Людям свойственно чувство рабства, и в частоте случаев человек следует чужим правилам. Это так. Но то, что ты называешь "свободой", является добровольным рабством. Правда не у общества, а у самого себя.
Девятнадцатый век - это зелёный луг, усыпанный множеством цветов, из которых крестьяне плетут пышные венки, повязывая на них яркие ленточки. Это тихая речка, возле которой собираются девушки и юноши по вечерам, устраивая шумные гулянья, танцы под играющие гусли и широкие хороводы. Это пролетающие мимо светлячки, после того, как алый закат сменили ночные сумерки, открывая целый небосвод хрустальных звёзд. Это стога сена посреди раскидистого поля, по которым весело скачут крестьянские дети. Это нескончаемый простор с невидимой полосой горизонта, который, - увы, - дарован не всем.***
Говорят, в любой эпохе по-своему тяжело жить. Сравнивая одно время с другим и беря в расчёт все условия жизни сразу, мы можем объективно сказать, когда было лучше, а когда хуже. Но всегда проще смотреть со стороны, нежели по достоинству оценить собственное положение здесь и сейчас. Вот и Фёдор Достоевский уже несколько минут смотрелся в широкое зеркало, рассчитанное на полный рост, в своей комнате, чтобы понять, как он выглядит со стороны. Белая рубаха из недешёвого шёлка, походившая по крою на кафтан, с пурпурными нашивками и высоко стоящим воротником. Кожаные, обшитые сафьяном бурого цвета сапоги, в которые были заправлены белые штаны галифе, расшитые манжеты на запястьях, традиционные белые перчатки и, пока, накинутое лишь на плечи длинное чёрное пальто, изначально включающее в себя воротник из меха белого цвета, но на дворе уже апрель, так что хоть мех и придавал "солидности", сейчас он был бы неуместен. Впрочем, как и наличие самого плаща, учитывая, что лето в этом году намеревалось прийти пораньше. Но во имя переменчивости погоды и якобы здоровья сына самого царя всея Руси - Михаила Андреевича Достоевского - Фёдору приходится париться во всём этом, сохраняя солидный вид. Раздаётся вполне ожидаемый стук в дверь, и Фёдор говорит что-то вроде "войдите", не скрывая напущенной усталости в голосе. — Господин, ваша семья ожидает вас внизу, — произносит вошедший в покои Фёдора Иван Гончаров, почтительно склонив голову. Он являлся стряпчим во всём государевом дворе, а также по совместительству ближний слуга относительно Фёдора, но официальным статусом личного помощника не обладал, несмотря на то, что выполнял его обязанности. Ивана в данном случае можно было бы описать как очень многостороннего человека, успевающего везде и сразу, ни разу не выказывавшего какие-либо возможно представленные неудобства. — Благодарю, — коротко произносит Фёдор, наконец оторвав равнодушный взгляд от зеркала. — Сегодня прошу без вечерних визитов, ты знаешь как я утомляюсь после подобных мероприятий. — Как пожелаете, — отзывается Иван, отойдя от двери, чтобы проводить Достоевского от самых покоев вплоть до выхода к царскому двору. Собственно, немного о происходящем: на дворе во всю хозяйничает весна, в нашем случае рубеж между апрелем и маем, - а это как раз разгар гуляний в честь православных праздников. Обычно этот период начинается с Пасхи и вплоть до Петрова дня - в эти дни города и сёла по-настоящему оживают, устраивают крупные ярмарки, музыканты играют на улицах, возле которых устраивают пляски, молодёжь массово гуляет, а дети придумывают новые активные игры, начиная с хороводов, заканчивая игрой в "горелки" по главным улицам и переполненным дворам. А ещё, это время особо громкого шума, огромного скопления людей, и время, когда находится тысяча и одна причина, по которой тебя вынуждают выйти на улицу, и хоть когда-то предстать перед народом, в качестве представителя царской крови, ну и, конечно же, "вдохнуть воздуха свежего, пока погода считается самой благоприятной за год". Правда, когда "выходить в люди" приходилось всем семейным составом, прогулка превращалась в целую процессию с кучей стражников, с уймой упрёков держать лицо, когда о вашем выходе слышно аж на другом конце города, когда вас водят по определённому маршруту наиболее "богатых" уголков улиц, никогда не позволяя лишний раз краем глаза взглянуть на настоящую жалкую жизнь, а не на улыбчивых людей, готовых в ноги припасть просто потому что вы "намного старше по званию", и потому что так правильно. Вообще-то, грех жаловаться на роскошную жизнь. Кому интересно ходить по грязи и видеть как в ноги припадают не только от уважения, но и от мольбы вымогательств денег на очередную кружку алкоголя? Так что особенно в такое неравноправное время оказаться на верхушке иерархии - это чистой воды благословение. Но, так или иначе, когда мало с чем есть сравнить, особенно если тебе всеми силами не показывают ничего иного, находишь минусы в любой среде социального статуса. Всегда есть к чему стремиться, и Фёдор стремился к тому, чтобы приоткрыть эту завесу тайны, разделяющую мир на два шатра, по крайней мере пока он может это сделать. — Сегодня мог заранее взять личного проводника, как обычно, — произносит Михаил - старший брат Фёдора, да и в целом старший среди всех восьми детей Достоевских, - когда вся кавалерия в сборе, и они отправляются за пределы дворцовых стен. На удивление сразу пешком, а не традиционно начиная объезд на богатой карете. Это лишь свидетельствовало о том, что прогулка ограничиться местным населением, а не долговременной поездкой к соседним пунктам крупных городов, и это уже лучше, чем могло бы быть. — За обедом Варвара предупредила, что с ней пойдёт мой стражник - Филипп, чтобы матушка отпустила её саму на ярмарке гулять, а лишний раз Ивана выбивать из графика не имею надобности, сегодня слишком много занятых, вряд ли кто-нибудь подменит, — спокойно поясняет Фёдор, пожав плечами. — Да