***
Не дурно топились государевы покои, а всё одно: холод пронизывал каждого, кто ступит в них. Сидит царь за столом письменным, в бумагах роется. Буквы ровные и аккуратные, послания в них ясны как день, но очи тёмные не могут разглядеть в них смысла. Разум царя занят вовсе не письмами, что держат руки, хоть и писал он совсем недавно, да не удержался мыслей тех. Уставлен взор на них, чтобы не было у опричника вызванного о себе мнения слишком высокого, мол, только его здесь и ждёт государь. А и ждёт. Желает видеть очи синие, что впервые слукавили перед ним. Выслужился-таки. Коли прав Малюта - убиен колдун его рукою. Коли не прав... А с чего бы Малюте врать? С Алексеем они в хорошем свойстве, а тронешь сына - так и отец понуреет. Ах, бедный Алексей! Как посмотришь на отпрыска его - сердце сжимается. Сам, чай, не ведает, что творит, когда очередную глупость выбрасывает. А может, и не оттого сжимается? Ведь уверен был государь в нём, как ни в ком другом. И пускай дерзок был Фёдор, а всё делал так, как по душе Владыке будет. Так отчего же вдруг колдуна убил супротив воли высшей? А вдруг и правда метку колдовскую на нём найдут? А вдруг и правда очи синие зачаровали государя, и снисходительность его - не милость царская, но воля колдовская? Иоанн закрывает глаза. Вспоминает сны свои красочные, точно праздные, а не дающие ему покоя. Неужели те волосы, что мягче шелка, не юнцу этому принадлежат? Жаждет узнать Иоанн, кто же скрывался средь смеха того звучного, тёплого, средь света и шелков, кто исчезает всякий раз, стоит ему вглядеться. Но стоит ему вообразить лик Фёдора - дверь распахивается, и тот сам приближается, уж наяву. Опускается на колени, чтоб устами к руке царской припасть. Сначала ослушался, а теперь перста царские целует? Негоже. Отнимает Иоанн руку свою, да не срывается маска лукавая с лица безбородого. Ещё щенок, а уже такой стойкий. Всякий раз он остается безразличным ко всем напастям, сохраняет спокойствие, чтобы ни случилось. Либо маска лукавая приросла к лицу безбородому, либо совсем пусто в голове юной. А что из этого хуже? Неведомо. – Что отняло покой твой, светлый государь? - пускай почти шёпотом произносит Басманов, а всё же смотрит в глаза царю своему. Рука, что уже схватилась за волосы кудрявые, никак не могла определить, тех ли волос коснулась она во сне. Сжимая кулак со страшной силой, Иоанн слышит тихое болезненное шипение, да не может заставить себя причинить больше боли такой красоте. В миг волосы чернявые заслоняют лицо, а рука юноши, белая и нежная, не смотря на всю силу в ней заключенную, хватается за ушибленное. Не могут пальцы столь тонкие оружие так крепко держать... Точно, клеймо на нём колдовское, сыщется, нет таких пригожих да без колдовской помощи… – Смотри, Басманов, не лги мне нынче. - протягивает Иоанн. Ой не хочет он ни в чём Басманова уличать, ой как не хочет... Берёт чашу медную в руки, смотрит на самоцветы, при томном свете от одних только свечей едва блестящие, а мысли всё об одном. Отпивает царь медовухи из чаши, закрывает глаза. Сколькими такими драгоценностями одарил он Фёдора? Не зря ли? Сидит на шее у него юнец, не знает ни в чём отказу - взять хоть зеркальце то, что ему подсунули. А ведь и по сей день оно у Фёдора хранится. Хоть и не признал его Иоанн, а царица возражать не стала: стало быть, действительно её было. Любой бы испужался, закричал бы, мол, подставили. А Федька что? Приглянулось ему зеркальце, видите ли. Безобразие. А не хочет царь ничего с ним делать. И потешен Басманов юнец, и знает, как царя развеселить, и в бою удал, и сердце поёт, как в очи его поглядишь. По что же предаёт его Фёдор? Поклялся ведь, да клятву ту поминает при каждой провинности - а предал, гадёныш, предал, пошёл супротив воли государской. Глядит на опричника Иоанн. Быть может, пуст навет Малютин? Быть может, и правда, что не поделили? А и любому из братии завидно, что суд иной с Басмановым. Быть может, и Малюта на него зубы точит? – Твоей ли рукою