мы не были предназначены друг для друга,
но за неимением истинных,
нарушили выдуманные кем-то правила.
а где вообще встречаются? в плане, знакомятся, общаются? кто-то гуляет в парке, обсуждая сплетни на работе со своим знакомым, или фотографирует лучи солнца, пробивающиеся сквозь листву. а другие просто увидели пушистых утят, что нежатся на теплом камне под ярко-голубым полотном, и как бы невзначай столкнулись взглядами, зависли с открытыми ртами, после чего один из этих «кто-то» произносит приветствие и свое имя. или не произносит, а бурчит под нос тихое «извините», сбегая из чужой жизни и развязывая узел судеб, что только начал скручиваться, не успев сцепиться. но вы только задумайтесь, как много подобных столкновений, что могут прорасти в нечто большее, случается на дню? их даже не миллионы, их миллиарды миллионов, если не больше. задумывайтесь глубже: сколько из них начинаются концом, когда люди бросают друг другу колкости и грубые полутона, случайно задевая плечом в метро. и сколько из них начинаются ничем, когда люди просто игнорируют существование окружающих, что специально и нет так и норовят разрушить личное пространство. сколько из них начинаются действительно нечто большим, чем просто немые слова с надеждой и решимостью на первый шаг. продолжайте думать: а сколько из них заканчивались, так и не успев начаться, когда вы уже притянулись к другу, набрали воздуха в свободные и живые легкие, чтобы просто сказать о том, какая погода чудесная в подземном переходе, как неловко так вышло, что, проходя мимо, я случайно задел вашу сумку, утягивая вас в водовороты толп людей за собой, когда она смущенно улыбается и заправляет локон за ухо, посмеиваясь с абсурдности, когда они вдвоем стоят у каменной и грязной стены, держась друг за друга, чтобы никого не унесло человеческим течением в час пик, когда они ведут занимательный диалог без слов, таким образом имитируя знакомство, что начнется только тогда, когда на развилке лестниц подземного перехода они для чего-то обменяются номерами и запишут друг друга под самыми странными, но незабываемыми прозвищами, когда по пути домой они так наивно и по-детски, будто в шутку, в которую хочется поверить на подсознательном уровне, грезят о том, что это тот самый или самая, с которым или с которой навсегда, на всю жизнь, с которым или которой у них будет дом, семья и хомячок, но ничего подобного из этого не произойдет. потому что на том первом вдохе его так такового и не произошло, так как вы давитесь чужими цветами, что обвивают все изнутри своими острыми гранями листьев, раздирая тонкие стенки жизненно-важных органов. потому что в этом мире не суждено выбирать. потому что в этом мире судьба все распределила сама, лишила выбора, оставляя если только его иллюзию, решила сама, как, почему и зачем кому кого любить, и наградила букетами цветов в вазе из человеческого тела, словно насмехаясь. а может, она просто лишний раз хотела показать свое величие и власть, бог ее знает. но никто ее не поймет, даже вышеупомянутый всевышний, что выше этого упоминания. кто-то ненавидел ее за это, из-за чего бросались под машину сразу же, как только узнавали. да, именно в тот момент, когда узнавали о том, что каждому на земле приписан истинный, что якобы ждет тебя не пойми где: то ли на другом конце планеты, то ли в соседнем окне. именно в тот момент, когда они еще не знали о том, что убивая себя, умирая, они оставляют вторую часть себя задыхаться, медленно гнить, засыхать, покрываясь любимыми цветами своего возлюбленного, о смерти которого могли даже не знать, так как никогда еще не встречались. одно только было понятно и ясно, как капли дождя на солнце: это конец. медленный, мучительный, раздирающий конец, его начало. потому что второго поворота колеса фортуны не будет, второго варианта истинного не появится, не родится. оставалось только ждать скорой кончины от красивой смерти. и улыбнуться близким на прощание. продолжайте, пожалуйста, продолжайте размышлять: а что есть ошибка? случайно ли она или намеренно? для чего она вообще нужна, когда все началось, откуда все пошло, кто ее первым совершил? что, если кто-то там, что был когда-то свыше, навлек беду еще тогда, когда ничего привычного глазу нынешнему не было, когда людей и толком не было, сплошной лишь рай и изобилие; ошибся, оступился и сорвался вниз, на землю греховную, за что теперь отдуваются его потомки в самом далеком, в самом длинном бесконечном поколении, пачкая кровью с нежными лепестками твердый асфальт или нагой белый фарфор или фаянс, в наказание. какого должно быть отклонение от правды, от истинной морали, от несуществующей «правильности» совершенной ошибки, чтобы страдало все прошлое, настоящее и будущее человечество? а если ошибки и не было вовсе? что, если ошибка — это то названное наказание, что несет и выращивает сейчас весь род человеческий? не останавливайтесь: насколько схожи понятия ошибки и исключения? да и схожи ли они вообще, или различны? не всегда ошибку принято называть ею, не всегда отклонение, отступление от привычной всем «нормальности» есть оплошность. ведь из уклонений от правил и норм, рождаются исключения, которые многие помнят лучше и дольше. исключения, к которым внимания уделяется в разы больше, выставляя их единственными и неповторимыми, такими, о которых нужно помнить, такими, которые нужно знать. но почему же тогда исключение — отклонение от нормы, разница между ожидаемым и действительным, не равна ошибке и наоборот? почему же именно исключение восхваляют, когда ошибками тебя избивают со всех сторон? почему же пытаясь запомнить исключения, они все же выветриваются из головы, уползают, когда ошибки остаются с тобой на всю жизнь? действительно ли они одно и то же? действительно ли они — разные понятия? можно ли им сосуществовать вместе? могут ли они сосуществовать? и что тогда считать ошибкой, а что — исключением? как верно это называть?***
вне зависимости от того, как вы ответили на последние вопросы, вне зависимости от того, а отвечали ли вы на них, читали ли вы их. вне зависимости от того, верите ли вы в ошибки матрицы и в само существование матрицы, или в исключения из правил жизни, вы сами решите, кто они, а точнее, их (не)правильная любовь — «истинно-верная» ошибка или исключение из наказания.***
