Я чувствую, как переворачиваются страницы, Я вижу, как сгорает свеча Перед моими глазами, перед моими дикими глазами. Я чувствую, как ты обнимаешь меня крепче. Я не могу понять, когда мы, наконец, начнём
Дышать, дышать, дышать…***
Ничего из этого не должно было произойти. Под копытами лошади хрустят части сломанных надвое щитов, чьи-то кости в пепле и камни от остатков купола церкви, которую епископ отказался покинуть. До слуха воина доходит нечеловеческий вопль проповедника, он может только предположить, какую расправу его товарищи подготовили для подобных христиан: нет времени остановиться, чтобы посмотреть собственными глазами. Каждый вдох расплавленным металлом растекается по горлу, воздуха всё мало, бег животного становится быстрее. Война, прозванная на материке «Сумеречной», с недавних пор перестала быть таковой: вершилось то, чего они все опасались и ожидали — битва стала открытой. Ночь уже давно должна была смениться на рассветное небо, но оно продолжает оставаться тёмным от нескончаемого потока стрел. Почему-то все предательства, обманы и грязные политические игры не казались чем-то неправильным до тех пор, пока это не затронуло то, чем он так дорожил. Всё, что делало его битву осмысленной. Всё, ради чего они сражались, идёт крахом у него перед глазами. Монарх говорил, что христианский бог страшный, ибо прощает, позволяя совершить деяния изощрённее, ведь дарует милосердие с такой лёгкостью и готовностью, с которой сейчас рушатся стены и купола Его же дома. Викинг ещё не рассказал монарху, что жестокость собственных богов заключается в другом — они мало за что требуют сожаления или раскаяния. Норманнам мало за что нужно просить прощения перед Одином: особенно за содеянное по отношению к христианам. Именно поэтому Арена не удивляет вид женщины, выбегающей из дома в порванной одежде и кровью на лице, что течёт из содранного скальпа на макушке, на которой отсутствует часть волос — вырвали. Не удивляют и разбросанные части тел, и копыта, топчущие чьё-то сердце, всё ещё инстинктивно бьющееся. И не поражает картина окровавленных рук, что вырывают страницы Библии, чтобы избавить от них обложку, покрытую золотом. Им не нужно милосердие. Викинг спрыгивает с седла задолго до того, как лошадь успеет полностью остановиться у разрушенных ворот королевского дворца. Он спотыкается о трупы и собственные мысли, что преследуют его с момента, как пали главные врата города. Война, изначально начавшаяся против Уэссекса, никогда не должна была непосредственно затронуть Восточную Англию, но сейчас — год спустя от начала войны, — к ногам падает очередной сожжёный флаг с гербом королевства, а улицы переполнены теми, коих местные назвали бы «варварами из Севера»: назвали бы, не поймай взгляд воина все те отрезанные языки, что валяются тут и там. Ничего из этого не должно было произойти. Стоит ступить в дворец, как пугающая, разъедающая тишина окутывает его, напрочь делая глухим к любому звуку, что раздаётся за пределами крепости. Он делает глубокий вдох — это место пахнет смертью. Шаги язычника осторожные, словно что-то останавливает его от бега сейчас, когда он наконец-то так близок к нему, хоть и мчался сюда так, будто от этого зависела его жизнь. Двери в тронный зал не приходится открыть — одна из них лежит на каменных плитках коридора, вторая едва держится под тяжестью судьбы хозяина этих стен. Викинг не слышит собственных шагов, как не слышит вопль торжествующих товарищей где-то снаружи, и биение собственного сердца тоже не слышит. Может, всё потому что оно действительно замирает в груди, стоит взгляду упасть на тело, что покоится на широких ступенях, ведущих к трону. Кровь всё ещё стекает по ним, подобно водопадам, такие некрупные для величия Тойи Эндевар. Он помнит тот нежданный для них обоих первый раз, когда они остались наедине, где-то в глухом углу Уэссекского дворца: в тот день единственное, что Арен хотел доказать себе — что Эндевар сделан из крови и плоти людской. Арен трогал его множества раз, касался голой кожи, затем голой души, раскрытых губ и планов, что раскрывал только ему. Эндевар был сделан из плоти. Более не найдётся доказательства лучше, чем картина перед глазами — Он действительно был мертвецом. И Он был сделан из души, существование которой у монарха оспаривалось многими, но викинг знал точно о её присутствии. Она всё ещё есть, ибо такие, как Он, умирают только телом. А это королевство всё ещё слишком тесное и ничтожное, чтобы поместить в себе Его душу. Меч с тихим звоном падает на пол по мере того, как викинг подходит ближе: он неспешно скидывает с плеч накидку, опускается на колени, ощущает, как ткань на ногах пропитывается чужой кровью, сапоги так и не касаются её: Его крови не должна коснуться грязь чужой войны. Арен неспешно поднимает его тело на руки, пальцы тоже покрываются алым — какое благословение. «— Скажи, что ты на моей стороне. — Я на твоей стороне, Тойя. — Скажи это ещё раз. Скажи так, как если бы на самом деле имел это ввиду». Голубые глаза немигающе смотрят в ответ, они никогда не перестанут быть живыми и проницательными, как каждый рассвет над Северным морем, через которое норманны проложили весь этот путь, чтобы растерзать Его королевство. Воин с самого начала не принадлежал Его стороне, точно так, как сам монарх никогда бы не принадлежал ему, они оба это знали. Монарх принадлежал всему: королевству, народу, трону и даже смерти — но никогда ему. Он с небывалой осторожностью закрывает глаза Эндевара, уверенный, что душа всё ещё там, ибо ни один бес не сможет