Безвозвратные потери

Когда Теодора потеряла Фридриха, боль затопила всё её существо. Она не представляла, как вообще может такая боль умещаться в её теле. Из боли состояла каждая клетка организма. Любая мысль, любое напоминание о Фридрихе становились новым ножом в сердце. Со временем боль перестала быть такой острой, превратившись в тупую и ноющую. Время лечит? Ни черта подобного. Теодора просто свыклась с нею, точно так же, как калека свыкается со своим увечьем. В тысяча девятьсот сороковом году она вновь оказалась в Европе, безрассудно стремясь попасть в гущу событий. Жизнь, чудом сохранëнная парой десятилетий назад, была ей не слишком дорога. И Теодора, вопреки всем мыслимым законам физики, осталась единственной выжившей из пассажиров автобуса, в который попала бомба. Погибли все. Погиб Лоуренс, её старый друг и собрат по ремеслу. А она выжила. Выжила… чтобы что?.. Сквозь печаль, отчаяние и апатию, в которых Теодора тонула, точно в вязком мазуте, прорывалась мысль: да, да, дьявол побери, её удивительно молодой внешний вид — явно не заслуга генов. Что-то с ней было не так, что-то всё же сделал Джон в проклятую ночь тысяча девятьсот четырнадцатого. Как ни цеплялась Теодора за критическое мышление и здравый смысл, пришлось признать очевидное и невероятное: она бессмертна. И этому знанию всё в ней противилось немногим меньше, чем когда-то — знанию о смерти любимого. Кочевать из одной страны в другую, отмерять время фальшивыми именами и биографиями. Врать, напропалую врать всем вокруг — и врать себе, что в её положении есть и плюсы: можно никуда не торопиться, можно столько всего увидеть и сделать… Становиться самой себе этаким неловким утешителем, произносящим шаблонные, ни капли не помогающие реплики: «ты справишься», «нужно жить дальше», «он не хотел бы, чтобы ты грустила». Один за другим терять друзей и близких, будучи не в состоянии обрести новых. Потому что расставание неизбежно, потому что наносить другим душевные раны — подло. Потому что любая близость строится на доверии, а свои тайны она доверить не могла. Но Теодора твëрдо говорила себе: она будет помнить. Мыслями она часто возвращалась в те счастливые дни. Счастливые, как бы дико, как бы парадоксально это ни звучало в свете ужасных событий Первой мировой — когда никто ещё не знал, что она станет называться первой. Тогда все были живы, тогда все были рядом. Лоуренс, Йоке, Джон — будь он неладен, — и, конечно же, Фридрих. Теодора раз за разом воскрешала давние воспоминания — ведь воскресить их самих она была не в силах. Наслаждалась картинами, что рисовало ей воображение, с неохотой возвращаясь в реальность. Где она по-прежнему должна была в одиночестве продолжать свой бесконечный путь — потому что не продолжать невозможно. Постепенно Теодора поняла: время способно отнимать не только людей. Поначалу прошлое представлялось ей в ярких красках и мельчайших деталях. Порой она даже отчëтливо слышала скрип половиц в доме Йоке или чувствовала запах реки — именно таким, каким он был в тот вечер, когда они собрались на пикник. Однако потом краски размывались и смазывались — точно перед нею было в лучшем случае полотно импрессиониста, а в худшем — каракули ребëнка, ради баловства бездумно извозюкавшего холст. Вспоминалась любимая с детства книжка — «Оливер Твист». Теодора перечитывала её бесчисленное множество раз, таскала с собой во все поездки, часто возвращалась к ней, чтобы освежить в памяти особенно нравящиеся моменты… В итоге переплëт размочалился, добрая половина страниц держалась на честном слове, иллюстрации — а кое-где даже и текст — стëрлись почти полностью. Теодора испугалась. Страх лишиться её единственного сокровища — воспоминаний — был столь силëн, что некоторое время она даже пыталась отгонять от себя любую мысль о былом. Но всё же кем бы она стала, живя одним лишь настоящим? Роботом, куклой, бесчувственной деревяшкой? Раз уж она — к своему неудовольствию — жива, она должна жить, а не существовать. И Теодора начала обращаться со своими воспоминаниями с величайшей осторожностью — словно с фарфоровыми статуэтками, способными разбиться от дуновения ветра. Пока однажды с ужасом не осознала, что она не помнит голоса Фридриха. Она помнила их первую встречу, когда подумала, что он хочет причинить девочке вред. Помнила их прогулку, во время которой Фридрих рассказал о своём тяжëлом прошлом. Помнила его вдохновенное и отрешëнное лицо, когда он играл на скрипке. Помнила исходящий от него запах хвои. Помнила, как он вырезал ей из дерева кошку, с улыбкой говоря, что на такую точно не будет аллергии. Помнила — хотя желала бы вытравить из памяти — его потухшие глаза и осунувшееся лицо, — таким он предстал перед ней в последний раз… А голос — начисто забыла, будто его ампутировал из сознания какой-то искусный хирург. Теодора цеплялась за характеристики: «мягкий», «тëплый», «застенчивый» — но всё это были блëклые, ни о чём не говорящие определения. Он звал её Дорой и своим сокровищем… но как? Теодора копалась в своих воспоминаниях с рвением археолога, однако голос Фридриха казался ей похожим то на голос её соседа, то на голос какого-то актёра, то ещё на чей-нибудь. Он заикался, — заикание осталось с ним на всю жизнь, вопреки штампам, согласно которым рост человека как личности должен был (кому-то должен) избавить его от подобного рода недостатков. Правда, Фридрих начинал говорить плавнее, когда Теодора взмахивала в воздухе рукой, словно дирижёр. И всё же факт заикания также ни на йоту не помогал восстановить картину. Теодора никогда не жаловалась ни на ноги, ни на спину, ни на зрение. Даже проблем с памятью как таковых у неё не было: она прекрасно помнила, куда положила ту или иную вещь или куда она планирует сходить на неделе. Расплата за вечную жизнь была другой — и, пожалуй, куда более суровой.