душа с каким-то невыносимо вкусным персиковым запахом. Конечно, дым всё забивал, но персики были замечательными.       Ласточка потерянно садится на заправленную постель. Это первый раз, когда он её заправил за всё то время, что они были вместе. Правда, под одеялом есть какой-то бугорок. Она вытаскивает его наружу и плачет: это тот самый свитер, который она забирала себе особенно холодными днями. О котором она шутила, что он похож на платье.       Она влезает в свитер. Заваривает себе лапшу. Открывает бутылку пива. Включает телевизор. Там идут Утиные истории. Никакого Скуби Ду. Бредёт в коридор босоногой, когда телефон рвётся трелью звонка.       — Алло?       В трубке помехи и щёлканье зажигалки. И Вад — которого она знала и не знала одновременно.       — Ты славная девчонка, Жень, — он впервые называет её по имени. Голос привычно весёлый, но непривычно хриплый, — будь счастлива и всякое такое. Не реви, главное. Ненавижу, когда ревут. Я там тебе подарок оставил на кухне. Не обижайся на меня, ладно? Всё было здорово. Бывай, ласточка моя.       Она опустошённо приваливается плечом к стене.       — Значит, больше не увидимся?       Вад хмыкает.       — А тебе больше и не надо. Обуйся, полы холодные. Давай, люблю-целую. Утиные истории говно, кстати.       Он бросает трубку. Ласточка бросает телефон об стену.       Вадим не обманывает. Он оставляет на кухне на столе красную розу. Она ненавидит розы, и он это прекрасно знает. Пухлый белый конверт. Документы на эту самую квартиру, которая никогда не была съёмной на самом деле. Пистолет, из которого учил её стрелять. И записку, в которой нет ничего, кроме подмигивающей наглой рожицы и кривого сердечка. Ну и номера, который надо запомнить.       Вад хороший актёр.       Но актёр ли?       2.       Женя его отпускает. Она идёт в ближайший тату-салон и набивает на бедре красного китайского дракона за те деньги, что Вадим ей оставил. Всё не так уж и плохо. Ей больно, но игла на коже бьёт ещё больнее.       3.       С Серёжей её сводит Вадим, как бы это забавно не звучало.       Вернее, волей-неволей Вадим сводит её с ментами. А если быть ещё точнее, то со спецназом.       Спецназ ГРУ врывается в прокуренную, пропаренную нежностью и тоской квартиру спустя два дня после того, как Вадим её бросил. Женя равнодушно курит в широко распахнутое окно, наплевав на зимнюю холодрыгу и астму. Роза отказывается вянуть в бокале, щедро оставленные в конверте деньги потрачены на татуировку, которая зудит на бедре, пистолет спрятан на чердаке, номер вызубрен наизусть, бумажка сожжена от греха подальше, а документы на квартиру подписаны и заверены у нотариуса.       Женя поднимает руки и терпеливо ждёт, пока они обыщут квартиру. Конечно же, никакого Вадима они не находят, но зато находят её. И вызывают на допрос.       Это просто смешно.       Серёже тоже ближе к тридцати. У него широкие плечи. Бородка и усы. И неуверенная, хотя и обаятельная улыбка.       Женя сидит на стуле и в принципе правдиво отвечает на все вопросы. Знала ли она, что полгода спала с наёмным убийцей? Нет, не знала. Не догадывалась ли она об этом? Нет, не догадывалась. Да, иногда он пропадал или возвращался в крови, но Вад был немного конфликтным и нередко ввязывался в драки. Защищал слабых, обижал сильных. Однажды отвесил затрещину хулигану, который пытался поджечь хвост кошке. Сломал руку мужчине, который к ней приставал. Он не умел готовить. Они вместе смотрели Скуби Ду. Занимались сексом. Это надо описывать подробно, майор? Ах, простите, вы не майор… Вад служил в Чечне, поэтому вопросов к оружию не возникало. Нет, всё оружие забрал. Нет, не бил. Не издевался. Не насиловал. Он был очень милым. Видели розу на кухне? Это от него… И так далее, и тому подобное. Бесполезная, бессмысленная трескотня.       