Горечь

      Утопать и растворяться в безумном потоке алкоголя. Кошмариться и прикрывать лицо руками, пока на улице тьма непробиваемая, а рядом банка пива, а за ней вторая.       Сидеть на старой зелёной горке, вокруг которой пусто, безлюдно, без шума и криков, так хорошо. В такой обстановке невероятно хорошо.       Луна одиноко висит в небе, красуясь для единственной девушки, которая сейчас сидит и смотрит, исцарапывает свои руки острыми яркими ногтями.       В потрёпанных джинсах, через дырки которых виднеются колготки в сетку, и в ярко розовом, точно таком же, как и волосы, топе сидит замершая, пока ветер всё сильнее и сильнее проходится по коже с синяками. Пока ветер обдувает вусмерть испорченные волосы, одинокая слеза катится по щеке.       И тишину прерывают шаги знакомой фигуры. Она прерывает всё: и уединение вместе с луной, и ветер холодный, и слезу, одиноко стекающую вниз по шее.       В татуированной руке красуется букет из жёлтых роз, самых пышных и красивых. Гелечка замечает, вздыхает обречённо, ком к горлу подходит, в глазах искры боли, ладошки дрожат, а сердце пробивает, кажется, последние удары.       Это конец.

***

      Холодные мурашки бегали по коже, пока яркий след от укуса зубов красовался на ляжке с растяжками. Ангелина невольно вздыхала, когда Кира с силой хватала серебряное кольцо, которое было прикреплено к чёрному широкому ошейнику на тонкой шее.       Боль спасала всё на этом свете. Спасала несчастную Гелечку, которая потерялась во времени и счёте жизни. Спасала Медведеву, которая, честно, заебалась от всего происходящего. Заебалась от постоянности.       В комнате, где темнота и разврат, крики боли и наслаждения, укусы и резкие поцелуи без чувств мешались воедино, две души гнили. Задыхались, пытаясь набраться воздуха в воде, в которой они потонули обе с самого начала.       Вкус горечи в горле уже не был таким противным. Всё вызывало привыкание.       Только одну это спасало, а вторую угнетало, поглощая в днище невозвратное.       И только одна наслаждалась, пока другая бегала от одной мысли к другой, как маленький зайчик. И только одна чувствовала покой со второй, пока та беспощадно сдерживала приступы агрессии и слёз.       Длинные ногти впивались в спину, царапая до выступающей крови, пока маленькие ноготки проходились со скрипом по выпирающим рёбрам и затвердевшим соскам.       Геля всегда была слишком худой, слишком слабой, слишком нездоровой, слишком-слишком... И Киру это бесило.       Бесили слёзы вечные о жизни-суке, которая вечно жопой стоит к лицу, не торопясь поворачиваться и давать шанс на прощение. Бесили слишком длинные ногти, впивающиеся в накаченную спину. Бесили постоянные речи по ночам, прогулки возле Кириного окна, просьбы и мольбы.       Гелечка ломалась каждый день, кости трескались с громким звуком, лёгкие переставали принимать кислород, алкоголь не давал забыться, сон не принимал в объятия, возвращая в кошмары.       И только рука Медведевой на тонкой шее могла дать кислород и дать наконец-то лёгким дышать. Только тогда кости перематывались невидимыми бинтами трёхлетней давности. Только Кирочка глубже могла дать забыться хоть на время. Только рядом с ней кошмары не мучили из прошлой жизни.       Только тогда горечь во рту вызывала привыкание и не казалась такой противной.