Запах Дома

— Тебе пора бросать курить, — надбровные дуги сошлись к переносице. В зелёных радужках туманом плавала неприязнь: то ли к зажатой в тонких пальцах сигарете, то ли к самому Эрику. — Ты там, вроде, психолог, а не лечащий врач, так что, давай без советов. Я ими всё равно не воспользуюсь, — и разражается надсадным кашлем. Выразительный взгляд влияет точно также, как и долгие увещевания. Никак. С Курильщиком после выпуска общаться стало и легче, и сложнее одновременно. Сложнее — потому что он так и остался брезгливым капризным колясником, имеющим на всё своё мнение, иногда только ради того, чтобы позлить окружающих. Легче — потому что, пока все выносили из Дома памятные вещи, Курильщик вынес за собой весь Дом. И это чувствовалось. Рядом с Курильщиком дышалось по-другому и первым это заметил, конечно же, его отец. Заметил и позвонил единственному, кто мог хоть что-то помочь, пусть и не понимал совсем, чем, не был уверен даже, стоит ли звонить, но гудки уже шли, и сбрасывать было бы глупо. У Сфинкса тогда проблем было едва ли не больше: он учился жить заново, даже не на ощупь учился. У него была сессия, была Русалка, была маленькая комната в общаге и пара новых протезов. Больше ничего не было. Но он приехал. Сам не мог сказать, зачем и почему, но приехал и чуть не задохнулся тем стойким запахом, что витал вокруг Курильщика. Запахом Дома. Домом пахли холсты и краски, кисти, коляска, сигареты, и любое место, на котором Эрик находился дольше минуты. Вся квартира пропахла Домом. Циммерман-старший тоже пах Домом, но его от этого воротило, он в Дом не вписывался, действительно был до ужаса наружный. Всё отошло на второй план. Сфинкс хотел сохранить запах почти одержимо и начал с малого: легко и ненавязчиво ограничил общение отца и сына, утянул старика подальше от Эрика, чтобы тот своей заботой не вытравил пьянящий аромат. Эрик стал Сфинксовым подопытным кроликом — скрытным и не поддающимся никаким анализам. На него не действовали ни спокойные разговоры, ни коньяк под дружеские беседы. Он оставался капризным и брезгливым колясником, теперь ещё и очень нервным. Помогали картины и сигареты. И во всём был Дом. Через несколько лет миру открылись общинные. А вместе с ними и Чёрный. Радости Курильщика не было предела — он выкурил аж три сигареты подряд, спокойно пообщался с отцом и пару раз улыбнулся Сфинксу. А потом, через пару дней, признался, что только этого и ждал. Только Чёрного. Сфинкс к тому моменту уже окончил университет и работал психологом в учреждении для слепых и слабовидящих детей. Теперь хватало на свою квартиру, к протезам он уже привык, а вечное полуотсутствие Русалки так не било по нервам. Он и помнить забыл об общине, Чёрном и Курильщике. Только с Рыжим теперь иногда созванивался — и Рыжий-то ему всё и рассказал. Что у Эрика с Чёрным всё неожиданно быстро завертелось. Что они переехали в отдельную квартиру едва ли не через месяц после «воссоединения», что готовят вторую выставку, что Чёрный теперь, оказывается, важный человек — аж целый менеджер. Сфинкса почти хватил удар. Он думал, что это конец. Загнанной птицей билась в мозгу мысль, что больше никакого запаха Дома на Эрике не будет. Что Чёрный портил его ещё в Доме и теперь, здесь, в Наружности испортит окончательно. Сфинкс узнал адрес у Циммермана-старшего — тот давал любую информацию, считай, сам, даже намекать было не нужно — и заявился к ним с двумя бутылками шампанского отмечать, мол, новоселье. И плевать, что оно было много месяцев назад. «Заработался, знаете ли». Чёрный смотрел настороженно — как был Псом, так им и остался. Только теперь защищал не целую стаю, а одного-единственного капризного колясника, и был этим, кажется, вполне доволен. Сфинкс пытливо вдыхал квартирный воздух и едва не прыгал от счастья — запах не ушёл. От Курильщика всё ещё пахло красками, сигаретами и Домом, а не псиной, растворителем и противным одеколоном, как себе уже успел нафантазировать Сфинкс. Чёрный этот запах тоже чувствовал. Отчаянно, тоскливо дышал Эриковским ароматом и не выпускал того из виду — будто боялся, что, отвернувшись, потеряет навсегда. Что Эрик исчезнет, как спящие. К Курильщику тянулись общинные. Пришли всем скопом на выставку, сделали годовую выручку, надышались на сотню лет вперёд и каждый второй оставил художнику приглашение погостить как-нибудь у них. Курильщик на всё кивал, улыбался дежурно-вежливо, на замечания реагировал так, как реагируют капризные, брезгливые и нервные колясники. И только под конец, когда открытие закончилось, позволил себе выдохнуть