ты сама снисходительность, — хмыкнув, цитирует Михаил, предполагая, что, так или иначе, Фёдор всё равно выделит себе одного из его стражников, как это происходило в частоте случаев, и под шумок найдёт причину пораньше вернуться в свои покои. Но в этот раз всё должно было произойти немного иначе. Фёдор Достоевский - второй наследник на отцовский престол, Достоевский, которому семнадцать, Достоевский, который превосходит очень многих в своих навыках, который по собственному мнению не видел жизни, имея при этом всё, Достоевский, который никогда не был бунтарём, всё время действовал по определённой стратегии, и который пообещал сам себе взглянуть на обычный народ не с высоты "птичьего полёта", а со стороны равного ему по статусу человека до своего совершеннолетия. Удивительно, что подобное общение на "равных" было некой диковинкой, экзотическим экспонатом правил жизни, и в целом его заполучение невозможно было честным путём. То, что могло сподвигнуть на такое решение - осуществить подобное желание - было не то любопытство, не то какой-то внутренний протест, не то всё-таки накипевший дьяволёнок внутри, просящийся на волю, пойти против системы, и наконец построить чёткое сравнение реальных жизней между абсолютно разными сословиями. За свою жизнь у него не было возможности проявить непослушание. Не мелкой выходкой пятилетнего ребёнка, а чем-то по-крупному. Может Фёдор просто сам не знает, как давно теплил совершение подобного проступка, наравне с юношеской наивностью. Вся прогулка шла по до боли знакомому сценарию: родители уделяли большее внимание младшим - трёхлетней Александре и семилетнему Николаю. Одиннадцатилетние близнецы Вера и Любовь, в силу того, что были постарше, остались на совести стражи и приставленных гувернанток. У старших же вроде как была своя "компания", но, честно признаться, Фёдор не особо-то в ней участвовал. Наконец, как и предполагалось, Варвара встретила знакомых боярских дочерей, собственно, ради этой дружеской прогулки ей и понадобились отдельные проводники, помимо королевской свиты. Фёдор ожидал этого. Как только она осведомила родителей о том, что пойдёт другой дорогой в сопровождении подружек и двух стражников, что было необходимо, когда многие в городке знали о визите королевской семьи, Фёдор обменялся многозначительным взглядом с Михаилом, мысленно предупреждая о своём "внеплановом" уходе. Тот сразу понимает его, одаривая снисходительным кивком. С его стороны это выглядело крайне умно - не слишком заметно пойти с Варварой, а где-нибудь по пути забрать одного из двух стражников, чтобы безнаказанно отправиться во дворец. Вполне естественно закрадывались мысли, что сегодня охранников неспроста возле неё больше чем обычно. Но в продумывании планов Фёдор и был хорош, а сейчас Михаил более чем просто понимал его желание покинуть бурлящий в празднествах город, и потому, когда отсутствие Фёдора обнаружиться, он его запросто прикроет, как и сама Варвара. Если кто-то думал, что только в этом и заключался весь маленький стратегический ход Фёдора, то они очень его недооценивают. На глазах Михаила, но незаметно для остальных, он и правда последовал за Варварой, но догонять и отлучать от неё стражника он не собирался. Если быть ещё точнее, он ей даже на глаза не попался, завернув в другую сторону улицы, полностью скрываясь от всех знакомых глаз, направившись в сторону дворца. В определённом месте, среди каменных расщелин возле дворцовой стены, был припрятан комплект более простолюдинной одежды, заложенной туда Фёдором ещё во время одиночных прогулок и раздобытой уже своими извилистыми способами, чтобы сейчас не приходилось полностью возвращаться во дворец, сквозь стражников почти у каждой двери. Времени на свою вылазку у Достоевского было вплоть до ночи. В случае чего, сейчас на прогулке его прикроет Михаил, сказав, что он отправился домой с одним из стражников, что нежелательно, но в его случае уже даже не наказуемо. Варвара точно будет гулять до темноты, а потом уже просто станет осведомлена, что Фёдор отправился со стражником во дворец, даже не подозревая, что предположительно с одним из её. А Иван Гончаров позаботится о том, чтобы в его спальню никто не заходил, так как приход Фёдора во дворец посреди своих дел он попросту не сможет сразу отследить, а когда ему скажут, что Фёдор уже вернулся, и предположительно он уже находился в своей спальне, собственно, куда он просил не заходить, Иван будет эффективно выполнять эту просьбу. Из слуг никто не будет в праве нарушить этот наказ, и вряд ли сегодня он понадобиться кому-то из семьи: во-первых лишний раз их предупредит Иван о просьбе Фёдора, а во-вторых в праздник все будут больше заняты собственным времяпрепровождением. Ну и в худшем случае этот маленький обман раскроется, но даже так, Фёдор может сказать, что отправился по городу с одним из стражников, вместо того, чтобы пойти во дворец, а вот с кем именно уже вряд ли будут выяснять, учитывая, что охраны с ними в этот день было немало. Не сказать, что Фёдор сильно изменился, сменив всего-навсего одежду и сняв дорогие украшения, но такой образ был как минимум непривычен. По крайней мере на улице, среди людей, чувствовать не тяжкий вес звенящих камней или колкость различных нашивок на пиджаках, а такую странную, в физическом плане, лёгкость, словно только теперь он действительно дышит свежим воздухом. Изначально, для того, что бы проще добраться до ближайшего села, можно было бы сесть на одну из рыночных телег, которых в подобные дни было действительно много, а потом просто сойти с дороги на тропу, ведущую к поселению. Но, оценивая сейчас всю ситуацию, мог возникнуть риск быть замеченным королевским сопровождением, так что Фёдор решает сначала добраться до окраины города, а уже оттуда затесаться на одну из торговых телег. Лишняя предосторожность никогда не была лишней, да и по времени это несильно его задержало. Как и планировалось, ему легко удалось пересечь границу города вместе с несколькими купцами на своих повозках. Договориться о том, что юношу просто подвезут, потому что по его словам ему по пути - обычное дело. Фёдору оставалось только зрительно запоминать путь и следить, чтобы не оказаться слишком далеко, имея возможность добраться назад самостоятельно. Вокруг степь да поле, топот лошадиных копыт, скрип колёс повозки, тёплый ветерок, колышущий высокую траву, небо, начинающее вечереть и смесь потаённых мыслей у Достоевского в голове. Это было странно - Фёдор не чувствовал себя каким-то преступником, но фактически он нарушает определённые своды правил и постановленные законы во имя его же безопасности. При чём было бы ещё ради чего, а тут скорее из капризного "хочу доказать, что могу так сделать" и, собственно, на этом всё. Тяжело отказаться, когда тебя кто-то "берёт тебя на слабо", а когда это ты сам, это становится почти невозможно. Обычные степи с дикой растительностью постепенно сменяются вспаханными полями, предположительно засеянными пшеницей или рожью. Это свидетельствует о том, что они заехали на земли какого-то помещика, и где-то недалеко должны были располагаться деревни с крепостными, ухаживающими за этой территорией. — Благодарю вас, ваше степенство, — произносит Фёдор, спрыгивая с повозки, когда замечает тропинку, ведущую к одной из деревушек. — Бывай юноша, Христос Воскресе, — отзывается мужчина, и Фёдору мягко говоря непривычно неофициальное обращение к себе, хоть и не было в этом чего-то такого необычного. — Воистину Воскрес, — напоследок успевает бросить Достоевский, а после повозка отъезжает достаточно далеко, и Фёдор направляется по травянистой, между прочим достаточно широкой тропе. Не было чего-то, что конкретно желал получить Фёдор из всей этой затеи. Первое, что можно подметить, это то, что здесь, кажется, всё до звона в ушах тихо, относительно людской болтовни в городе. Зато можно вдоволь наслушаться трелей вечерних птиц и шуршания молодых листочков на деревьях. Глупо было бы просто сразу пойти в гущу событий на центральную деревенскую дорогу, к тому же обходя эти небольшие домики со стороны задних дворов, уже не так казалось, что гармония царящая здесь, будет существовать и в жерле деревенской жизни. Сегодня воскресенье, а тем более день Пасхи, так что на поле за работой никого не встретишь. Фёдор оказался в таком редком положении, когда нет надобности следить, чтобы не запачкать сапоги, спокойно ступать по рыхлой земле, видеть как солнце стремится перерасти в сумерки, как впереди виднеется русло реки... Затем тишину перебивает глухой гул голосов, но теперь отчётливо видно, как, кажется, народ со всей деревни собрался в одном месте и на первый взгляд даже никак не отличался от горожан. Затисаться в эти круги людей было максимально легко. Ну, точнее, как "затисаться", - не выделяться из общей толпы, а стать "одним из". Среди кучи людей, предположительно, Достоевскому должно было быть не слишком комфортно, всё-таки не каждый день тебя окружает общество не самых чистых крестьян, а тем более так активно ведущих своё празднество. Но здесь, видимо, больше сыграл роль тот факт, что Фёдор привык вливаться в любое общество под видом серого фона, как это неоднократно происходило в его семье. Без надобности ему проще отвести внимание на кого-то другого, оставаясь наедине со своими не самыми светлыми мыслями, но, как говорится, в тихом омуте черти водятся, а у самого дьявола их, очевидно, целая уйма в голове. Он находит умеренно отдалённое место, возле не по сезону заготовленного стога сена. Один Бог ведает кому пришло в голову соорудить его весной, а не по обычаю ближе к осени, но это не имеет особого значения, если он как раз приходится к стати, чтобы удобно расположиться и наконец иметь возможность лицезреть всю открывшуюся картину. Основоположниками активного празднества, очевидно, были молодые девицы и юноши, - все кому не лень было традиционно водить хороводы, вести активные пляски, пока кто-то играл на гуслях или балалайках. Мужики постарше мерялись силами всем на потеху, раздавался звонкий хохот, звенели кружки с различными соками на любой вкус и цвет. Люди в возрасте расположились на деревянных скамейках и импровизированных сидушках вроде широких брёвен и частенько подсвистывали, добавляя жару в общую атмосферу. Были и совсем дети, устраивавшие игры чуть поодаль, чтобы не мешать старшим, то гоняясь друг за другом, то возвращаясь к общей толпе, вовлекая часть народу в свои игры вроде "ручейка". Вот снова раздаётся громкий свист, заиграла более оживлённая музыка, весь народ словно вновь оживился, когда очередной юноша выходит в центр сия действа, демонстрируя свой танцевальный пыл, что девицы смотрят аж разинув рты, а люди со скамеек одобрительно кивают, хлопают ему в такт и просят продолжения. А парень и сам вдоволь веселился начиная танец с энергичной присядки, заканчивая отбивкой каблуков на стареньких кожаных сапогах и вовлечением остальных, таких же не стоящих на месте парней и смущённо хихикающих дам. Наверное, нельзя грубо сказать, что есть люди живые и картонные, просто в определённых обстоятельствах одни могут наслаждаться простором и образной свободой своей души, а других загоняют в тесные рамки, прижав роскошностью той или иной процессии. Но несмотря на это, уже на следующий день "свободные" люди превращаются в рабов, на поводу у зажиточных хозяев, которые сутки на пролёт живут на верхушки иерархии и которым всё преподносят на блюдечке. Фёдор сам один из таких. Но в целом здесь и сейчас тебе не казалось, что находишься забитым в угол, прижатым к стене, где тебе просто не продохнуть. Тут нет такого желания поскорее вернуться в свои покои, и довольствоваться своими квадратными метрами личного пространства. Пожалуй, когда вокруг простор, которого более чем хватит на каждого человека с избытком, тебе начинает хотеться самому прижаться к кому-нибудь поближе, а не сбежать подальше от натиска окружающих, даже вполне доброжелательных лиц. — Приветствую, я Коля, — резко раздаётся голос так очень близко, что от неожиданности Фёдора аж передёргивает, когда он опускает голову с почти потемневшего неба в сторону источника звука. К стогу сена подошёл один из юношей, сложив руки у его края, и положил на них голову, сверкнув любопытными глазками. Белобрысый юноша, который, казалось, ещё минуту назад был в центре внимания, цепляя публику своими движениями и обворожительной харизмой. — Чего танцевать не идёшь? Григорий сейчас самые заводные песни на балалайке бренчит, а потом уже на спад пойдёт, одни хороводы будут да застолья. — Не в духе, — коротко отвечает Фёдор, заметно напрягшись во-первых от неожиданности, а во-вторых от быстрой и многословной речи в свой адрес. — О, а от чего так? — парень склоняет голову вбок, продолжая сверлить Достоевского взглядом снизу-вверх. — Погода сегодня замечательная, да и праздник как-никак. Позволишь? — Николай взглядом показывает на свободную часть стога, и, видимо, вопрос был формальным, потому что, вновь не дожидаясь ответа, он чуть подпрыгивает и, подтянувшись на руках, устраивается рядом с Фёдором, скрестив ноги. — Я тебя раньше не видел, ты не местный, тогда откуда ты? — через каждые пару слов он делает глубокий вдох, восстанавливая дыхание после резвых плясок. — Да, не местный, — подтверждает Фёдор и даёт себе лишние пару секунд во время этой сказанной фразы, продумать какой-то вразумительный ответ. — Я из соседней деревни, — это первое, что приходит в голову и должно, так или иначе, звучать правдоподобно. — Понятно, а чего не у себя дома? Или не празднуете? Хотя, такое мало вероятно. В любом случае, у нас будут рады гостям, или у тебя из родственников кто-то здесь? — Николай очень быстро тараторил слова, и из-за этого с первой фразы почти сбивал Фёдора с толку, отчего становилось сложнее уследить за ходом мыслей в белёсой голове. — Нет, я сам, один, просто решил прогуляться и услышал ваши празднества, — на ходу, пожалуй, сочинять не лучший вариант, но Достоевский вообще не планировал вести переговоры. Как он якобы улизнул из своего поселения? Зачем? А ещё мог выдать стиль речи. Конечно, среди статусных знакомых он точно также вёл разговоры на "ты", и, наверное, не так трудно представить, что и сейчас он ведёт подобный диалог, но, глядя на собеседника, это давалось в разы труднее. Он не выглядел как-то "богато", это понятное дело, но что, если сказать, что он выглядел проще, чем просто "просто"? Тонкая белая рубаха ни чем не обшитая, не выдающая в себе никаких намёков на действительно "хорошую" ткань. Обычные запачканные пылью колхозные штаны с заплаткой на левом колене и виднеющимися потёртостями. Потрёпанные жизнью сапоги, грозящиеся разойтись по шву рядом с подошвой и начать "просить каши". Медная серьга в левом ухе, что предположительно свидетельствовало о том, что он единственный сын в семье. Длинная белоснежная коса, хотя основная часть головы была с короткими взъерошенными волосами и блестящие во всю агонию глаза. — Это хорошо, нельзя в такие дни совсем одному сидеть, — комментирует Николай, оперевшись назад руками на секунду запрокинув голову назад, словно разминая шею. — Кстати, скажи, здорово стог уложили? И удобно и практично. — А разве положено так рано стогованием заниматься? — приподнимает бровь Фёдор всё-таки на изначально волнующий его вопрос. К слову, по его внешнему виду было более чем заметно, как он словно сжался, поджав к себе колени, напрягши плечи и в целом оказавшись почти на самом краю стога - одно резкое движение или дуновение ветра, и Фёдор попросту с него свалиться. — "Не положено, не положено", мне так и наши мужики говорили, но когда, если не сейчас? Хозяйство от этого не убудет, а пока дождей нету, коровы и так съедят когда пастись будут, зато вон как удобно! Или ты тоже считаешь, что не стоило? — Николай смотрит на него не просто выжидающе, а даже с каким-то необъяснимым напором. Но и на этот вопрос получает минимальный ответ - неоднозначное пожатие плечами. — Тогда буду считать, что ты оценил! — с довольной улыбкой произносит он, взглядом всё это время словно сканируя нового знакомого. — Ты так и не сказал, как тебя величать, — вдруг подмечает он, качнувшись чуть вперёд и заинтересованно приложив указательный палец к нижней губе. — Фёдор, — спокойно отвечает Достоевский, не видя надобности выдумывать прозвище в этой ситуации. Вероятнее всего он даже больше не появиться в этой деревне, да и никакого негативного риска он здесь не видит, чтобы это как-то связалось с его настоящим происхождением. — Какая официальность, — хмыкает он, мысленно предположив, что, возможно, он старше на год-два и из-за этого придаёт обращению строгости, но это вообще не играло никакой существенной роли в отношении Николая к этому человеку, потому что внешне он ну совсем не выглядел старше. — Фёдор значит, — он растягивает буквы в его имени, ни то не восприняв всерьёз, ни то просто озвучивая, чтобы каждый раз заполнять любые намёки на тишину. А затем и вовсе прищурив глаза, подаётся вперёд, отчего как бы ни старался мысленно сохранять невозмутимость Фёдор, он чуть ли ни инстинктивно шарахаясь, отклоняется в сторону и, соответственно, нарушенный баланс равновесия едва ли ни способствует его падению за борт этого стога сена, но очень вовремя его резко подтягивают на себя за локоть, естественно придвинувшись ближе. — Будь