убиен колдун? - вопрошает царь. Наконец на юном лице отразилась тревога. Нет боле бесовских огней в очах синих... Значит, не обманул царя Малюта. Раз Басманов не удивлён, не смеётся, не дерзит, не шутит... Значит, не пуст донос, знался с колдуном выродок, есть метка колдовская. Но то должно проверить. Но вдруг всё же ошибочны выводы, вдруг то волнение, что не успело настигнуть на пиру с зеркальцем в руках, наконец настигло юнца, али не хотел он того показывать всем боярам да князьям, да опричникам, а государю решил душу открыть? Али бес его какой в темницах попутал, али сам колдун магией своей убедил смерть ему лёгкую подарить? А и не взяло бы чернокнижие душу православную. А и виноват Фёдор. – Твоей же? - с сожалением смотрит Владыка на опричника молодого, даёт второй шанс объясниться. Может, причина тому веская была? Может, вырваться пытался колдун на свободу, да угрозил Басманову? – Всяко смерть ему была уготована твоей же волею, царь-батюшка. - тихо молвит юноша. Ах нет, не было в том причины веской. Ах не было в том угрозы Фёдору. Сам вздумал решать, как исполнять волю царскую. Не велика ли ноша, Федя? На лице суровом расползается полубезумная улыбка. Сам государь не ведает, как выглядит это страшно для Басманова, а знал бы - так ещё б шире улыбался. Пытается очи прикрыть государь, да не может, всё рвутся они взглянуть на подлеца. Подымается царь с кресла резного. Подымается рука его, подымается и слуга с колен. От же гадёныш, сам до того довёл! Видит Бог, не желал ни в чём царь его уличать! Сам супротив воли его пошёл, да сознался в том без пыток, без давки, была возможность слукавить али правдою невинность свою доказать, так не стал же! Обойдя кругом молодого опричника, касается Иоанн рубахи шелковой, да щупает едва заметно ткань. Точно как во снах его мягкая, тёплая, что и руки отнимать не хочется. Может, встречались руки царёвы с сим шёлком? Может, смех тот нежный принадлежит подлецу этому? Нешто царя ворожит? Удерживает себя от усмешки Иоанн. – Сымай шёлк этот. - произносит царь, да отходит, ясно глядя в глаза удивлённого юноши. Но на сей раз взгляд на очах синих не задерживается. Только упадёт поясок на пол - так Иоанн и опускает взор свой на юное тело. Басманов всё боится, то заметно по дыханию его прерывистому, а всё же смеется он. Кого угодно спутала бы та усмешка, но не царя. И не смешит его боле собственная догадка об колдовстве. Отправляется рубаха на резное кресло, подле царского стоящее, поправляет волосы кудрявые, спутавшиеся, юноша, да выпрямляется. Как же хочется вновь в них руку запустить, да по-другому в кудри зарываться. Но нельзя боле поддаваться сим соблазнам, как и смотреть в очи синие нельзя. Нельзя смотреть, иначе точно помилует. Подойдя к Фёдору, государь всматривается в тело, глядит на кожу белую, но не ведомо для опричника молодого, что выискивает взор владыческий. Оборачивается вслед за Иоанном, вопрошающе смотрит на него, но глаза тёмные так ему отвечают, что он натягивается, точно струна, и боле не движется. Лишь вздымается тревожно грудь молодая, да двинулся дальше Иоанн, не найдя на ней метки заветной. И не хочет царе метки находить, но чует его сердце, что не обошлось бы здесь без неё. Розоватые рубцы - шрамы, полученные в бою - единственное, что прерывало белизну молодой кожи. Сколько бы ни обходил кругом государь Басманова, никак ни мог найти ничего подобного клейму треклятому. Что же, и впрямь не колдун Федька? Вдруг взгляд царёв опускается едва ниже. А может, похитрее колдуна Фёдор будет? Может, знал он, что устроит государь ему досмотр, что найдут клеймо быстро, коли на груди али на спине его разместить? Может, метку колдовскую он на ногах оставил? Чувствует опричник молодой на себе взор пристальный, знает, куда направлен он, да молвить ничего не смеет. И впрямь, воле царской подчиняется. Пора бы уж.