и выйти из амплуа. О чём-то поговорил со Сфинксом, посидел в кафе с Рыжим и уехал домой с Чёрным, оставив после себя Домовский шлейф. Спустя три месяца к Курильщику заявилась незнакомая дамочка и, всунув ошарашенному парню в руки какие-то документы и маленькую девочку лет четырёх, сообщила, мол, это, мистер Циммерман, ваша дочь родная, мать у неё умерла, вы один остался. Девочку звали Мари. Эрик информацию воспринял с философским спокойствием. На всякий случай перепроверил все документы и даже анализы ДНК — всё совпало. Как и когда он успел нагулять себе дочь было не ясно. Сам Курильщик многозначительно молчал даже на вопросы Чёрного. Чёрный же почтил своим присутствием Сфинкса. И остался у него почти на неделю. Рыжий тоже там был. Они втроём играли в карты, и пили, почти не просыхая. Всех словно прорвало — ни от домовского запаха, ни от картин, а от маленькой девочки, выглядящей, как нежная копия Курильщика. Сил играть в спектакле «у нас в Наружности всё идеально» не было больше ни у кого. Они говорили и говорили, не могли замолчать, хлопали друг друга по плечам — даже Сфинкс со своими протезами — и признавались в самом сокровенном. К концу недели они узнали, что Рыжему ужасно тяжело в общине — потому что незримое присутствие Изнанки не отпускает, потому что там все чураются города, даже зовут его Наружностью, как раньше. Что они действительно больше похожи на секту и Рыжий эту секту любит безбожно, но столь же безбожно он устал. Они узнали, что Сфинксу на самом деле очень плохо без Слепого, не как без рук, потому что без рук он привык, а без него всё никак не может, и даже по Волку с Русалкой тоска иногда накатывает. Что он ходил и ходит к остаткам Дома, бесчувственными пальцами касается всего, чего может коснуться, и чувствует при этом слишком много. И что даже собаку с филином завёл лишь бы не сойти с ума от уродливого одиночества. Они узнали, что больше всего на свете Чёрный боится, что Эрик его забудет, бросит, найдёт себе кого-то нового. И что Чёрный эгоистично и неправильно рад тому, что мать девочки умерла, ведь мало ли она бы пришла живая, Эрику бы пришлось на ней жениться и тогда всё бы пошло прахом. А ещё, что порой кажется, что нервный колясник его к себе привязал какими-то цепями — даже дёрнуться в сторону тяжело, не то что пойти свободно. И ему, Чёрному, это нравится, но в то же время пугает до кома в горле. Ровно тогда, когда закончились запасы еды, алкоголя и корма для животных, позвонил Курильщик. Отругал Рыжего, которого потеряли общинные, отчитал Сфинкса, мол, корм кормом, а собака сама себя не выгуляет, а когда трубка перешла к Чёрному, то резко поменялся в тоне и ласково попросил возвращаться, мол, очень ты Мари понравился, она хочет познакомиться. Чёрный умылся, собрал вещи и ушёл. Рыжий сделал тоже самое, но с интервалом в пару часов. Едва дверь за ним захлопнулась, Сфинкс в полной мере ощутил, каким же отвратительным решением была пьянка — пса ведь действительно никто не выгуливал и тот, хоть и был умным и выбрал место, но ходил по нужде всё же в квартире. А взрослые и относительно уважаемые люди были настолько в хламину, что даже не почувствовали этого крепкого амбре ни разу. Пришлось, перебарывая похмелье, идти и убирать. Никогда больше никто эту неделю не вспоминал. А через месяц Сфинкс воспользовался шансом, дарованным ему когда-то Табаки, и появился на пороге общины, ощущая цепкие тонкие пальцы, вцепившиеся в ткань его пальто. Называть бледного мальчишку Слепым не поворачивался язык — это было бы неправильно, отвратительно. Мелкий всем представлялся по имени, цепляясь за отцовскую ногу. Ему было шесть, он не ел штукатурку и не пах Лесом. Домом он тоже не пах и Сфинкс выдыхал почти облегчённо. Почти — потому что чувствовал, что это ненадолго. «Ты с этим парнем ещё наплачешься», говорил Рыжий и Сфинкс был согласен с ним настолько сильно, что плакать хотелось уже сейчас. Мари сдружилась со сфинксовым сыном неожиданно быстро и легко. Возможно, от того, что мелкий часто приходил к Эрику делать уроки, а, может, просто сошлись характерами: оба въедливые и любопытные. Оба смотрели на отцов как на восьмое чудо света и верили каждому слову. Больше официальных родителей дети любили только Рыжего и, как ни странно, Чёрного. Мелкому совсем не нравилась община и люди в ней тоже, но он обожал запах травы и земли, что приносил за собой бывший крысиный вожак, и всегда с восторженным вздохом бежал встречать его. Мари нравились его яркие волосы и больше ничего, кроме них, она, пожалуй, не замечала. А