— Нет.
Говорит Кавех, когда осторожно прикрывает за собой массивные двери Академии, стараясь произвести как можно меньше шума. Этим вечером аль-Хайтам задержался на работе и горе-архитектору, в очередной раз оставленного без ключей, пришлось дожидаться секретаря до позднего часа. И дабы не промёрзнуть на шквалистом ветре, принесённым в Сумеру из равнин Ли Юэ, Кавеху пришлось составить тому компанию. Меньшее из зол.
— Не все мы созданы равными. Но правда в том, что всем нам нужно одно: кто-то, кто бы заботился о нас. Ты, правда, не понимаешь этого, аль-Хайтам? Это же простая эмпатия!
— Что именно ты имеешь в виду?
Секретарь идёт левее самого Кавеха. Выражение его лица привычно-спокойное, самую малость задумчивое. И только изредка брошенные взгляды на Кавеха — эти несвойственные аль-Хайтаму проявления заинтересованности, перерастающие в заглядывания в глубокие рубиновые глаза напротив, немного сбивают архитектора с толку.
— Ну, например, чтобы в три утра тебе сварили кофе, светя в чашку светильником, когда наливают кипяток, пока сам ты трудишься над очередной задачкой. Обычный жест заботы, привязанности и прочих ипостасей тёплых человеческих взаимодействий, без которых попросту не выжить. Это же очевидно!
Кавех позволяет себе зевок, пока аль-Хайтам обрабатывает полученную информацию: хмурит аккуратные брови, ненароком следит за дыханием самого архитектора, всматриваясь, как особенно сильно поднимается и опадает его грудь, когда он рефлекторно делает однократный глубокий вдох и выдох с широко раскрытым ртом в знак сонливости. Способ мыслить подобно аль-Хайтаму — задача сложная, изощрённая, прямо как медные шестерёнки и скользящие зеркала театральной магии Викторианской эпохи.
Абсолютная противоположность самому Кавеху, который больше напоминает детище «хаоса»: подверженный сильным эмоциональным потрясениям, интересный объект мрачноватой стороны реальности, тщательно скрываемой за лживыми улыбками. Аль-Хайтам не признаётся в слух, что чёртов архитектор всё больше и сильнее вызывает в нём собственнический интерес.
— Эй, аль-Хайтам, ты вообще слушаешь меня?!
Архитектор без зазрения совести тычет своим указательным пальцем прямо в секретарское плечо.
— Нет.
Лениво бросает аль-Хайтам и уже в следующий миг слышит нотки нервозности в голосе Кавеха. Он так предсказуем.
Архитектор быстро и демонстративно отворачивается от своего тяжёлого к восприятию человеческой чувственности собеседника, не в силах сопротивляться собственному желанию спрятаться, сбежать подальше от раздражающего фактора в лице секретаря, на что последний иронично покачивает своей головой. В этом весь Кавех.
— Так что ты там говорил? — подзывает его аль-Хайтам на удивление снисходительным голосом. Последнее время Кавех тише обычного: меньше ворчит и ругается, но больше замыкается в себе, стараясь отгородиться от всего мира. Разумеется, он в этом не признаётся, но аль-Хайтаму вовсе не нужны слова, чтобы видеть его насквозь.
— Что с тобой происходит? — Аль-Хайтам повторяет попытку вытянуть заглохший диалог между ними.
— Я… Не знаю… не уверен… — неуверенно отвечает ему Кавех и чувствует, словно бы перед самым его носом кто-то щёлкает переключателем, выводя из состояния оцепенения. Он снова поворачивает голову в сторону секретаря, сменив гнев на милость, и с усилием поднимает на него свои глаза; прикасается к собственной шее холодными пальцами, говорит почти дрожащим голосом.
— А ты… что именно ты почувствовал, когда узнал об этом?
Речь шла о событиях трёхнедельной давности. Кавех тогда угодил в передрягу, пока работал над своим очередным проектом. Он находился в пустыне, среди развалин древней цивилизации, когда попал в ловушку. Неудачное падение в глубины руин всегда чревато последствиями: Кавеху не повезло и он очень болезненно и неудачно приземлился прямо на груду вышедших из строя механизмов. Одна из острых деталей, торчащих в песке, глубоко вошла в его левый бок, оставив весьма опасную для жизни рану. С попеременным успехом, Кавеху всё-таки удалось самостоятельно выбраться из заточения и вернуться в пределы деревни Аару. Кандакия тогда обнаружила его в очень плохом состоянии: бредящим от знойной жары и потери крови, он едва мог сохранять крупицы сознания.
Несколькими днями позже, когда Кавех очнулся, то обнаружил себя в одной из хижин, расположенных в пределах Гандхарвы. Тигнари знатно потрудился над состоянием архитектора, буквально вытащив его с того света. