Имена на паркете

Пустой холодный дом. Ветер просачивается сквозь исхудившуюся раму окна с ужасающим гулом, который проникает в каждую клеточку тела и полностью заполняет звенящую тишиной комнату. За окном видны серые дома Ленинграда, окутанные облаками, как дымом. Облака тоже серые. Я сижу на ледяном полу и вырезаю очередное имя на небольшой дощечки паркета. Война обрушилась на нашу семью сокрушительной волной страха и растерянности. Мы с замиранием сердца слушали срывающийся голос из репродукторов и пытались осознать происходящие. Потом пришëл голод, а следом и холод. Весь город погрузился в пучину страха и отчаяния, которая практически физически давила на меня, грозя сплющить внутренности в сплошной комок ужаса. Первым ушёл папа. Его похоронило под обломками обрушившегося дома, в который прилетел снаряд. Следующей была маленькая сестрëнка. В один момент она просто перестала дышать. Мама работала в больнице. На прошлой неделе она ушла на работу, а домой уже не вернулась. Смерти шли одна за другой и уже не казались чем-то необычным. Смерть была везде. Казалось, что души людей выстроились в очередь перед пропастью и без остановки шагают в неë. Скоро очередь должна дойти и до меня, это только вопрос времени. Смерти моих родных были такими бессмысленными. Где-то на фронте люди из последних сил бьются за Родину, они знают, что их смерть не будет напрасной, что она будет ещё одним микроскопическим шагом к победе и свободе. А мы, отрезанные от всего мира, жалкие, беспомощные, вынуждены дохнуть, как мухи, прилипшие к жëлтой ленточке, один за другим. Мы влечëм своë жалкое существование, изнемогая от голода, холода и страха. От этого некуда сбежать. А мы всё мечемся в этой клетке, борясь за каждые секунды жизни, но каждый раз проигрываем в неравной борьбе со своим человеческим, хрупким организмом. Пленники собственных истощëнных, промëрзших насквозь тел. Мои родные умерали один за другим, а я сидел на холодном полу и смотрел пустым взглядом в облупившийся потолок. Их больше нет, они бесследно исчезли. Так просто и бессмысленно. Когда-то и я также уйду. Может завтра, может через неделю. Меня не станет, я исчезну, насовсем. Тогда уже никто не вспомнит, что был когда-то я. Я не хотел, чтобы они исчезли и стал отковыривать дощечки паркета и вырезать на них имена. На кухонном столе лежали в ряд четыре дощечки. Старшая сестра умерла сегодня утром. Провалилась под лëд, когда набирала воду из Невы. Теперь я остался один. Я сжал в руке только что вырезанную дощечку, на которой я неровным подчерком нацарапал своë имя. Когда я умру некому будет это сделать, а я не хочу исчезать. *** Я медленно брëл по заснеженным улицам, ноги подкашивались, но надо было дойти, чтобы получить свой малюсенький кусочек хлеба, обеспечивающий тебе жизнь хотя бы на этот день. Рука в кармане сжимала драгоценный билетик, единственный шанс на выживание. Без этого билетика мне грозит верная смерть. Вдруг я запинаюсь обо что-то и падаю лицом в снег. Еле поднявшись на трясущихся ногах я повернулся и увидел причину моего падения. На снегу, уже на половину заметëнный им, лежал дядя Петя, наш дворник, который раньше, ещё до войны, часто угощал меня конфетами. Он был мëртв. Я развернулся и сунул руку в карман, проверяя на месте ли талончик. Мои пальцы схватили лишь холодную пустоту. Пусто! Его нет! Я вновь упал на колени и принялся судорожно разгребать снег трясущимися пальцами, но продрогшие руки натыкались только на снег. Я поднял красные негнущиеся пальцы к глазам. Из горла вырвался истерический смех. Это конец! Скоро я буду лежать где-то посреди улицы, прямо как дядя Петя. Подняв голову, я встретился с мечтательным взглядом Лермонтова, который смотрел на меня своими бронзовыми глазами. Вот он никогда не исчезнет. Люди читают его стихи, ставят ему памятники. Его помнят. А кто будет помнить меня? Никто. Я останусь лишь именем на дощечке. "Если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней так много заботиться…"* Всплывшая в голове цитата заставила меня горько усмехнутся. Я обречён на смерть, но мне так чертовски хочется жить! До судорог в обмороженных негнущихся пальцах, до скрипа зубов, до сворачивания внутренностей в клубок. Так не хочется становиться ничем! Я обессилено упал на снег. С серого неба в стремительном танце летел снег. Холодно. Тут я услышал музыку. Она была так прекрасна. Струящийся звук просачивался в каждую клеточку тела, согревая его. Музыка заполняла пустоту в душе. Губы растянулись в улыбке. Мне больше не было холодно. Чудесные звуки окутали меня, скрывая от страшной реальности, и я закрыл глаза, отдаваясь музыке. *** Ленинград окутан серой массой облаков. Лермонтов всë также пронзает воздух мечтательным взглядом бронзовых глаз. Снег взвивается вихрем, кружится, вытанцовывая свою пляску смерти, и неумолимо засыпает тело мальчика, лежащего на земле. Рыжие волосы разметались по белому покрову, на бледном лице сверкает россыпь золотистых веснушек, тонкие искусанные губы приоткрыты, а светлые голубые глаза закрыты навсегда. В руке мальчик сжимает дощечку, на которой неверной дрожащей рукой нацарапано "Сергей Р.". А над серым городом летит чудесная музыка. В Ленинградской филармонии играют седьмую симфонию Шостаковича, согревая сердца людей, отдаляя их на шаг от бездны.