украсть её: слишком величественна для проклятых чертог. «— Южанин, — насмешливо бросил воин. — Северянин, — усмехнулся монарх, сильнее кутаясь в накидку, пропитанную чужим теплом». Тойя никогда не любил холод, зачем-то вспоминает Арен, прижимая того ближе, отчаянно пытаясь передать своё тепло телу, отныне неспособному его принять. Викинг надеется, что телу, как и душе хозяина, лишь нужно некоторое время, чтобы подпустить к себе, пропустить в себя тепло и допустить вероятность, что они могут принадлежать чему-то далёкому от всего этого. Воин готов сидеть тут нескончаемое множество восходов и закатов, если кто-то даст ему знать, что это действительно поменяет что-то в судьбе, что для них была предначертана с самого начала. Снаружи в очередной раз заряжают баллисту, ещё один снаряд бьет по дворцу, где-то по ту сторону двери, покачивающейся у входа в тронный зал, падает ещё одна стена. Он готов застелить это королевство у Него под ногами, но оно не заслуживает Его. Арен недолго наблюдает, как облако пыли поднимается над павшей стеной. Он вновь опускает глаза к умиротворённому лицу монарха, бережно убирает назад тёмные пряди, пока рушится всё то королевство, что у него отняло Его. Тихий смех вырывается из груди, когда он склоняется над лицом Эндевара, давая каплям — точно как прозрачные кристаллы на рукояти трости монарха, падать и исчезнуть в Его волосах. Нечто настолько уродливое и устрашающее, как смерть, выдуманным блаженством гладит лицо монарха. Эндевар в его руках красив и холоден, словно обречённое вдохновение, чему не суждено стать понятым и принятым. Очередной снаряд разламывает колонну совсем рядом, тронный зал медленно рушится над их головами. Арен осторожно опускает тело на холодные плитки, поднимается, чтобы отойти и взять свой меч. Глаза его светятся скорбью, утратой и всепоглощающей болью. Викинг двигается к трону твёрдыми шагами, выбивает того из равновесия, кричит, и крик его звучит почти как животный вой. Его взгляд цепляется за корону, лежащую где-то около трона, благородный металл сгибается под тяжелым ударом меча, он разбивает и клинок трости, настолько излюбленной монархом. Он принадлежал всему — кроме него. Этот трон бесцельный и корона под ногой лежит жалким куском золота, эта трость, с клинком в ножнах, никогда не должна была дойти до использования по предназначению. Ничего из этого не имеет смысла, и не было в них необходимости. Эндевар был рождён правителем, он не нуждался в троне и короне. Воин вновь поворачивается к Нему, ступает чуть ближе, на губах красуется чуть безумная улыбка, когда он наклоняется к Нему, опускаясь на одно колено и берёт Его руку в свою, слабо сжимая, говоря так, словно убеждён, что монарх слышит его. — Ты не принимал своего христианского бога, Эндевар… — голос его звучит тихо, хрипло, пропитанный печалью. — Где ты сейчас? Ты не в раю и не аду, да…? И ты не в Вальгалле… И не в Хельхейме… — он улыбается кривой, потресканной улыбкой. — У тебя ведь всегда есть план… Что ты запланировал насчёт нас? Где мы встретимся в следующий раз? — он прижимается к чужому лбу своим, выдыхает напротив холодных губ. — Должно же… Должно же быть место, за гранью ада и рая, Вальгаллы и Хейхельма, так ведь? Ты там, я знаю… Точно, ты там… Давай встретимся там… — викинг прижимается губами ко лбу монарха, пока тянется к своей шее, срывает шнурок, кулон молота с едва слышным стуком падает и пропадает в луже крови. — Встретимся там… Он поднимается на ноги, видит, как снаряд выбивает вторую колонну крепости, что скоро сравняется с землёй. Воин неспешным шагом покидает дворец, ловит взгляды товарищей, отдаёт громкую команду — «Лучники!». К закату весь город в огне, под обломками дворца покоится всё, что осталось от Короны Восточной Англии. Совсем скоро языки пламени начинают облизывать стены королевского дворца, словно тот — самый желанный предмет уничтожения среди прочего хаоса. Во взгляде Арена читается некая одержимость идеей скорой встречи. Тойя в его руках был холодным, словно зима: монарх никогда не любил холод. Смотря на дымящийся город, воин знает, что даже этого недостаточно, чтобы согреть Его. Викинг помнит каждый их разговор, утаивающий надежду на победу, но всё, что они делали — продолжали проигрывать: времени, расстоянию, судьбе, холоду и смерти. К рассвету, когда все покидают окружность крепости, окутанную дымом и пеплом, воин всё ещё стоит там. Он тянет руку, чтобы ощутить, как снег тает в ладони: в этом королевстве май никогда не бывает таким. И зима, под покровом весны, не должна выглядеть настолько необходимой, когда покрытый белым город напоминает с чего всё начиналось. Это была всего лишь одна зима, которая даровала и забирала с присущей ей жестокостью, напоследок покрыв их поражение белым, словно решив за них всех, что им время возвысить «белый флаг». Поднимая взгляд к небу, воин позволяет себе пропустить через всю свою сущность ощущение опустошённости, заброшенности и отречения от всего, что когда-то имело значение. Они обязательно встретятся где-то там, за гранью любого ада или рая, Вальгаллы и Хельхейма. Неподвластные тем, кого они называют богами. Впервые за всю жизнь он ощущает себя воистину свободным, сбросив все оковы своей воинской сущности и веры, как монарх оставил всю свою власть под обломками крепости. Ничего из этого не должно было произойти. — Мы оба проиграли в чужой войне, Тойя… Ты королевство, я — тебя.***
«Здесь страдают те, кто не грешил, но не имел необходимого портала для веры. Их наказание — отречение Рая».
Лимб — первый круг Ада.