осторожнее, Фёдор, — опять произносится сильно выделенное обращение, словно какое-то иностранное слово ещё и с такой милой улыбочкой на лице. — Да ты весь ледяной! — вдруг произносит он, и вместо того, что бы убрать руку, спускается ей от его локтя до запястья и стискивает двумя ладонями ладонь Фёдора. — Нужно было сразу сказать, что замёрз, не сидеть же тут до окоченения! Я сейчас принесу тебе плед, — и парень сразу же соскальзывает с соломенного стога на землю. — Благодарю, но наверное не стоит, — начинает Фёдор, по иронии судьбы оставшись без какого-либо внимания к своей фразе. — Кузьма Петрович! — окликает с ходу уже отдаляющийся в гущу народа Николай, и Достоевский неосознанно поджимает губы, оставаясь сидеть на прежнем месте. — Не одолжите ли покрывало, да потеплее? — спрашивает он у одного из мужиков, сидящих на лавке. Николай подошёл к нему со спины, облокотившись руками на спинку лавки, чуть покачнувшись вперёд-назад. С такого ракурса у мужчины, который был явно в возрасте, виднелась какая-никакая седина даже в сгустившихся почти до темноты сумерках. Это место в полной мере освещали только играющие языки пламени от разведённого костра, свет от которых падал на хохочущие лица юношей, улыбчивых девушек и самую малость подвыпивших мужичков. — А ты что это, Коленька, так активно только что расплясывал тут нам, а теперь подмёрз что-ли? — ехидно интересуется Кузьма, сразу же поворачиваясь к юноше полу боком. — Да быть не может! Поди тогда хоть у костра погрейся, а то совсем из виду скрылся! Вон, девички аж заскучали без тебя, — всё с тем же ехидством коротко хохочет мужичок. — Кузьма Петрович, это не мне, это пареньку, он не местный и совсем ледяной, жаль его стало, промёрзнет весь до костей, — говорит Николай, уже успев заметить по исходящему запаху спиртного, что сам Кузьма - староста деревни - уж не такой трезвый, как минутами ранее. — Что ещё за чужаки на земле? — сразу хмурится он, но даже это выражение лица малость смягчается и, кажется, что перед глазами у того периодически смазывается картинка. — Дома что-ль не сидится? Своих проблем вон, а тут ходят всякие! Как звать-то хоть? Покажи хлопца, — мужчина говорит всё достаточно растяжно, и даже проглатывая половину согласных звуков, по-братски опустив одну руку на плечо Николая. — Фёдор, — фамильярно отвечает юноша, — Кузьма Петрович, плед, — напоминает он, косо глянув в сторону сенного стога. — Да пускай сюда идёт, ко ли ходить ни что не мешает, поглядеть на себя хоть даст, — за это время Кузьма успел пробежаться по их окружению взглядом, лишь где-то вдалеке подметив незнакомую фигуру. Хотя, будь там даже кто-то другой, его можно было бы тоже принять за незнакомца с такого-то расстояния. — Эй, парень, сюда чеши, нынче люди христианские, не кусаются! — вдруг громко заливает он, всё таким же растяжным тоном. Фёдор, в этот момент наблюдавший за этой процессией, расслышал только часть из этих туго озвученных слов, но по взгляду и мужчины и юноши мог догадаться, что обратились к нему, на что он лишь сильнее прижал к себе ноги, в любом случае планируя уже скоро возвращаться во дворец. Хвала небесам, что на месте развития сия действа, рядом сидящий мужичок успел сполна вникнуть в ситуацию и протянул Николаю шерстяной плед. — Кузьмич, ну в самом деле, дай ребятам в своём кругу повольничать, а то куда уж им среди нас, мужиков, да застольные беседы вести, — обратился к Кузьмичу тот мужичок, похлопав его по плечу. — Большое спасибо! — сразу произносит Николай, забирая плед и высвобождаясь от "полуобьятия" Кузьмича Петровича, который только пробурчал что-то недовольное себе под нос. Фёдор беспристрастно наблюдал как возвращается Николай в сопровождении пары-тройки взглядов сидящих возле костра крестьян. — Вот и всё, — объявляет юноша, вновь одним рывком взгромождаясь на стог сена, а затем накидывает плед на плечи Достоевского. — А на Кузьму не обращай внимания, он человек такой, строгий, а подвыпивший вообще покомандовать очень любит. Резкий он и громкий, — рассказывает Николай, болтая в воздухе свешанными с края стога ногами. — Спасибо, но право, не стоило, — произносит Фёдор, несмотря на то, что в какой-то мере ему и впрямь стало так лучше. — Да это пустяки, здоровье важнее, — ответил он, снова повернув голову на Достоевского. — Если согреться хочешь, самый действенный способ - движение, — с этими словами Коля спрыгивает на землю, а прислушавшись к доносившимся инструментальным звукам, стал негромко хлопать ладонями и сапогом в такт мелодии. — Я не танцую, — Николай на это заявление вдруг выгибает бровь, привыкши слышать подобное от разодетых барышень. — Этак не годится! — он усмехнулся, уперев руки в боки, начав что-то незамысловато вытанцовывать ногами то из стороны в сторону, то по кругу. Затем, судя по изменению ритма, начинается припев, Николай медленно разводит руки в стороны, и тут же давай кружиться, чередуя каждый поворот с резвой присядкой. Фёдор вновь невольно засмотрелся на эти движения, хотя изначально интереса это так не вызывало. — Давай! — Достоевский не успевает опомниться, как его стягивают по сену вниз, резко притягивая ближе к себе и не прекращая активных движений. Фёдор теряется, на что всё и списывает мысленно Коля, невозмутимо ведя его за обе руки, чтобы тот почувствовал ритм. Но продолжив наблюдать чужую растерянность, подумал, что что-то всё ещё не так. — Эй, ты как-будто в жизни не танцевал, — выдвигает юноша своё предположение, видя как чужое лицо начинает выдавать строгие черты. — Не в этой концепции... — Конце-чего? — Николай уж было замедляется, но чувствует, будто собеседник только этого и ждал, опустив голову, готовый наконец уйти от прикосновений рук. — Так какая разница! Гляди, — он возвращается к первоначальному ритму, крепче перехватив холодные ладони, умело ведя движения, также теперь смотря исключительно в ноги, чтобы уловить синхронность с чужими далеко не столь отточенными движениями. Юноша скачет во всю прыть, отбивая сапожными каблуками по земле, почти физически ощущая несколько любопытных взглядов в их сторону. И вот, финальный поворот, музыка на мгновение смолкает, а со стороны костра слышится хвалебный свист. Николай улыбнулся во все тридцать два, отвесив дальний поклон. Только сейчас он заметил, как Фёдор в этот момент сразу метнулся за стог, словно запуганная лань. — Эй, ты чего? — Коля следует за ним, скрывшись от посторонних глаз. — Я сказал, что не хочу, — сухо отвечает Фёдор, повернув голову в сторону. Уж чего-чего, а так светиться перед всеми этими людьми ему хотелось в самую последнюю очередь. — Но ведь ничего страшного? — чуть подумав, Коля добавляет: — Не обижайся, у тебя здорово выходит. Для первого раза так вообще превосходно! После этих слов он опять залезает на край стога, теперь уже выходило спиной к костру и накидывает оставленный на сене плед на чужие плечи, подняв голову куда-то вверх. — Небо красивое. Говорят, если с одного места уйти куда-нибудь далеко-далеко, то звёзды поменяют своё положение на небе, здорово, да? — произносит Николай, оперевшись назад руками, чтобы было удобнее держать закинутую назад голову. — Вообще-то не звёзды меняют своё положение, а мы смотрим на них с другого ракурса, — подмечает Фёдор, лишь краем глаза глянув на Николая, и, внутренне закатив глаза, тоже неохотно, но чем стоять присаживается с краю сенного клубка. — О, так ты в этом разбираешься? А из твоего дома они по-другому выглядят? — тут же интересуется он, повернув голову к ворошащему пальцами край пледа Достоевскому. — Нет, — строго отрезает он, но тут же скользит взглядом по почему-то очень воодушевившемуся лицу собеседника с горящими даже в относительной темени глазами. — Расстояние слишком маленькое, — добавляет он, отводя взор в сторону. — Оу. Тогда, думаю, на границе страны точно будет совсем по-другому, — продолжает парень, не сводя глаз с бледноватого профиля Фёдора. — Например, рекрутские войска могут отправить на границу, у них часто небо меняется над головой, это тебе не от зари до зари под солнечным пеклом маяться. — Это знак дурной. — Какой? Почему? Небо ведь только картинку меняет, точнее, сам сказал, что смотрим по-другому. На яблоко, вон, с какой стороны ни глянь, а ничего дурного не происходит. Правда, если гнилью покроется с одного своего края, то это плохо. Но ведь небо не может гнить? — сразу начинает рассуждать Николай, не давая даже и слова вставить. — Да нет, не может, — наконец отзывается Достоевский, вовсе не это имея ввиду. — Войска. На границу ссылают лишь в приближении войны. Больше там делать нечего. — О, — озадаченно выдаёт Николай, наконец отведя взгляд куда-то назад в чисто поле, вглядываясь в границу горизонта. — Я занял твоё место, когда пришёл сюда? — всё-таки предполагает вслух Фёдор, так как он тут "гость" и устроился не где-то в собственных палатах, а его тут вовсе быть не должно. — Что? — сразу недоумевает юноша, скосив на него глаза. — Вовсе нет, ты чего вообще? Стогом больше - стогом меньше. Какая разница? — легкомысленно бросает он, махнув кистью своей руки, а затем опустив руку на его ладонь, продолжающую сминать край пледа, вскинув брови. — Ты что, до сих пор не согрелся? Слушай, так и до озноба недалеко! — Всё в порядке, — произносит Фёдор, почти сразу убрав свою руку, прижав поближе к себе. Стоит ли говорить, что чаще всего у Достоевского и впрямь достаточно холодные руки, отчего ему всегда спешат всучить самые тёплые меховые вещи и тут уж остаётся только упорно настаивать на их ненадобности. Сейчас, конечно, не самая жаркая ночь, но Фёдор почти этого не ощущал, к тому же, из-за пледа уже создавалось впечатление, что ему может стать жарко, поэтому чувствовал он себя хорошо. Несмотря на то, что Фёдор не собирался задерживаться надолго, этот спонтанный диалог всё никак не заканчивался. При чём большую часть разговора, Достоевский выступал лишь в роли слушателя, но никого из этих двоих такой расклад не смущал. Поначалу Фёдора даже не слишком интересовало происходящее, но затем появилось ощущение, что ему просто зачитывают какую-нибудь из книг в царской библиотеке. Но такое представление благополучно рушилось от внезапного осознания, что при всём желании Николай не смог бы что-либо зачитать по причине отсутствия даже базового образования, всё шло из головы. — Я ходил как-то в соседнее село, там в церкви учили в основном молитвам, да и кто вообще может окончить хотя бы такое обучение? В деревне руки рабочие нужны, да и родители мои так считали. В общем, даже церковную школу так и не окончил, зато символику молитв знаю! И такое далеко не удивительно, очень редко можно было встретить крестьянина, который владел бы грамматикой. Фёдор слушал это как некую сказку. Всё-таки от очевидца звучит более, по-живому, что-ли. Самого его с самого детства, как и братьев, и сестёр, обучали придворные учителя - знатные грамотные люди. Впрочем, обучение длилось и по сей день, так что крайне сложно было представить, что и правда крестьяне его возраста даже не ведуют о понятии "полного образования". Достоевский добавлял что-то или уточнял, стараясь заходить издалека, чтобы не так ясно выражать, что для самого него такая жизнь чужда. — Зато язык жестов знаю! Оно-то ещё полезнее быть может, — гордо заявляет Николай, и это уже явно звучит как что-то диковинное. — Откуда? — У меня матушка не говорит, в детстве думали, что она глухая, отдали в Воспитательный дом, там, собственно, она и проучилась, и, понятное дело, в семье почти все его знать стали, — так легко Николай выкладывал практически всю автобиографию