Чёрный… Чёрный был Чёрным — он приучился любить то, что любил Курильщик. Курильщик души не чаял в детях и Чёрный тоже носился с ними, как с хрустальными. Мелкие млели и лезли обниматься. Всё было хорошо ровно до того, как Курильщик не начал кашлять. Ему читали нотации о вреде курения и до этого, но на них Эрик неизменно закатывал глаза. Он свою болезнь удачно скрывал от всех, даже от Чёрного, но в какой-то момент всё же оказался прикованным к постели. И до последнего не выпускал из рук сигареты, не внимая ни рыданиям дочери, ни почти отчаянным мольбам своего менеджера. Курильщик уже не пах Домом. Он пах табаком и смертью. Он умер так же, как и жил — капризно, брезгливо, на надломе. Малышке Мари тогда было восемь. Вопрос о том, с кем ей жить, стоял остро, потому что было ясно как день, что с Чёрным её оставлять нельзя — тот умылся в горе, осунулся и поседел, дрожал руками и, кажется, пытался плакать, но за много лет совсем разучился и потому лишь смотрел на всех бешеными красными глазами. Мари его боялась. С Циммерманом-старшим у неё отношения были ровно никакие. Старик шугался от внучки, как от прокаженной, ещё при жизни Эрика, а после его смерти совсем сдал позиции. С трудом, но опеку всё же оформили на Сфинкса. И, кажется, в этом и была его главная ошибка. Эрикова дочь принесла за собой в их квартиру кучу книг, маленького котёнка, за которым дрожащим голосом пообещала ухаживать сама и Сфинкс просто не смог отказать огромным, наполненным слезами глазам, и стойкий запах Дома. Девочка, четыре года дышавшая отцовским искусством, не могла не принести за собой аромат Дома, что раньше навязчиво вился вокруг Курильщика, а теперь вдруг стал обитать у него, Сфинкса, в жилище. Его мальчишка подругу поддерживал так, как умел — он не знал ещё, что такое боль утраты, его отец был жив и относительно здоров, но не почувствовать не мог, — и заставлял Мари читать ему вслух, рассказывать о каждой надписи, о каждом цвете, что попадались девочке на глаза. Это работало — малышка была так занята подбором слов, что почти забывала о пустоте. Привыкание происходило незаметно. Спустя шесть лет мелких назвать мелкими можно было с натяжкой и то, исключительно за телосложение. Бледный — почти точная копия Слепого, но гораздо менее худой и более опрятный, вечно в белой майке и чёрном пиджаке, собирающий длинные волосы на затылке тугой поношенной резинкой. Мари — Курильщик, приправленный женственностью и грацией. Сфинкс прекрасно понимал, почему Чёрный порой не выдерживал взгляда своей почти дочери. Ему было так же сложно смотреть в глаза сыну. Ему вообще смотреть на них было до ужаса больно. Хотелось сучить ногами и кричать, что не так всё должно быть. Что у бледного темноволосого парня в лучших друзьях должен ходить лысый безрукий верзила с кошачьей кличкой — только так и никак иначе, и никаких тонких большеглазых девчонок. Тонкие большеглазые девчонки должны их бояться по всем законам наследственности. Но Сфинкс это проглатывал, молчал и курил почти столько же, сколько выкуривал Курильщик в свой последний год. Потому что сам же хотел, чтобы было по-другому — оно и было совсем не так, как раньше, всё изменилось кардинально и лысый безрукий верзила теперь исполнял роль строгого отца-одиночки, странного мужчины с филином, человека, чьи слова воспринимались на веру по умолчанию. В первый год своего отцовства Сфинкс думал, что понимает Лося. Теперь же ему казалось, что он абсолютно точно понял все чувства Чёрного Ральфа. Теперь не было неприкрытого обожания на грани фанатичности, зато были слишком взрослые дети, что точно знали, какие сигареты курит их опекун и как их достать, во сколько надо возвращаться домой и что готовить на завтрак так, чтобы все наелись. Взрослые дети, что самостоятельно выходили выгуливать собаку, шушукались о чём-то своём и вместе выбирали книги, которые будут читать вслух. Взрослые дети, что совещались между собой о том, куда им поступать, изредка спрашивая совета у мудрого отца, выбирали пластинки к их граммофону, основываясь на вкусах взрослых и валялись на одной кровати плечом к плечу. Сфинкс чувствовал себя отвратительно старым и ненужным ровно до тех пор, пока его плеча не касалась тонкая ладошка, а в протез не вкладывали паучьими пальцами уже зажжённую сигарету. К колену притиралась не молодая уже овчарка. Сфинкс надеялся дожить до совершеннолетия хотя бы одного из них — а там он уже не будет ни богом, ни опекуном, и сможет спокойно отдохнуть, окружённый ароматом Дома, что не выветрится, наверное, уже никогда. Своё дело он сделал.