вы когда-нибудь спрашивали своих родителей, где они познакомились? где впервые встретились? где они поняли, что любят друг друга? где он сделал ей предложение? даже если не спрашивали, все равно последующий ответ на один из этих вопросов может если не удивить, то хотя бы на секунду остановить поток ваших мыслей. конкретно они познакомились в больнице, когда один из них хоронил свою истинную «любовь», которая по идее должна была играть роль спасительницы в их странной жизни, все больше похожей на игру, и он, как тот выразился, не то чтобы ее любил, скорее, ему ее было жаль. искренне жаль. и он правда пытался ей помочь. он как-то не задумывался, а любила ли она его. опять же, следуя правилам, они оба должны были окунуться в это бездонное море любви по уши, но отчего-то этого не происходило. наверное, скорее нет, никто никого не любил. уж больно та была занята навязчивыми мыслями не по своей воле. но когда она вырывалась, хотя бы на минутку, хотя бы на пять, из-под тяжести вины, которую она погрузила на свои бледные, почти фарфоровые плечи, что все покрылись красными трещинами, которые он замазывал медикаментами совсем недавно, то ныряла в его теплые, большие, прокуренные объятия, окутываемые горячим дымом. такая маленькая, хрупкая, дрожащая как осиновый лист на ветру, идеально помещающаяся в его руках. голову задирает, смотрит в темные, но почему-то будто далекие глаза (и вовсе это не из-за их большой разницы в росте), крепче хватается за него, как за спасательный круг, губы в ниточку сжимает, кусает, и по подбородку тонкой ниткой спускается след крови. и все молча смотрит, не издавая ни звука. и от этого взгляда ему страшно становится. и от этой оглушающей тишины его дрожь в зрачках пробирает. а может, это он во всем виноват? виноват в том, что он бракованный, не может заставить себя любить? но если и заставит, то будет ли это та любовь, которую от него все ждут? та, которая принесет им спасение и подарит покой, убрав свои ветви и стебли с сердца. он хочет ее защитить, уберечь, вылечить от наносимых ею ран и унести далеко-далеко от всех невзгод. не заслуживает она быть удушенной мнением окружающих, что все чаще и чаще доводят ее до ванной, но не в попытке как раньше часами переправлять стрелки под глазами, а чтобы вызвать лишний раз рвоту и утопиться в белом керамическом гробу. а может ли он вообще любить? способно ли его черствое сердце, чьи корни растекались только на длинные и цепкие стебли, расцветая нежными, будто невесомыми на ощупь, белыми лилиями, перекрывая доступ к кислороду, забиться чаще при виде его истинной, опыляя цветы в легких и распуская любовные, а не те, что вызывают сочувствие и предвещают скорый конец? способен ли он на любовь, а не взращивать из вен на руках ювелирные соцветия бузины, что несмотря на свою крохотность, смело вырывались из-под кожи, разрывая ее и пачкаясь в крови, цвета темного красного вина? может ли он испытывать что-то кроме сопереживания, печали и тоски по другому человеку, который вызывает дрожь в коленках не из-за вселенской красоты, а от новых рваных ран на теле? и никто ему не ответит, и ничто не ответит. потому что никого у нет теперь. ни семьи, ни родителей, ни любви, ни чувств, ни истинной. она сейчас лежала за дверью и умирала, то ли от пустоты в венах, откуда десятками ручьев вытекала кровь, то ли от засыхающих цветов, что росли в ее желудке. вульфвуд сидел на скамейке в коридоре, словивший приступ раздирающего кашля. он жадно хватал ртом воздух, в горле иногда даже мелькали широкие белые лепестки траурных лилий, что тянулись к свету, но тут же засыхали, отмирая. падали вниз, в кучки таких же неживых обрубков цветков печальной бузины, мешаясь со своим же когда-то свежим, весенним запахом, что будет напоминать о днях прошедших, и в то же время с тошнотворной гнилью. не найдя выхода и света, бутоны вырывались сквозь кожу на спине и шее, руках, смело распускаясь узорами, закручиваясь, как на жостовских подносах. красивое зрелище. душераздирающее. только жалко его теперь. изо рта вырываются хрипы, в которых путаются слова, что теперь не разобрать. у николаса кружится голова и плывет перед глазами, смешиваясь в давящий тяжелый туман. горячая кровь приливает к щекам, обжигает, и не только с внутренней стороны, где теплится румянец, откуда вытягиваются белые крапинки цветов, что контрастно блистают на зардевшей коже, словно бисеринки росы, но и с внешней стороны, опаляя жаром багровой жидкости, лениво тянущейся к подбородку. кислорода становится с каждой минутой все меньше, и казалось, что вот он — конец. но смерть его растянется на годы, мешая по ночам спать, а днем — дышать. соцветия почти боролись за время своей жизни в этом теле, просачиваясь в каждый участок тела, выхватывая ресурсы из окружающей их среды, высасывая их из чужого, прогоревшего и отравленного сигаретами тела. эти цветы были паразитами, что должны отражать его чувства, его любовь, которой, по сути, так таковой и не было по непонятной причине, а не горечь и боль от разрыва судьбоносных нитей, которые путались в мировой паутине вдоль, поперек и насквозь, между истинными людьми. а была ли она его истинной? может, вселенная где-то ошиблась и подсунула ему не того человека? может, произошел какой-то сбой, ошибка, и их имена перемешались, составляя неверные пары? тогда какое еще может быть объяснение, что в нем прорастают цветы на предстоящие похороны, а не те, что она когда-то любила? из глаз потянулись тонкие стебельки, что скручивались в завитушки-улитки. еще совсем немного и вульфвуд лишится зрения, приобретая скорбящую, широколиственную лилию цвета китайского траура. веки наполняются слезами, о существовании которых он уже позабыл. его ресницы были в пыли, белки едва-едва смачивались какой-то жидкостью, но смотрясь в зеркало, он думал, что это не слезы, а сок из желудка, так как глаза его отдавали болезненной и нездоровой желтизной. веки не опускались, им мешали листья. голова николаса задралась, ударяясь о бетонную стенку сзади, предоставляя обзор на ослепляющие белые больничные лампы. и в один момент его сердце остановилось. доли секунд его тело находилось в мертвой статичности, и доли секунд хватило, чтобы запустить его заново с бешенной скоростью, в разы быстрее. сгустки крови со скукожившимися лепестками на десерт стали выскальзывать охотнее, словно вытесняясь чем-то. или кем-то. как из-под воды слышен голос, что по сотне раз спрашивал его о том, как он себя чувствует. боже правый, а разве не видно? я запустил сезон великого цветения, превращаясь в живую ходячую клумбу, правда пришлось пожертвовать своим телом и органами. как я себя чувствую? хочется выпить, по правде говоря. а потом вульфвуда как ошпарило холодной водой. большие