Без пяти минут майор спецназа ГРУ слушает её. Кивает. Задаёт каверзные вопросы, но Жене нечего скрывать.       Или почти нечего. Разве что пистолет и парочку грешков, которые прокладывают ей путь на костёр. Аутодафе для ведьмы.       В итоге не-майор-Майский сдаётся. Он выглядит разочарованным, но очаровательным. Это самое то, чтобы отвлечься и отвлечь.       — Если он свяжется с вами…       — Я сообщу вам, — Женя бесстыже лжёт, глядя в глаза мужчины с лицом закона, — если вы оставите мне свой номер.       Он оставляет.       Женя звонит ему через пару месяцев и предлагает выпить вместе. На этот раз она берёт инициативу на себя.       Сама звонит.       Сама приглашает.       Сама зовёт к себе.       Всё сама.       Так безопаснее.       (Или нет?)       Они пьют неплохой коньяк в неплохом баре, танцуют неплохой медленный танец (Серёжа удивительно хорош, она — просто ужасна), смеются на глупые шутки, говорят ни о чём и о всём, им обоим нравится группа Кино и Наутилусы, целуются горькими ртами и занимаются сексом в его машине под «Место для шага вперёд». Машина тоже неплохая, а Серёжа, как и песня, очень хорош. Правда, он кусается. Не слишком сильно, но тем не менее.       Жене нравится.       Серёжа называет её зайкой. Зайка улыбается и старается врать поменьше.       Это куда легче, чем было с Вадимом, потому что Серёжа буквально на ладони: он тоже весёлый, вечно занят на работе, удивительно романтичен и всегда дарит Зайке цветы. Никогда — розы. Чаще всего ромашки. Покупные, конечно, оформленные в симпатичный букет. Ей это тоже нравится. У них что-то вроде свободных отношений.       Иногда Зайка звонит ему и предлагает приехать. В ту самую квартиру, в которой жила с Вадимом. Если Серёжа свободен, то он приезжает с бутылкой вина, миленьким букетом, коробкой шоколадных конфет и презервативами. Если нет — смущенно ворчит в трубку, что пригонит попозже, как освободится.       Иногда Серёжа звонит ей и предлагает приехать. Он живёт в холостяцкой берлоге, но у него всегда есть ужин, и он не против, если она остаётся на ночь.       Они мало разговаривают. Больше времени проводят в постели, сонные, потные, умиротворённые. Серёжа курит после секса, Зайка лениво подаёт ему пепельницу и устраивает голову на плече. Он огромный. Красивый. От него пахнет каким-то тяжёлым, но не дымным запахом. От Вадима несло дымом, а от Серёжи, наверное, пахнет порохом.       Это тревожные, но притягательные ароматы.       И они тоже — тревожные, но притягательные мужчины. Это что-то вроде типажа — огромный и весёлый. Сама-то Зайка маленькая и грустная, вот и магнитится к своим противоположностям.       Сережа сыто щурится в потолок с рассадой трещин. Едва шевелит губами. Выдыхает кольцо дыма и мягкие слова. После секса он почти урчит, похож на кота, расслабленного и совсем без когтей:       — Хорошо-о…       Зайка задумчиво чертит на его животе слова: «Есть голова, только нет плечей». Это нежность, от которой она не может спрятаться. И спрятать тоже.       Собственно, она знает о Серёже куда больше, чем он о ней. Ему за тридцать. Его воспитывала мама, он скоро станет майором, спецназ ему надоел, он любит жареные свиные рёбрышки, отношения без обязательств и ему тоже нравится поза наездницы больше, чем все остальные. Это забавно.       Похожие мужчины с похожими вкусами.       Что-то вроде её проклятия.       Зайке нравится. Она вновь не влюблена, нет. Она не уверена, что умеет любить. Ей нравится Серёжа. Ей нравился Вадим. Ей нравилось спать с ними, разговаривать с ними, проводить с ними время, они замечательные, она нравилась им обоим, они заботятся о ней (оба и всегда), они не требуют от неё чего-то необычного, и ей хорошо.       Но что-то не то.       Что-то не так.       Чего-то не хватает.       