как на ладони какому-то незнакомому пареньку, взявшемуся из неоткуда. Вряд ли он так умело сочинял, да и нужды в этом не было, с его стороны и вовсе не с чего взять подвоха. Скорее просто не было причины не рассказать этого, вот и всё. — А теперь только мы вдвоём и остались. — Почему? — такие короткие и до скрипа зубов поверхностные уточнения, но в целом хватало и этого. — Ну братьев, сестёр не было, каких-то дальних родственников тоже, а отца на службу забрали, да и умер он уже давно. Почти сразу в первое отделение попал, и, говорят, несчастный случай или что-то вроде того. — Извини, — машинально произносит Фёдор, всё так же пиля взглядом одну точку где-то у себя перед носом. — Ой, да пустяки, было и прошло. А ещё, знаешь... — и так продолжалось снова и снова, он просто говорил, кажется, обо всём на свете, ни капли не поддерживая "официальный" тон, который привык слышать Фёдор даже при дружеских встречах с ровесниками. Обычно Фёдора вполне могли напрягать затянувшиеся монологи, но сейчас это тоже не было чем-то столь "возвышенным", да и продолжать слушать желание всё-таки было. Этот тембр мог слиться с мимолётным шелестом травы, но вовсе не от скуки, напротив, речь была крайне яркой, но ни чуть не напрягающей. В какой-то момент Достоевский стал ловить себя на мысли, что жизненную историю этого юноши он знает лучше, чем свою собственную, и это не было плохо. Какие-то мелочи, вроде занятий на досуге, какого-либо предпочтения или ещё чего, он, понятное дело, до конца уловить не мог, но подсознательно теперь знал. Сейчас Фёдор мог поголовно назвать кто чем в этой деревне промышляет, он знал, что Николаю не понравилось в столице, хоть и бывал он там всего дважды, знал, что петухи встают на рассвете, а потом засыпают, и юноша частенько гоняет их из-за царящей несправедливости, знал, что у него есть особенность в виде глаз разного цвета, что он сам уточнил, заметив как мимолётно, когда Николай в ходе рассказов мотал головой, отблески впереди горящего костра отражались в радужках разного цвета. Он знал, что шрам, проходящий через левый глаз, был последствием грубого удара кнутом от помещика несколько лет назад, знал, что он хуже видит на этот глаз, знал, что это стало объектом насмешек, потому что это напрямую подчёркивало особенность его "неестественных" глаз. Фёдор знал, что теперь им живётся тяжко, и Николай метит в рекруты, чтобы не оставаться всю жизнь в нищете, и ощутить какую-никакую "свободу", а заодно помочь матушке, у которой в придачу слабое здоровье. — Добровольно? — интересуется Фёдор, так как "затея" звучит до боли рискованно и отчаянно. — Конечно! По-другому никак, рано или поздно всё равно можно попасть под раздачу, а перспектива всю жизнь пахать на поле - не такая привлекательная. — Лет сколько? — Ну вот, как раз только восемнадцать исполнилось, вполне себе подойду под требования, а ты что, сомневаешься? — на этот раз уточнение идёт со стороны Николая, который всего на секунду представил, что находится на допросе, хотя до этого момента частично так себя чувствовал Фёдор, мимолётно отвечая на его град появляющихся вопросов. — Нет. Рано тебе. Загрызут и не пожалеют, — спокойно цитирует Фёдор, ни на секунду не изменившись в своём хладнокровном выражении лица, будто это само по себе разумеющееся. — Мне-то? Да кто там грызть будет! Больно им надо, все свои. Ты прямо во всём знаток! А самому не рано? — Я туда и не собираюсь, — парирует Достоевский, наконец повернув голову к хмыкнувшему пареньку. Ещё раз взглянув на эту картину, его становится банально жаль. Он молод и по внешним меркам сам не до конца осознаёт, на что хочет подписаться. Фёдор знает, что такие как он - расходный материал. В случае чего, богачи откупятся от опасности, а те, что уже постарше, те кто отслужили или имеют высокую должность на службе, просто топчут тех, с кем это можно провернуть. Одна жизнь крестьянина в какой-нибудь нетрезвой драке ничего не стоит, вряд ли даже сразу заметят. — Одни смерти там витают, да и только. — А откуда тогда это знаешь? — вопрос звучал без какого-либо вызова, лишь искреннее любопытство с горящими глазами направлялись прямо Достоевскому куда-то в самую душу. — У тебя родственники служат? Или знакомые? Сам бывал там? — Просто знаю, — отвечал Фёдор уже не первый раз, когда лишний раз выдумывать ответ было просто незачем, ведь он действительно просто знал. — Ну нет! Так не честно! — возмущается Николай, машинально обхватив его руку, отчего Фёдор вновь напрягается, замирая на месте, имея возможность лишь предупредительно уставиться на собеседника. Такая резкая тактильность более чем заставляла чувствовать себя не в своей тарелке, особенно, когда ответным взглядом служило искреннее непонимание доставления неудобства такими действиями. — Подрастёшь - тоже знать будешь, а сейчас ошибок не совершай, — отвечает наконец Фёдор, при чём с такой манерой речи, что будто не он здесь вообще-то младше. В целом, по ходу всего диалога, нельзя не отметить, что какого-то лешего Николай умудрился всё равно ближе придвинуться к собеседнику, несколько раз сменить позы от скрещённых ног, до лежачего положения "звёздочкой", и, понятное дело, он постоянно очень активно жестикулировал, сопровождая чуть ли не каждую фразу обязательным движением руки, ноги, корпуса... Одним словом Фёдор на его фоне напоминал чистой воды покорный труп, даже лишний раз не ёрзая под слоем тёплого пледа. — Я думаю, уже поздно, — в какой-то момент, спустя немало времени всё-таки озвучивает Фёдор, прикидывая, что ему ещё пешком преодолевать то расстояние, которое он преодолел сюда на купеческой телеге. Да и во дворце могли хватиться, несмотря на то, что Достоевский и это предусмотрел наперёд. Но, так или иначе, нужно было вернуться до рассвета. — Пожалуй, ты