бутоны успевших распуститься и нет лилий и бузины сжались и скрутились в сухие комки, отрываясь от стеблей. боль искрилась невыносимая, ведь корни растений внутри тела были сродни венам человека. и сейчас их беспощадно рвали. николаса потянуло куда-то вперед, его тело опасно наклонилось и с него всего, откуда только было возможно, градом посыпались ошметки когда-то прекрасных цветов. их красота была холодной, смертельной, но такой хрупкой и несложной. как последний мираж перед уходом в небытие. и сейчас они, превратившись в обрубки некогда потерянной изящности, от которой остались только отголоски и название, на ветру рассыпались в прах, не достигнув пола, на который накапало прилично его крови. дышать становится легче, а в легких ощущается свободнее. когда он, стараясь небыстро отдышаться, но в конечном счете неравномерно глотает воздух, вымученно поворачивается к уже более отчетливому источнику звука, то даже с заплывшими и опухшими глазами он видит непередаваемые словами цвета два ярких огонька, что устремились светом на него. в этот момент умер последний его цветок. и пошел обратный отсчет.***
в тот день николас впервые встретился с вэшем. когда николас понял, что буквально почти родился заново, они вдвоем стекли со скамейки вниз, на пол, укладывая головы на сидушку и меланхолично поглядывая в потолок. их окутывал терпкий дым, что шел изогнутым шлейфом, как развивался шелковый платок на ветру. — и какими ты тут судьбами? — не отрывая взгляда от посеревшей стены наверху спросил вульфвуд едва слышимым скрипучим голосом, из-за недавнего приступа. если приноровиться, можно было услышать, как кто-то скребется по его трахее. — вообще-то я первый этот вопрос задал, — этот лохматый чудик дернулся в его сторону, вспышкой сверкая бликующими стеклами его очков, — ты меня совсем не слушаешь или да? — вот хитрюга, пользуется ведь его невнимательностью. — да… — как-то запоздало ответил, выдыхая дым и раскручивая новые узоры. только спустя пару секунд дошло, — подожди… — брови его нахмурились и медленно сползли ниже, к глазам. вэш прыснул. коротко так, ясно и светло. легко. словно не он сейчас вился вокруг него, пытаясь помочь справиться с цветами, словно не он кричал на весь коридор, что здесь человек задыхается, словно не он дрожащими руками, как можно бережнее старался выцепить мешающие цветы. у вэша из глаз осыпались искры, как горели новогодние бенгальские огни. а когда глаза из жмурок раскрывались, то на вульфвуда устремлялся взгляд цвета с несуществующим названием. он весь будто соткан из космических струн, звездной паутины, так как кожа его переливалась блестками, как снег на солнце. он такой яркий и цветной, как мультик из теплого раннего детства, который помнишь урывками, даже сомневаешься, а был ли он вообще, так как в памяти остались только цветные кляксы кривой анимации. — ну ладно, ладно, уступлю, — и потер свой острый нос. от николаса не скрылись темные синие разводы под браслетами из мулине, что стекались ниже по кисти руки под рукава бесформенной толстовки. — по нужде, потребность вдруг появилась. а зачем же еще в больницу ходить? — и поправил мандариновые очки, чьи круглые стекла были такими большими, что охватывали чуть ли не половину лица, —лечиться! — прямолинейности тебе не занимать, — все-также задумчиво тихо протянул в ответ ник. было понятно, что от него ждут, но новый знакомый так смешно извивался, добиваясь от него интересующих ответов, что он мог бы смотреть на это вечность. — эй, я ответил, твоя оче… — тут договорить он не успел, так как о его лицо ударилось облако вязкого дыма, с легким, едва заметным, запахом, может, даже привкусом сливы. но то было настолько неуловимым и неустойчивым в воздухе, что сразу развеялось, растаяло без следа, словно было наваждением. — любовь свою хороню, — и отвернулся обратно, пиля потолок и слепя глаза об лампы. николас все еще не понимал, почему он до сих пор чувствует себя живым. чудо, не иначе. надо будет сходить в церковь на днях, свечку поставить. может, даже молитву ту доучить. а, ну и за упокой свечку тоже надо. вэш резко выпрямляется, словно натянутая струна скрипки, что сейчас готова порваться. николас сейчас так просто это сказал, с таким легким спокойствием, будто ничего страшного в этом нет, глухо, на выдохе, словно уже смирился заранее. вэш еще что-то порывался сказать, удерживая голубые стекляшки-шары из глазных орбит, которые порывались выкатится из-за неожиданности подобного откровения, то открывал, то закрывал рот, как рыба в аквариуме. но после нескольких таких попыток продолжить разговор, он снова сгорбился в неясную субстанцию из-за потемневшего блекло-красного бесформенного мешка, их еще толстовками называют и умным словом «оверсайз». интересно, а сами люди, что их покупают, перевод-то знают? или просто так говорят, чтобы понты кидать? — ты чего загнался-то так? — вульфвуд заметил эту не специально вызванную перемену в настроении собеседника, которую он не ожидал увидеть. как-то до него самого поздно дошло, что говорить о подобном так спокойно в их мире немного опрометчиво, грубо говоря. — эй, все не настолько плохо, как ты мог себе надумать, — николас сел и почему-то с некоторой аккуратностью положил руку тому на плечо. точнее, даже не положил, а держал слегка на весу, но так, что чувствовалось его тепло руки. вэш такой интересный, на самом деле. он сейчас оборачивается с явным намерением перебить и упрекнуть вульфвуда в его словах, сказать, что все совсем не так. а за ухом у него, будто заколка, живой ирис. лепестки вьются воланами вниз, нежно укрывая контур покрасневшего уха, а стебли с листьями путаются в его простой золотой сережке. хотя, не совсем золотой. это только покрытие, краска, которая стерлась со временем, раскрывая свою истинную сущность под собой в виде грязного металла — дешевой бижутерии. надо же, николас даже не сразу заметил. ирисы появлялись темно-фиолетовыми всполохами еще на затылке и на висках, медленно покачиваясь, пританцовывая, когда их хозяин резко дергал головой из стороны в сторону, и плавно растворялись под кожей шеи, переплетаясь с венами. ирисы… на что же ты так надеешься? из-под толстовки иногда вытягивались крупные желтые нарциссы, гордо заявляя о себе и притягивая чужое внимание. видимо, их целая клумба у него на спине, так как ткань там топорщится, и он еще ни разу не облокотился на спину. жалеет их, что ли. если так посмотреть, то вэш весь усеян цветами: то там, то здесь да проглянет бутон желтого пятна, а за ним