С Серёжей Зайка ходит на рок-концерты. Она узнаёт, что ей, оказывается, нравится рок! Хохочет, танцуя с ним до упаду, носит косуху, которую Серёжа ей подогнал и учится играть на гитаре. Выходит не слишком хорошо, но Серёжа её хвалит.       Её любимая песня у Наутилусов — «Под колёсами любви». Ещё ей нравится: «А мне снилось, что Христос воскрес».       Значит ли это, что она немного богохульна?       Зайка в душе не парит.       Серёжа учит играть её обе песни на гитаре. Они поют вместе.       Правда, однажды он напоминает ей с собой ментовской жестокостью, которую она ненавидит всем сердцем:       — Зайка, ну ничего серьёзного, не обессудь…       Зайка соглашается. Между ними нет ничего серьёзного, просто пара сумасшедших песен, от которых хочется любить и плакать. Она не делает ни того, ни другого. Ждёт. Всегда была терпелива, как снайпер. И дожидается, потому что потом он говорит:       — Зайка, ну я в разъездах вечно, цветы сохнут постоянно, щас опять уезжаю… Может, присмотришь?       Они начинают жить вместе, если это можно так назвать. Не проводят вместе вечера, но проводят ночи. Слушают кассеты и пластинки, вместе готовят ужины — обычно это жареное мясо с каким-нибудь несложным гарниром. Зайка встречает его лёгким поцелуем и им же провожает. Чмокает в небритую щёку, когда Серёжа уносится посреди дня на задание и возвращается нескоро.       Всё в порядке.       Она не чувствует себя брошенной и не особенно волнуется. Между ними всё легко. И просто. Легко и просто.       Поэтому почти год спустя Вадим считает своим долгом всё испортить.       Зайка многое не рассказывает Серёже. Не рассказывает о том, что Вадим сейчас где-то в Гонконге. О том, что он закрыл её студенческий кредит. О том, что стабильно раз в два месяца в почтовом ящике оказываются пухлые белые конверты с кругленькой суммой. О том, что кто-то переломал ноги парню в универе, который не давал ей прохода. Это всё проходит мимо Серёжи. Вадим звонит, чтобы поздравить её с днём рождения. Зайка ворчит на него в трубку, но не слишком сильно — у неё что-то к нему есть. И всегда будет.       Да, она вроде как избавилась от Вадима, но он всё равно меряет шагами незримый край её жизни. Его нет, но он есть. Он не ищет встречи, не ведёт долгих разговоров, но он, чёрт возьми, подарил ей свою конспиративную квартиру, которую Зайка сейчас сдаёт за очень хорошую сумму, зачем-то присылает ей деньги и заботится о ней, как умеет. Быть может, это извинение. Быть может, это признание в любви.       Зайка чувствует себя виноватой. Она спит с ментом, а содержит её наёмник.       Не нужно быть шибко умной, чтобы понимать, что это не есть хорошо.       Она пытается усидеть на двух стульях.       На двух членах.       Вернее, ест рыбу, сидя на члене.       Это надо делать в разное время и желательно с одним мужиком, но Зайка особенно гениальна — два мужика и два дела в одно время.       (Мерзость.)       Они с Серёжей празднуют её двадцатый день рождения вдвоём. Это японский ресторан, суши, огромный букет так сильно ненавидимых ею роз, спасибо, что хотя бы белых, а не красных и катание на пароходе глубокой ночью. Сергей Майский чёртов романтик, чтобы он не говорил. Он дарит ей шубу — настоящую лисью шубу, шапку и сапоги. Это стоит дохрена, но Зайка радуется.       Это лучший из всех её дней рождений.       Серёжа вообще без проблем достаёт ей любую одежду. У него связи с каждым вторым барыгой в городе, и её гардероб теснится от настоящих американских джинс, забугорных платьев и юбок и прочего шмотья, которое трудно достать даже бывшим посетителям «Берёзки».       В принципе, Зайка живёт в достатке. Даже припеваючи. У неё есть квартира в Москве, почти постоянное содержание и куча дорогого шмотья, за которое она даже не платит. Иногда Серёжа приносит ей цепочки, колечки. Иногда это золото, а иногда качественная бижутерия.       И чем дольше они вместе, тем больше вины она чувствует. Трахаться с Сергеем Майским — это как трахаться со своим лучшим другом или что-то вроде того. Естественный процесс. Им хорошо вместе, но это немного странно. Зайка не особенно его ревнует, а Серёжа — бабник, и она почти уверена в том, что на его многочисленных заданиях у него бывают другие женщины.       К тому же, всегда есть Вадим.       Зайка учится лавировать между этим. Между Серёжей. Между Вадимом. Когда становится совсем невыносимо — она сбегает, потому что не может предать ни одного, ни другого. Она заканчивает университет, получает диплом и приглашение на работу в телецентр закрытого города Катамарановска на очень хорошую должность. Она знает, что ГРУ здесь сыграло не последнюю роль и так просто в такие городки приглашения не получают, и это что-то вроде прощального подарка.       Ей больно.       Но не слишком.       — Твой полковник постарался, — легко говорит она за ужином, — мне даже квартиру обещают выделить.       Серёжа хмыкает. Он выглядит немного виноватым. Зайка знает, что у него пять с плюсом по маскировке и вхождению в доверие, а он знает, что она не сдаёт бывшего, потому что не может. Сергей Майский работает под прикрытием даже вне работы, а она хранит чужие секреты, потому что… Потому что не может иначе.       Она иначе не умеет.       — Зайка, ну… Ты сама говорила, что Москву не любишь, хочешь жить в каком-нибудь маленьком городке, вот я со своими потолковал, мы и порешали…       — Всё в порядке, — она перебивает его, но не грубо. Благодарности больше, чем обиды, — всё в порядке. Спасибо. Это то, чего я хотела.       Они не расстаются в прямом смысле этого слова. Зайка собирается съезжать, думая, что скоро её место займёт другая женщина. И в этой постели, и на этой кухне. И на члене, естественно. Совсем скоро учить играть на гитаре будут совсем не её.       Да, это больно.       Она признаёт.       Это боль, от которой горят ноги. Костёр лижет ей пятки.       Серёжа говорит, что она славная девчонка (она почти вздрагивает; это слова-фантомы, они к ней липнут, пачкают её приговором). Серёжа говорит, что она ему правда нравится. Серёжа говорит, что просто-напросто не хочет чего-то серьёзного, ему рано остепеняться, это было по работе и по дурости, а она молодая и очень красивая, он в её жизни — всего лишь мимо проходящий красавчик, а не главный герой. Во время речи он подмигивает и старается быть весёлым, но, кажется, боится, что она расплачется или разозлится.       Зайка злится. Она хочет плакать, но терпит. Но они обнимаются. И это тоже больно.       Серёжка говорит, нервно трогая свой затылок:       — Поехали, зайка, глянем, что там тебе выделили…       Он везёт её в Катамарановск. Это на самом деле чертовски серьёзно, на входе их проверяют минут тридцать, и мент присвистывает, глядя в распечатанные минутой ранее документы. Зайка смотрит в сторону. Она знает, что там. Там много о Вадиме. Это теперь что-то типа калёного клейма для неё во всех госструктурах — трахалась с наёмным убийцей, который находится в розыске.       Ну, ей действительно нравятся плохие мальчики.       И хорошие тоже.       Ей щедро выделяют жилплощадь в центре города. Две комнаты, побитая временем, но устоявшая сталинка, романтика маленького зелёного городка с всё ещё советскими людьми и маленькой квартиры. Там всё не очень плохо, но Серёжа берёт отпуск и сам делает ремонт. Разбирается с трубами. Переклеивает обои. Помогает выбрать и заменить мебель. Возится с вытяжкой на кухне. Да и вообще со всем.       Они пьют вино. Много вина. Занимаются сексом — кислым и прощальным. Ходят на концерты местных рокеров. Танцуют, прижимаясь к друг другу так близко, будто не хотят расставаться.       Но они хотят.       Оба.       И обоим больно.       Серёжа живёт с ней в Катамарановске целый месяц. Безвылазно. Это самые прекрасные моменты, которые только были в их отношениях. Они гуляют по узким чистым улочкам, кормят уток в парке творогом и овсянкой, катаются на съёмном байке и влюбляются в дни медленно увядающего арбузного августа.       Зайка чувствует себя жалкой, когда говорит, что знает, где Вадим. Она держит это в себе полтора года. Она полтора года врёт ему, лёжа в одной постели. Серёжа гладит её по волосам, как капризного ребёнка.       — Я знаю, — басисто бормочет он, — я знаю. С самого начала. Наверное, это мне в тебе и нравится.       — Враньё?       Он улыбается.       — Нет. Преданность. Ну, — он берёт её лицо в ладони и звонко целует в губы, потом в нос, в щёки, в глаза, в виски… — ты и правда замечательная. Но не для меня.       Он уезжает. Зайка целует его в последний раз. Нежно клюёт в колючую щёку. Серёжа увозит с собой часть её сердца.       Вадим сделал так же.       Ей нравятся жадные мужчины. Из минусов — они рвут её на части.       4.       Серёжа оставляет ей новёхонький плеер. Её самые любимые кассеты с двумя самыми любимыми песнями Наутилусов. Якобы случайно забывает чехол с гитарой и тетрадку, в которой они, после двух бокалов вина, смеясь и параллельно целуясь, записывали аккорды.       5.       Конверты больше не приходят. Вадим звонит ей сердито сказать, что ГРУ пытается прижать его к ногтю, а в закрытый город доступа ему нет, так что пока без обеспечения. Женя просит его прекратить. Он долго молчит, но соглашается очень неохотно. Жене кажется, что он знает о том, что у него есть часть её и поэтому старается заплатить.       Ей это не нужно.       Вадим уже заплатил ей. И совсем не деньгами.       Она благодарна ему так же сильно, как и он ей.       6.       Через месяц он звонит, чтобы узнать, насколько сильно она любит пока-ещё-не-майора-но-очень-близко.       — Очень сильно, — уверяет Женя. Он чувствует небольшую обиду: ей Серёжа о повышении не сказал.       Вадим только фыркает.       — Ты ведь знаешь, что он тебя использовал?       — Да, — тихо отвечает она, наматывая шнур на палец. На столе стынет рис с грибами, — знаю. Я его тоже использовала.       В этом есть доля правды. Вадим отключается без предупреждения.       7.       Серёжа звонит впервые почти через полгода, чтобы справиться о её делах и похвастаться повышением. Женя ходит на ненапряжную работу в телецентр с одиннадцати до семи, дружит с актрисой местного театра и пьёт больше, чем стоило бы. Полковник Жилин навещает её иногда. Справляется о здоровье, о пожеланиях.       Она думает, что это просто бред.       Неужели её всю жизнь будет преследовать слава бывшей любовницы майора ГРУ? Или бывшей любовницы наёмника, которого всё ещё не поймали и вряд ли поймают?       Вероятнее всего, да.       Ну, Жене всегда нравились властные мужчины. И опасные тоже. А два в одном — так вообще закачаешься.       Серёжа рассказывает ей о том, что он планирует уйти из спецназа. Они взяли целую группу наёмников криминального авторитета Баатара, приехавших в Москву из Гонконга, и ему дали майора. Правда, среди них не было Вадима по кличке Дракон.       У Жени чешется бедро.       8.       Она набивает себе маленькую, почти незаметную ромашку на сгибе правого локтя.       9.       У неё всё в порядке. Женя получает машину за заслуги перед отечеством: её посещает полковник Жилин с ключами от новенькой ауди (она стоит как две почки), и, сильно смущаясь, говорит, что это подарок от руководства свыше за сотрудничество. Женя берёт ключи и говорит спасибо, от которого никому ни жарко, ни холодно.       Она думает, что всё в порядке.       (Ничего не в порядке.)       