Опускается вдруг рука тяжёлая, властная, на портки чужие, да на лице сосредоточенном выступает вновь улыбка. – Сымай. - приказным тоном молвит Иоанн, а сам лишь пол шага назад делает, да смотрит на юношу неотрывно. Очи синие подымаются, удивление и смущение видит в них царь, но не находят они ответа. Взгляд Иоанна становится таким же строгим и суровым, а по сему повинуется слуга, медленно и скромно, не смеясь уж и не улыбаясь, избавляется от последних элементов одежды, руками прикрывая места срамные. Чувствует на себе взгляд царёв, оттого головушку свою легкомысленную опускает, скрывая румянец кудрями тугими. Принимается вновь обходить тело Басманова государь, вот только не может никак мысли на метке сосредоточить. Смотрит на ноги он, на такие же белые, как и руки, на такие же стройные, как и талия, на такие же длинные, как и ресницы у очей манящих. Смотрит государь на ноги юноши, а и сам своим же мыслям дивится; хочется ему взять Фёдора за волосы, да опустить на ковёр расписной, да самому наклониться, да каждую пядь осмотреть вблизи, не дать скрыться гадёнышу руками, тело в клятве ему отданное тщательно оглядеть и оценить по достоинствам. Нет, холодно нынче, на ковре-то. Захворает тело, в клятве ему отданное, да не будет толку с него. В постелях царских потеплее будет, да и Иоанну меньше неудобств. Идёт вокруг Фёдора царь, смотрит на бёдра юноши. Супротивился бы опричник воле его? Ай вряд ли. Конечно, противился он ни раз, да ведь и сам государя так направлял, что передумывал тот. Но сейчас, будучи виноватым донельзя - стал бы противиться? А ежели б и стал - сильнее его Иоанн. Схватил бы лодыжки тонкие, да заставил бы уняться ноги длинные. Завязал бы руки пояском, что всё на полу бесхозный валялся, да опрокинул бы на спину. Заткнул бы рот рубахою шелковой али ещё какой тряпкою, что поближе будет, да унял бы ноги резвые, подчинил бы воле своей тело прыткое. Смотрел бы на кожу белую, искал бы метку треклятую. Наказал бы за предательство сполна, сам бы метил тело сие, в клятве великой ему отданное, дабы не совершили эти руки белые ещё одно предательство. Присвоил бы и тело, и душу Басмановскую себе, хоть и так они царю принадлежали. Словно коня непокорного бы приструнил, а и ж правду говорят, хорош наездник из Фёдора? Вот и проверил бы то государь. Продолжил бы ноги кверху держать, забрался бы в самое сокровенное, длинными пальцами да перстами на них коснувшись, проникая, разверзая, а затем подал бы руку свою, чтоб тот устами к ней припал. Глянул бы в очи синие, так бы и замер на месте. Дрогнула б рука царская, да огладила б лицо белое, стерло б с очей синих хрусталинки-слезинки, наклонился б Иоанн, дабы унять тоску и страх в сердце молодом, успокоить, да прощение попросить. Обняли бы руки сильные Фёдора, расцеловывали бы уста царские тело его чистое, да не нашли бы глаза тёмные метки колдовской, как бы ни силились бороться с соблазном содомским, да с ещё одним чувством неведомым, что сердце охватывало всякий раз, как встретятся они, что-то совершенно нежное и трепетное, словно желание прижать к груди своей и оберегать, желание зарыться лицом в кудри да вдыхать тонкий аромат жасмина, наслаждаясь мягкостью и красотой.
Качает головой Иоанн. Не то воля Господня, но то его воля. Да не пойти ему супротив Господа Бога, не то усомнится он в выборе своём. А Иоанн будто бы и рад оставить всё это государственное, великое, сложное, да жестокое. Прихватить с собой Фёдора (несомненно, последует он за Иоанном) и скрыться где-нибудь, и не думать боле о великом, думать лишь о малом да нежном, целящим сердце его израненное. Но грешны, страшно грешны все эти мысли. И повелит Иоанн одеться, исспросит с опричника, что ж такое случилось, отчего решил он колдуна умертвить раньше положенного. И выслушает, и простит, и посмеётся с ним, да не раскроет он желанья своего, не прижмёт к груди голову чернявую, не вдохнёт жасмина, не успокоит сердце своё в объятьях сладких. Останется Иоанн один, покинутый тем, кто и остаться б мог, да сдержит его одеяние монашеское, будто то воля Господня, несчастным оставить сего раба своего.