и фиолетовая тень. на его теле цвела и пахла жизнь самыми яркими цветами, словно на телефоне насыщенность выкрутили на полную катушку. да так, что бьет в глаза. и пахнет он поздней весной, когда уже тепло и почти лето, когда школа уже закончилась, но май пока остался, когда уже наступила свобода, но ты этого еще не можешь осознать и по привычке волнуешься вечером перед следующим уже не учебным днем. не то что вульфвуд, у которого шея вся в выцветшей крови, у которого кожа покрыта отголосками чего-то живого. от которого несет, а не пахнет, сигаретами, а от прекрасных лилий и ювелирной бузины остались одни клочки сухих корней и праха. — нет, погоди, — вэш перехватывает его руку. ник замечает контраст их кожи: даже сейчас, когда он был в шаге от смерти, даже при таких обстоятельствах его смуглая, но слишком бледная для нормального состояния кожа сильно выделялась на фоне чужой фарфоровой, поблескивающей на свету. — как «не плохо»? ты разве не знаешь, что.. — у вульфвуда сложилось ощущение, что вэшу страшно договаривать свою мысль. — да знаю я, наслышан, — нет, заново выслушивать эти теории заговора он не хочет, — только, — пауза, — ты действительно в это веришь? — и опасливо смотрит в чужие глаза. господи, у вульфвуда уже весь мозг исчиркан этим словом «господи» и мысленными фотографиями его взгляда, лишь бы запомнить на отведенный ему оставшийся обрывок жизни. он весь извелся, борясь с своими повторяющимися командами из головы «посмотрипосмотрипосмотри», что мелькали красными бегущими буквами, как табло на вокзале. а когда, наконец, видит, то тонет в бесконечности глубины их безумно нежного оттенка, сам будто оживает, как цветок посреди пустыни, что полили долгожданной водой. — может, сказки все это? вэш тушуется и сутулится больше, собираясь в меньший комок. пыльца с цветов осыпается, словно магия с крыльев фей. на его немой вопрос вульфвуд уверенно отвечает. — тогда почему вместо того, чтобы задыхаться, я заново цвету и разрываюсь от новых соцветий, когда только смотрю на тебя?***
их встречи стали чаще. вульфвуд не знает, что на этот счет думает вэш, но ему самому всегда дышалось легче, когда тот без перерыва тараторил обо всем на свете. в воздухе все чаще мерещились запахи шиповника. напоминало времена из детского дома, особенно те, когда он болел какой-нибудь простудой с тяжелым названием, а няня поила его горячим чаем с тем же шиповником от кашля. за все то небольшое время, которое они знакомы, он узнал, что тот не состригает свои цветы, так как не хочет делать им больно. хотят расти здесь, пусть растут. они же тоже живые существа, целые организмы, существенно отличающиеся от них самих. он даже ухаживал за ними трепетно, сам иногда не полностью расчесывался, дабы их не задеть и не ранить хрупкие тонкие лепестки лишний раз. со стороны казалось, что эти цветы — то маленькое и единственное, что приносило ему радость и, может быть, счастье. однако, когда николас спросил, а есть ли цветы, за которыми тот ухаживает более традиционно, то есть, стоя у окна с лейкой, то получил отрицательный ответ. примерно отсюда и пошли проблемы. вэшу запрещали сажать цветы. вэшу запрещали заводить животных. вэшу запрещали заниматься любимым делом. запрещали смеяться, улыбаться, грустить, плакать, говорить и рассказывать, запрещали чувствовать. вэшу запрещали иметь собственное мнение на любой счет, ему запрещали думать по-своему. вэшу запрещали быть собой. вэшу запрещали быть. его просто втаптывали в землю с никому ненужными цветами, что тот трепетно выращивал из своей плоти и крови в знак любви. но от нее ему не было тепло. он не чувствовал себя целым, защищенным, не чувствовал себя значимым, нужным, любимым. не чувствовал себя. только холодное одиночество и металлическая тишина, как пощечина, что сбивает наземь. только корни соцветий, что тянулись все глубже по кишечнику, связывая его в узлы листьями. его любовь, такая же хрупкая, как весенние растения из его легких, покрытая сотнями трещин и раскрашенная желто-лиловыми разводами синяков, которые все воспринимали за отпечатки таких же по цвету лепестков, оказалась никому не нужна, даже его истинному, чьи любимые цветы нашли дом среди неуложенных, взлохмаченных пшеничных волос. вэшу разрешали только одно — быть удобным. удобным для тех, кто им пользуется. и как собаку дрессировали, когда вел себя не так, как им было нужно. скандалы, споры, крики и побои — типичное расписание его дней. если повезет, могли картонку подкинуть, чтобы на асфальте под дождем не так больно спать было, когда выгоняли из дома. — а ты уверен, что твой парень действительно тебя любит? — вульфвуд даже курить реже стал. мягкий шиповник начал мешаться с отголосками маков, которые манили и вели за собой, как под гипнозом, усыпляя, завлекая в мир фантазий морфея. — конечно, любит, — вэш резко поднимает голову, будучи в лежачем положении на груди николаса, — нарциссы и ирисы — любимые его цветы, у него вся квартира ими уставлена, — они сейчас лежали на его скрипучей кровати с металлическим, но ржавым узорчатым каркасом в серой и пыльной однушке с паркетом в форме «елочки», как в актовых залах большинства школ. стены здесь были даже не обклеены обоями, сплошной бетон да трещины, которые замазали штукатуркой или краской. где-то можно было вместо них встретить просто малярный бумажный скотч. в комнате, кроме выбивающегося из серой сырости темного лакированного шкафа, кровати, что больше походила на раскладушку, и стола со стулом из явно разных наборов семей-комплектов, так как были из совершенно несовместимых материалов, в антонимичных стилях и резали глаза, находясь рядом, ничего не было. а на все косые и брезгливые взгляды людей, которые хотя бы раз заходили сюда, была одна отговорка: «вы не понимаете, это винтаж». а теперь этот винтаж разбавлял собой вэш и его рукодельные побрякушки, что тащились сюда, так как у него дома, а точнее у его будущего мужа (в чем сомневались все, кроме самого блондина), их хранить было нельзя. поэтому вместо одинокой лампочки понуро болтающейся с высокого потолка на одном проводе, висели цветные бусы из самых разных стекляшек, собранных по пути сюда и разбрасывающих крапинки света по всей комнате: бутылочное стекло, осколки зеркала, цветные битые сервизы с барахолки и хрустальные капли со старых люстр, которые чаще висят у бабушек. над подоконником на леске они повесили бумажных журавликов из вырванных листов тетради в клетку, которых умел делать николас. как он сказал, это единственное, что он вообще умеет делать из оригами. те, что ровные и гладкие — вульфвуда, те, что хромые и с помятыми крыльями, но обсыпанные блестками на клей пва, — вэша. правда, они не все в полете, так как добрая половина из них до теплых краев не долетела и сейчас лежала на уже упомянутом подоконнике, замызганном пожелтевшей белой краской, а некоторые уместились на батарее под окном или полу. — нет, вэш, ты не понял, — николас голову немного приподнимает, — я имею ввиду, любит, а не просто говорит тебе это слово, когда ты его об этом спрашиваешь, — правая рука из-за темной макушки выныривает и перебирает светло-солнечные волосы, иногда касаясь бархатных цветов. вэш опускает взгляд на потемневшее серебро в форме креста у того на груди. шея устает, и он падает ему на грудь обратно, еле заметно пожимая плечами. в этот момент нарциссы на его голой спине, что гордо тянулись своими цветками вверх, выискивая жизненную энергию из падающих на них лучей солнца, словно им мало было того, что они черпали из избитого тела, больно тянут корнями его мышцы, словно наказывая за неверный ответ. а вэш и не знает, на самом деле. с николасом так хорошо и спокойно. он не бьет за неверно подобранное слово, а почти невесомо касается ссадин и синяков, когда обрабатывает их заживляющей мазью. пусть он и говорит, что против подобных отношений, да и отношением человеческим это назвать нельзя, но мнение свое не навязывает, только бурчит тихо себе под нос, когда стоит на балконе с тлеющей сигаретой. он не кричит, а бархатно и хрипло смеётся, когда вэш рассказывает очередной пыльный анекдот из телевизионного журнала. его низкий голос иногда даже неслышно, будто тот сливается с тенью за высоким шкафом. от него не пугаешься, не падаешь на избитые в кровь коленки, что дрожат сильнее, чем хрусталь в бабушкином буфете на даче. он мягко опускается пушистым и теплым вязаным пледом на плечи, что пестрят фиолетовыми ирисами. он не срывает его бережно хранимые цветы с тела, заставляя сгибаться в три четверти и кричать сорванным голосом от боли разрыва печени или легких, заливая их кровью с цветочной приправой. николас помогает ему цвести. — даже если бы и не любил. он тот, кого нарекла мне судьба, я не могу любить другого, — вэш порывался еще что-то сказать в свое оправдание, но его быстро прервали — а ты пробовал? — а должно получится? — ответ вышел спешным. создалось некоторое ощущение, что вэш вполне подумывал сорваться на такую авантюру. — а что тебе мешает? — вульфвуд закурил. теперь они вдвоем водили взглядами по скручивающимся узорам дыма. — можно хотя бы попробовать, — тут он задумался, а после затянулся вновь, — да и ты не задумывался, что раз мы имеем свойство ошибаться, отчего же и твоей ненаглядной судьбе не ошибиться? — даже задышал чаще. трепетно. — со мной же ничего не произошло, почему-то… у николаса всего лишь цветы засохли. засохли и отмерли от него. может, это какой-то намек, почти умереть от цветов, что предвещали чужую смерть? но для чего же его сохранили в живых? или, его кто-то спас? а может, он уже умер, и все это — бесконечный сон в забвении?***
вэш пришел тогда весь в крови от сорванных цветов на теле. они повторяли судьбу своего хозяина, желтея и сворачиваясь в сухоцветы. лепестки прилипли к телу, скатываясь с него вниз по ярко-красным ручьям. вэш настолько цветной, что даже его кровь яркая. все-таки отверг. все-таки никому не нужен. все-таки он — никто, пустое место; даже «обуза» имеет какой-то вес, даже тень следует мнимой дорогой рядом, а он просто никто. его нет, да и не было, наверное, никогда. потерялся в сотне образах, что выстроились в ряд, стараясь угодить, стараясь понравиться, стараясь обратить на себя внимание, только не оставляйте его одного. вэша задавили чужие слова о том, какой он неправильный, какой несовершенный, неидеальный, с идиотскими дешевками из магазина в подвале вместо дорогих твидовских жакетов chanel, с дурацкими цветами, что смотрелись просто смешно. «да кто ж это проклятие вообще любит?» — и эти слова относились далеко не только к цветам. вэша задушили указки о том, как ему надо быть, каким он должен быть, что ему носить, что ему говорить и что думать. о том, что ему нужно соответствовать тому, с кем он повязан, чтобы добиться хотя бы косого взгляда в свою сторону без проблеска пренебрежения, а не острых стрел, что режут, порой, больнее, чем листья в горле. о том, что никто его настоящего — искрящегося, с неправильно выговариваемыми словами, кривыми фалангами пальцев, бледно-бумажной кожей, поломанными костями, в трещинах которых прорастают цветы, мыслями, что оканчиваются обрубками «недодуманности» — не полюбит, если наконец не вырвется из детских мечтаний, не прекратит фантазировать несуществующие миры, не перестанет таскать всякий хлам с улицы, делая из него еще больший хлам. если наконец не вырастет и не поумнеет, не включит разум, не отбросит детскую наивность и оставит взрослый созревший реализм, хороня свое настоящее светлое «я». «все-таки отверг», — думал вульфвуд, аккуратно отсеивая скорлупки бывших лугов со спины и складывая в отдельную помятую коробку. зачем-то подумал сохранить на всякий случай. вдруг, они вэшу будут ценны, даже не смотря на то, что ему прямо сказали и показали, что любовь его им поперек горла. может, даже если сможет отпустить и смириться, на что очень хотелось надеяться, но учитывая правила их жизней, по которым вэш должен задыхаться от усилившегося обилия вмиг засыхающих цветов, прямо на глазах, пока сам весь не иссохнет, отдавая сухоцветам свою жизнь, которые оживут на его теле только тогда, когда он издаст последний вздох, такое было сравнимо с невозможным. пусть хотя бы на цветы он потратит свою любовь в той же мере, как на того поганого человека, что им пользовался для собственного самоутверждения. только от такой любви боли будет в разы меньше. сидели в молчании. за окном тарабанил ливень, на город опустилась тьма. даже узоры дерева на оконнных рамах, покрашенных в один блеклый слой белой краски, сдвоенного окна нельзя было различить. то, что было дальше, открыто, потому из-за ветра часто глухо ударялось, сотрясая стекла. свет включать не стали, в комнате гулял полумрак. на незаправленной кровати с наполовину сползающим и скомканным одеялом депрессировать было удобнее. мокрая от дождя голова вэша тяжелела и вскоре совсем опустилась. тогда по комнате прозвенел первый всхлип. вульфвуд сидел позади него и не видел чужого лица, на котором явно высматривать было нечего. да и не хотелось. потому что страшно порезаться об острую, горячую и живую горечь. николас осторожно приложился лбом о холодную продрогшую спину, куда-то в области основания шеи или чуть ниже. вэшу сейчас слова никакие не помогут, а у вульфвуда самого их нет. не силен он в словесной поддержке. понимает, видит, чувствует, желает эту боль себе забрать, чтобы тот не мучился, но сам знает, что это нужно пережить. и надеется. надеется, что вэшу тоже повезет. хотя бы раз в жизни ему просто обязано повезти, как ему. потому что николас умер в тот день, в больнице, но к нему спустился ангел в ирисах цвета величия и даровал ему возрождение, освобождая от траурных цветочных оков. потому что николас вновь цветет. цветет ярче, чем прежде, бабочек только в животе не хватает, но и это можно исправить, стоило ему только взглянуть на невыразимого цвета глаза, за безумно большими цитрусовыми стеклами. в его легких раскинулись луга, что зрелищнее висячих садов семирамиды. белые вспышки теплого шиповника распускались на альвеолах, пронзая шипами на своих ветках артерии, бронхи, поднимаясь вверх по трахее и связывая ее и гортань терновым венцом. на венах, поближе к сердцу, цвели и дурманили красные маки, что при каждом его сотрясении, биении моросили мелким дождем свою пыльцу, как колыбельная, которая медленно, трепетно убаюкивает изнутри, даруя умиротворение. но стоило ему вдохнуть родной никотиновый яд, как из горла цветы сыпятся у него помятые, в крови своей поблекшей и мутноватой. гниющие, завядшие, дымом оскорбленные. у них запах не сочный и не яркий, не сладкий и не вкусный, не такой, как где-то в стенках легочных мешков, что щекочет капилляры, а гадкий и отравленный, испорченный: от самого корня к тлеющим граням лепестков, ядовитым дымом поднимающийся по трахее и оседая горечью в гортани. но даже так, выискивая в крови бурной ослабевшими пальцами лепестки белого шиповника и красных маков, что найти было труднее, чуть ли не пинцетом их вынимал и очищал от своих сигарет, что их губили, лишь только не навредить еще больше. вэш тихо плачет, да так, что сливается с шумом ливня и стуком форточки за внутренним окном. весь дрожит, передергивается. шрамы еле держатся, чтобы не вскрыться снова, в одеялах желтых и синих гематом, ссадины вновь слабо кровоточат, вперемешку с сукровицей. невольно николасу приходит мысль, что цветы шиповника красиво бы смотрелись на чужих ранах, залечивая. вэшу пойдет венок из широколиственных маков-зонтиков, что плавно кружатся вальсом на ветру. невольно николасу приходит мысль зацеловать чужую раненую спину. поцеловать его самого. наполнить жизнью, чтобы тот не увял в трясине, в которую так стремительно погружался. у николаса губы горячие, но сухие, шершавые, с неоторванными, недоломленными лоскутками кожицы на них, которые он ковырял или обкусывал. и вэш вздрагивает, когда чувствует тепло на лопатках. вздрагивает и покрасневшими солеными глазами смотрит назад, на волосы ночного неба. кажется, даже дышать перестает. хочется согнуться пополам от нового приступа засохших листьев, но его не происходит. сердце начинает чаще биться, кислорода становится слишком много и серые стены не кажутся такими серыми как раньше, а глубокого темного лилового. голова кружится от трепетных и невесомых прикосновений, из-за чего плакать хочется сильнее, но сил хватает только на стеклянные всхлипы, что стукаются о стены со звоном посуды. вэшу кажется, что сейчас у него вырастут крылья. вэшу кажется, что он заново родился. где-то на подоконнике распустились бутоны шиповника и маков, освобождаясь из липких узлов прокуренной крови. в воздухе отчетливее слышался запах слив, с почти беззвучными гипсофилами.***
умэ цветет в снегу. ее цветам не страшны холода и морозы, белые пушистые покрывала, что колются ледяными снежинками, как свитер с чердака старой вязки на спицах. алые, томно-розовые пятна лепестков словно акварель разливаются и расплываются на зимних ветках. их бутоны холодны, как ветер ранней весной, как молниеносный взмах самой острой катаны, чей металл не успел накалится; их цветы горячи, как огненный диск восходящего солнца, бурлят как кровь самурая, что мужественно сражался и пал смертью храбрых, унося за собой в могилу свою цель. ветки сливы скрючены, как острые и хищные лапы с длинными когтями страшных зверей и птиц, ломаны, словно созвездия на ночном чистом небе, но тянутся все выше, к солнцу, к свету, выдерживая натиск морозов, снежных балластов-сугробов и тяжелых бутонов, что спрятались в своей броне нераспустившихся лепестков. и вэш тянется к свету. с ними, в окружении деревьев с ярко-красными огнями, когда сам как огонь в такой же яркой куртке и с огромным объемным шарфом, которым вульфвуд старательно его укутывал, чтобы тот не замерз. а вэш бегает, резвится, как ураган, от него аж в глазах рябит. успеваешь замечать только салюты снега, что тот сгребает с земли и кидает вверх, в неестественного цвета небо, будто оно не настоящее, а лишь ядовито-голубая картонка из детского набора для творчества. и следы от самолетов на нем — это надрезы ножниц. вульфвуд стоит в одном черном пальто и в клетчатом шарфе, пряча в нем почти половину лица, на темном деревянном мостике в саду городского парка. весь продрог, пальцы в карманах красные и сузились от холода, венки на кистях и руках и в нормальном состоянии заметно выпирали, а сейчас еще и посинели темнее. под мостом застыл крохотный искусственный ручей. надо же, он даже помнит, как тут все перекопали, когда его создавали. ему тогда было. сколько? лет семь-восемь, наверное? но не суть, ладно. николас наклонился вперед, за перила, вглядываясь в отражение чистого льда, в котором небо было чуть темнее и тусклее, нежели на самом деле, из-за влажной земли в канале речушки. николас посмотрел на себя. он слегка похудел, скулы стали резче и острее. но есть особо то и не хотелось, просто аппетита не было. у всех же такое бывает? бывает. значит нечего дергаться и пичкать его кучей еды, или самому есть через силу, просто потому что так надо, просто потому что так принято: питаться минимум два раза в день. его некогда теплый смуглый, даже загорелый оттенок кожи будто начал выцветать. хотя, может это рефлекс от снега, что отсвечивает кругом. нерасчесанные который день волосы пучками торчат в разные стороны. прямо как у вэша. но у него, скорее, аккуратный «ежик» на голове, а не то воронье гнездо, что у вульфвуда. глаза его стали еще темнее, сливаясь со зрачками. иногда ему казалось, что теперь блики — его новые зрачки. вообще