Они наверняка следили за её квартирой тогда, когда она спала с Серёжей. Она многое ему рассказывала. Они наверняка знали о тех деньгах, что Вадим ей присылал.       Всё в порядке.       Она немножко лгала Серёже.       Серёжа немножко лгал ей.       Всё честно.       Единственный, кому она не врала, так это Вадим. Она сказала правду о том, что пользование было взаимным.       10.       Из минусов — Женя не умеет водить. И учиться ей некогда.       11.       Она, на самом деле, занята. Чертовски сильно. Она очень старается избавиться от непонятной тоски, которая преследует её ежечасно. Когда Женя забирается в пустую постель. Или когда говорит с двумя мужчинами, которые бросили её, утверждая, что она слишком хороша для них. Может ли она считать их друзьями или что-то вроде того? Скорее всего, да. Ни Вадим, ни Серёжа не уходят из её жизни. Пытаются заботиться о ней, потому что она заботилась о них. Как умела. Они тоже не слишком хороши в этом.       12.       О, а потом свадьба! Не её, конечно, но Женю приглашают в качестве свидетельницы на свадьбу её единственной подруги в Катмарановске. Она влезает в алый бархатный брючный костюм, завивает волосы и чувствует себя просто прекрасно. Чёрт возьми, ей двадцать два, она потрясающе выглядит, она молода, у неё есть две квартиры и машина, и ей даже не надо работать на самом-то деле.       Она может наслаждаться жизнью.       Быть может, поехать на море?       Потратить кучу денег на какую-нибудь бесполезную хрень? Почему бы и нет!       13.       Ей плохо, хотя она думает, что всё в порядке.       Она отошла от Вадима. Она сносно справилась с Серёжей.       Она думает так до тех пор, пока не встречает Романа Малиновского.       14.       Роман Малиновский — это начало конца. Удар под дых.       15.       Женя впервые в кого-то влюбляется. Это ужасно и прекрасно одновременно.       16.       Ей кажется, что она вляпалась по самое не балуй.       17.       Ужасно. Ужасно.       18.       Рома старше двух своих предшественников и ему около сорока пяти. Плюс-минус год. Он служил два года в армии, воевал два года в Афганистане и сидел два года в тюрьме. Рома — бывший бандит, из тех, кого боятся, уважают и за глаза называют не иначе, как нуворишем.       У Ромы сильные руки рабочего. Руки бывшего каторжанина. Мозоли и трещинки. У него невероятная, широкая улыбка во все тридцать два, крепкие белые зубы и горячий, жаркий рот. Он смеётся так заразительно, что невозможно остаться в стороне. У него усы. Широкие плечи. Мощная шея с золотой цепью. Выступающий кадык. Тёмные волосы. Внимательные глаза. Татуировочные чернила по всему телу: руки, плечи, грудь, бока, пах. Он большой и сильный.       Рома похож на большого ребёнка — добрый, смешной и только-только учится быть ласковым. Он вкусно пахнет древесиной, кожей, настоящим бурбоном и мускусом.       Женю ведёт от одного запаха.       19.       Она влюблена в него. Сносит башню от одного запаха. Когда Рома говорит — ещё хуже, кажется, что от его голоса — низкого, рокочущего — голова просто отрубается. А ещё он так смотрит… У него глаза невозможно волшебного тёмно-синего оттенка. И шрам на левой щеке. И перстень-печатка с красной окантовкой на мизинце правой руки. Тугой малиновый пиджак.       Он щедрый, абсолютно бессовестный, весёлый, активный, с хорошим аппетитом (во всех смыслах), с неплохим чувством юмора, немного грубый, чрезвычайно властный, даже можно сказать контролирующий, определённо опасный и ужасно ревнивый. Но зато у Ромы большое сердце. Местами оно разбито, поэтому Женя забирает его себе. Греет, чинит.       Её собственное поздновато отдавать в ремонт. Можно только сжечь.       20.       Боже мой, Женя влюблена в него просто до умопомрачения!..       