прав, — соглашается Николай, глянув на почти уже тлеющий костёр позади, и явно поредевшие ряды сидящих на лавках. Остались либо самые стойкие, либо те, кого ещё не успели отвести в свои избы, так как были они довольно подвыпившие. — Оставайся здесь на ночь, — вдруг следует предложение, которое опять же звучит словно само собой разумеющееся. — Зачем? — тут же уточняет Фёдор, начав стягивать с себя одолженный плед, чтобы вернуть владельцам. — Как зачем? Ночь уж вон какая глубокая, ты что, собираешься один идти до деревни посреди такой темноты? — первое, что собирался ответить Фёдор - это "да", но ещё и почувствовал, как чужая рука препятствует полному снятию пледа, задерживая его на немного ссутулившихся плечах, которые сразу выпрямляются от этого касания. — Не положено, — желает выкрутиться Фёдор, потому что ему во-первых действительно нельзя здесь оставаться, а во-вторых он этого изначально не планировал, и оставаться с почти незнакомыми людьми опасно, так что он всё равно будет стоять на своём, сколько бы доброжелательности он ни получил в свой адрес. — Да где это видано! Одной ночью ничего не убудет, — выпучивает глаза Николай, успев почти заново укрыть Фёдора в своеобразный кокон из тёплого пледа. — Всё нормально, не нужно этого. Тут не так далеко, да и если поздно, глядишь скоро рассвет проглянется. А это ваше, — он снова начал стягивать плед. — Так и отправлялся бы на рассвете, куда лучше, чем по темноте. Коня хоть с собою возьми, быстрее и безопаснее будет, я тебе самого покладистого выведу, и накидку оставь, окоченеешь ведь пока доберёшься, — начал говорить Николай, готовясь сползти со стога, чтобы действительно подыскать в конюшне вороного коня. Конечно, будучи знаком с человеком столь короткий срок, невозможно быть уверенным, что нет никакого подвоха, к тому же, со стороны Николая, рваться помочь незнакомцу, который на словах не очень-то в этой помощи и нуждается - ну, такое себе. Тем не менее, даже из коротких фраз в беседе, Николай был уверен, что не похож тот на разбойника, но был не так прост, так что и на простолюдина не походил. И даже несмотря на это, ему было практически всё равно, что за отсутствие коня, он будет отвечать собственной головой. — Нет, подожди! — останавливает его Фёдор, неосознанно переняв небольшой порыв тактильности, коснувшись его плеча, и сразу отдёрнув руку. Его Высочеству по обычаю не положено так себя вести, достаточно должно быть одного слова, но какое уж тут сейчас "его Высочество". Николай же сразу поворачивает к нему голову с немым вопросом, но с той же дружелюбной улыбкой на устах, которая сопровождала Фёдора всю ночь при любом обращении собеседника. — Премного благодарен, но, право, не стоит, — Достоевский уже успел подумать о том, что с конём может и проще добраться до города, но никак не проще потом придумать куда его пристроить, и как с ним незаметно пройти за дворцовые стены. — Тебе наказание отвесить могут, а я не думаю, что смогу вернуться сюда в ближайшее время, — всё-таки поступать по совести - редко становится качеством королей, но его наличие всегда является проявлением человечности. — Всё будет хорошо, я уже проделывал этот путь, — старается заверить Фёдор, но сам уже предвкушает, как ему нужно проделать не самый малый путь и видит, как некогда играющие огоньки будто стали тусклее отражаться в разноцветных очах собеседника, хотя, может, ему показалось и виной тому было потухание самого костра, который утрачивал своё величие. — Ну, тогда, плед уж точно возьми безоговорочно, — произносит Николай, наконец спрыгивая со стога. — Когда-нибудь же ты точно вернёшься, — через чур уверенным тоном утверждает он, в чём сам Фёдор до этого момента уж точно не был столь самонадеян. — А если и нет, так хотя бы сегодня не замёрзнешь, — пожимает плечами юноша, и будто прям как чувствовал, протягивает руку, чтобы помочь Фёдору спуститься, хотя дело-то пустяковое. Достоевский машинально принимает помощь, а дальше Николай сопровождает его по тропе до выхода на основную дорогу, по которой как раз днём ездят повозки. — Может всё-таки пройдусь с тобой? В глуши, совсем одному - вдруг что! — уже не первый раз говорит Николай, не оставляя в покое эту не первый раз отвергнутую идею. — А потом тебе также возвращаться в одиночку, — излагает Фёдор, не до конца понимая, откуда такое рвение помогать человеку, с которым знаком всего пару часов, к тому же, ничего выдающегося Достоевский не сделал, чтобы так приковать к себе чьё-либо внимание. — И за тебя волноваться будут, так что могу только ещё раз отблагодарить, — он прикладывает ладонь к груди и немного склоняет голову в благодарственном жесте. — Ой, да полно тебе будет поклоны отвешивать, — хмыкает Николай, никогда не являющийся приверженцем официальности, по крайней мере, когда этого можно было избежать, так что он сначала легко хлопает Фёдора по плечу, а затем и вовсе по-дружески приобнимает. Естественно, что при любой другой ситуации, Достоевский принял бы подобный жест за наглость, конечно, исключая объятья от родственников, но с любым здравым смыслом Фёдор здесь и сейчас попросту не знал как и, пожалуй, не особо-то хотел как-либо реагировать, поэтому спорно, можно ли считать ответным жестом мимолётное поднятие и опускание обеих рук. — Добрый путь, — желает Николай, когда, наконец, каждый может пойти своей дорогой. Фёдор лишь коротко кивает, так как это всё и так уже слишком затянулось. Идя вдоль тропинки, слушая стрекотание сверчков где-то в траве, шелест полевой травы, Фёдору всё ещё отчётливо ощущается чей-то взгляд в свою спину, и специально оборачиваться тоже считается дурным тоном, но сейчас лишь во имя безопасности он поворачивает голову назад, вглядываясь в густую темень, но там, казалось, уже не было ни единой души.