глаза стали похоже на стеклянные шарики, которые продают для украшения дна аквариума. но они с вэшем покупали их не для этого, а для разных самодельных безделушек, которые тот создавал. да и просто их катали по полу, так как они красиво переливались и подсвечивали разными цветами на «елочный» паркет, когда катились или останавливались в дверном проеме, куда падали солнечные лучи через окно. так и оставляли в разных местах квартиры. удивительно, но никто еще не поскользнулся. а под глазами темные круги. такие, знаете, не слишком темные, чтобы их было сразу заметно, но и не такие блеклые, чтобы они сливались с кожей. что-то между этим. такие, на которые можно было махнуть рукой и отделаться простым: «заработался немного». выспится, и пройдет. точно так. да. а кого он сейчас убеждает? себя, что ли? и зачем? в чем? что выспится? или что стоит незаметно пойти купить тоналки? в том, что никому не стоит обращать внимание на его уставшее, едва способное бороться состояние? что особенно не стоит об этом думать вэшу, что нужно придумать, как от него это скрыть? или в том, что не задохнется раньше вре… — вульфвуд! — он дергается и чуть ли не роняет темные очки вниз, в свое отражение на льду, — посторонись! — и из-за неподнятой вовремя головы ему прямо в макущку летит снежок. николас выпрямляется, а снег рассыпается по волосам вниз, на плечи в темном пальто, заставляя сверкать от снежинок, что тают и водой впитываются в ткань. щеки и нос почти мгновенно розовеют. покалывает. а вэш ведь только начал жить. не так, чтобы втиснуться в кем-то выдуманные стандарты, не так, чтобы угодить кому-то, не так, чтобы создавать рабочий образ, не так, чтобы быть подходящим фоном для кого-то, не так, чтобы «не отсвечивать», не так, как ему прикажут, не так, как якобы должен. никому и ничего он не должен. он ожил, заново родился и начал жить по-настоящему, жить для себя. он наконец почувствовал свободу, что тихо-тихо звенела гипсофилами где-то вдалеке, но цветов в области груди не ощущалось. вэш стал свободен от всего. его раны не гноились старыми цветами, а из горла не было слышно скрипучих хрипов с кровяной кашей и травой. он отпустил тех, кого любил когда-то, выворачивая себя наизнанку ради того, кто меньше всех этого заслуживал. это было сложно, так как смириться с этим поначалу для вэша казалось чудовищной ошибкой. вэш сам себя считал ошибкой. ведь еще в детстве ему наобещали воздушных замков с прекрасной и доброй принцессой или принцем, с которым они будут жить долго и счастливо. и вот ведь удача, его детскую веру ничто не сломило, ни одно ужасающее событие, что других сразу заставляло поджать лапы и хвост, смиренно упасть на колени и карать себя до смерти в бездонных лужах вины и ненависти. наоборот, из-за этой веры он жил, держался, так как все еще надеялся на то, что она обязательно случится, исполнится. но судьба добралась и до нее, растоптав и вырвав ее с корнем. однако рядом оказался вульфвуд. николас. простой до безобразия, легче сказать, ленивый. научил делать его журавликов из обрывков бумаги и совсем не ругался за остывший чай или за случайно вырвавшуюся шутку или глупость, что придет ему в голову. курил, правда, много, как паровоз, но потом почему-то перестал. хотя как перестал, его просто крайне редко за этим можно было заметить. может, он просто хорошо играет в прятки? но он, вроде как, всегда оказывается рядом. а еще от него вкусно пахло. любимыми цветами — шиповником и маками. вэш даже все парфюмерные оббежал, у всех своих подружек провел допрос, где такой одеколон достать, но никто не смог дать ему ответ. даже сам вульфвуд на все его вопросы отвечал, мол, это от сигарет. ага, от сигарет, которые ты последний раз скуривал две недели назад. ты еще скажи, что запах просто въелся. вульфвуд его приютил у себя, в своей каморке, в которой три пледа пыли, старая мебель и газовая плита. вещи лежали где попало, стиля так такового не было, как и интерьерного замысла дизайнера, но от того ощущалось здесь как-то уютнее. пришлось немного, конечно, поднапрячься и кое-где повесить «хрустальных» подвесок с китайского сайта, завести пару растений со сложными названиями, чтобы птицам в кормушке из коробки за окном не было так одиноко, и наклеить вырезанные из понравившихся обоев узоры и орнаменты на стены. вэш бы их раскрасил, но у него гуашь вся засохла, а акварель не будет видно. вульфвуда спрашивать не хотелось, совестно. лучше сам накопит на каких-нибудь подработках, купит, устроит нику сюрприз. кстати, они ему нравились. и он за них не ругал. вэшу с николасом было не страшно ему что-то дарить, утаивая до самого момента вручения. вэш смог отпустить бывшую одностороннюю любовь, заново родиться и только-только учился жить. а вульфвуд смотрел на него и радовался. на душе становилось теплее, внутри цвели пестрые луга с благовониями и волшебной пыльцой. цветы, что заполонили каждую частичку его тела, создавали самый настоящий райский сад, но на голове у николаса венец терновый, что сжимает его виски шипами шиповника. аромат его дурманил, кружил голову, заплетал ноги и язык, с чего вэш иногда хихикал, а николас только и рад. он станет конченным цветочным наркоманом, если в таком состоянии будет вызывать у него улыбку. — цветы у тебя красивые, — улыбка на грани со значением «вымученная», но с такого расстояния эту грань и не увидишь, а слова, сказанные под нос хриплым низким скрипом, не разберешь.***
пасмурно. вульфвуд сидит на табурете, на кухне, подпирая подбородок одной рукой. такие же серые стены, такое же старое сдвоенное окно с толстым слоем белой краски, капли которой застыли на металлических креплениях створок. однако внезапно появившаяся на подоконнике монстера, что широко и властно раскинула свои изрезанные крупные листья, заметно оживляла надвигающуюся разруху из-за меланхоличной старости всего дома. на ней еще какая-то причудливая бумажная гирлянда из газеты, вульфвуд не помнит, читал ее или нет, однако в таком виде она явно выглядит интереснее. помещение узкое, вытянутое, длинное, так что разойтись здесь трудновато. так что если николас перестанет горбиться и откинется немного назад, заведя руки за голову, как обычно это делал, то уперся бы в непонятно почему выбранный оранжевый кухонный гарнитур. оранжевым назвать его сложно, так как настоящий оранжевый поселился в стеклах чужих очков, и теперь ник вообще никакой другой оттенок за истинно оранжевый не принимает. дверцы тумбочек глянцевые и поцарапанные, хотя домашних животных у него не