И она ужасно сильно хочет его укусить. И поцеловать. Сводить на концерт. Потанцевать. Пообниматься. Посмотреть вместе какую-нибудь ужасно сопливую мелодраму с хорошим концом. Испробовать любимую позу. И тысячу других. Сходить с ним в ЗАГС. Завести ребёнка.       21.       Она забирается под его пиджак. Намеривается прочно обосноваться в его постели. Планирует остаться с ним на ближайшую вечность. Рома называет Женю «Киса», но она всё ещё Женя. Это… Иначе. Это другое.       22.       — И что, у тебя с этим твоим Малиновским серьёзно? — миролюбиво осведомляется Вадим.       Он нахально устроился на её постели, заложив руки за голову. Киса благоразумно не спрашивает ни о том, как он попал в Россию, ни о том, как он попал в закрытый город, ни о том, как он попал в её квартиру.       Она думает, что ответ ей не понравится.       — Не знаю, — Киса прихорашивается у открытой двери гардероба, — мне бы хотелось, чтобы да.       Вадим поднимает брови. Любопытничает. Непонятно, зачем явился спустя столько времени. Женя-Киса, безусловно, скучала: он предлагает ему на ужин плов, щедро жертвует бутылку коньяка и просит разуться и не ходить по помытому. Вадим только хохочет. Он ведёт себя так, как вёл бы брат после долгой разлуки, но никак не любовник.       Она благодарна ему за это.       У неё всегда что-то есть к Вадиму. Что-то есть к Серёже. Но это никогда не сравнится с тем, что она чувствует к Роме. Никогда не дойдёт до его уровня, никогда не сможет приблизиться достаточно, чтобы заставить её усомниться.       Это то, в чём Киса не сомневается. И не будет. Высшая категория. Победитель во всех номинациях.       — Обо мне знает?       Киса поправляет платье. Она никак не может выбрать между розовым и зелёным, перемеривает уже в третий раз, пытаясь решить, что лучше.       — Так, — пренебрежительно замечает она, — немного. Мол, мой бывший — наёмник. И всё. Он у меня... Ревнивый.       Вадим переворачивается на бок и подпирает кулаком подбородок.       — Значит, о том, что общаемся, не знает.       — Я и сама не понимаю, почему мы общаемся.       Вадим молчит целых двадцать секунд. Смотрит на неё этим тяжёлым, неподъёмным взглядом, который никак не обозначить и не понять. Потом наконец говорит всё тем же ровным, весёлым тоном:       — Надевай розовое. Оно тебе больше идёт. И твоему Малиновскому зайдёт, если он не импотент, конечно...       — Вад!       Он перекатывается в сторону, чтобы увернуться от шмотка зелёного платья, ловко брошенного ему в голову.       — А что я такого сказал?       (В тайнике Киса хранит его пистолет, который следует отдать. Но она не отдаёт, потому что он принадлежит ей.)       23.       — Серьёзно? — Ксюша хмурится и щёлкает зажигалкой. Они сидят на тесной кухне, пропахшей жаром, тяжестью и прошлым, далёким от романтики, — Роман Малиновский? А ничего так, что он бывший бандит?       Киса крутится около зеркала в коридоре. Чувствует себя попугайчиком. На ней нечто невразумительное, но то, что посоветовал Вадим: розовые туфли, розовое платье и даже лента в волосах и та розовая. Его самого уже и след простыл. Пистолет на месте. Дракон изгибается на её бедре, щерится зубастой пастью.       — Как я выгляжу? — бессовестно перебивает она. Ксюша раздражённо закатывает глаза.       — Слишком хорошо для того, чтобы идти на свидание с местным паханом.       Киса бодро цокает на выход. Влезает в лисью шубку, доставшуюся от одного любовника и поправляет браслет, купленный на деньги другого. Третьего она просто хочет забрать себе целиком.       — Поверь, это далеко не худший вариант. Я спала с наёмным убийцей. А потом с майором спецназа ГРУ. С обоими осталась друзьями. А замуж собираюсь за бизнесмена.       24.       Киса думает, что их сына будут звать Назар.       25.       И его действительно так зовут.       26.       Костёр не горит, а пылает. Вот только пламя не обжигает, а целует руки.