наблюдалось. на самом деле это все табурет, а точнее, его проклятые четыре ножки (и жадный до безобразия архитектор: в самом деле, кто так кухни строит? кто так планировку квартиры создаёт? не пройти, не… господи, про «проехать» даже упоминать стыдно), что вечно ударялись и рисовали резкие, отрывистые штрихи на зеркальной поверхности. вульфвуд стремительно расцветал. ходил, имитируя вешалку, вся одежда на нем болталась. не то чтобы это его раздражало, скорее, забавляло? как-то раз сказал вэшу, что он теперь парусник. тот, отчего-то, нервно усмехнулся, грустно улыбнулся, скорее, для приличия, и спешно удалился в ванную. вульфвуд тогда посчитал нужным форточку то закрыть. тональник все-таки купил. только цвета неподходящего. хотя, какая сейчас разница, он настолько побледнел, что сейчас оттенок должен сойтись. руки у него чаще дрожали под весом обычной вилки, ложки или столового ножа. вэш умудрился додуматься предложить поменять приборы на деревянные или пластиковые. николас не понял, насколько сильно это его задело, но от предложения отказался. даже пригрозил, чтобы касательно него никто, в особенности вэш, не дергался. сам разберется. наверное. он сидел, немного качаясь на табуретке. в итоге, завис на положении, когда качнулся назад и балансировал на двух задних деревянных ножках. смотрит в окно, на ослепляющее белое небо, затянутое облаками в несколько слоев, и со стороны посмотреть, о чем-то думал. но на самом деле в голове было ни единой мысли. совсем. глаза начало покалывать, в глазах собиралась соленая вода, норовясь скатиться вниз по острым выпирающим скулам. уж больно долго он смотрел на яркий свет ни разу не моргнув. проверял, а он живой вообще, или нет. в руки больно ударило шипами, кожа на запястьях над мелкими иголками слегка дернулась вверх, когда они ее протыкали насквозь. опасно мыслишь, вульфвуд, не смей себя губить нарочно. николас усмехается. вэш настолько яркий, что натиск его любви, исполненной в цветах, выдерживать становится сложнее. от этого он не менее прекрасен. от этого любить его меньше совсем не хочется. наоборот. господи, николас либо наркоман, либо мазохист. громко гудел в тишине холодильник, где-то в глубинах морозилки падал лед, издавая пугающие своей неожиданностью звуки. щелкал огонь на комфорке газовой плиты. потихоньку начинал свистеть чайник. пальцы на небритом колючем подбородке сжимались, оставляя красные следы. табуретка вновь начала качаться под тяжестью сгорбленного тела. поднялся ветер, бил в окна. завывает. где-то этажом выше или ниже, толком неизвестно, вновь заспорила молодая пара, сотрясая пол стуком своих каблуков. становилось шумно. душно. — николас.. вэш появился так же неожиданно, как пропал. в повседневном шуме и гаме его тихий голос отчего-то звучал четко и ясно, словно дребезжание ветряных колокольчиков, что висели у них над дверью на балкон. стук вставшей на все четыре ноги табуретки о кафель, грохот льда и хлопнувшая дверь этажом выше или ниже. все стихло, улеглось. вульфвуд отворачивается от окна и смотри на не менее яркую картину: вэш стоит в дверном проходе, неловко улыбается, с лёгким пастельным румянцем на щеках, жмурится, как только что проснувшийся котенок, от вовремя появившихся солнечных лучей в прорезях меж слоев густых облаков на улице. в руках держит большое блюдо, которое они обозвали «шляпой» из-за его формы. оно еще расписано какими-то греческими или римскими сюжетами на полях, с позолоченными узорами по краям. по нему еще выучили физику, когда случайно поставили в микроволновку, но вовремя вытащили обратно. а на блюде лежали сливы. большие, спелые, насыщенного цвета. мытые, с капельками на боках, что на свету переливались как гранёные камни. аж в глаза бьет. — ты, вроде, говорил, — прячет взгляд вниз, робеет, — что сливы любишь, — немного помолчал, обдумывая продолжение. ничего особенного он не придумал, поэтому сказал как есть. — и вот, нашел! — резко голову поднимает и смотрит глазами-стрелами на вульфвуда. весь сияет, горит, искрится, как бенгальский огонь на новый год. так радуется, такой счастливый. такой живой. вульфвуд не знает, как воспринимать сие действие: намек ли это, случайное совпадение, — он не знает. но надеется на первое. потому улыбается самой нежной и теплой улыбкой, на которую вообще способен. вэш улыбается до жмурок в ответ.***
умэ отцветает весной. в ее начале. вопль был такой, что, казалось, еще полтона выше, и стекла треснут, причем, в обоих окнах. движения двоятся, смазываются, взгляд не успевает за них хвататься, из-за чего все они как свет на длинной выдержке. все внутри будто взорвалось или разбилось с самой высокой полки. страх бешеный, несравнимый с тем, как в детстве случайно испортил мамину дорогую ей вещь, за увечья которой она будет сильно ругаться и поставит в угол, после тяжеленного разговора. сердце бьется так, что даже со стороны видно ее кулаками выбиваемые ритмы из-под кожи в области груди. николас дышал через раз, а вэш с огромными глазами***
там, где умер когда-то март,
где взошла в феврале полынь,
в этих землях — вся горечь утрат.
мой корабль продолжает плыть
средь игрушечных новостроек,
исходивших себя горожан.
я плыву в свой рутинный домик,
в коем не прижилась душа.
вэш давится своими солеными слезами, что разбавляют кровь, смешавшуюся с чужой, почти почерневшей, нежными, мягкими лепестками сливовых цветов, что даже откашливается не так больно, не так сильно дерут горло, а будто как мама в детстве гладят от головы по спине, успокаивая, и комочками белых гипсофил. у него в руках бережно хранимый ледяной труп, опасно грязного блекло-зеленого оттенка, из которого все оставшиеся соки вытягивают прекрасные и чересчур живые на таком контрасте цветы. на подобном фоне они казались ненастоящими, искусственными. игрушечные. вэш тихо сипит сорванным голосом колыбельную мамы мертвому еще три дня. он бы просидел так и дольше, если бы только вновь засыхающие цветы, что потеряли своего воздыхателя, горами опилок не заполонили всего его по самую гортань. в больнице спасают его одного. вэшу везет по-черному. ему впервые жаль за свою «удачливость».***
на сороковой день вэш решается на операцию. всю бесконечно цветущую и затем отмирающую процессию вырезают с корнем. вэша будто заново перешивают. но теперь в нем ничего от него самого не осталось. в вэше больше нет вэша. одна оболочка. тело. сосуд. ни цветов, ни болезни, ни мыслей, ни чувств, ни проблем. теперь он действительно — никто. теперь он взаправду — пустое место. ничего. пустышка.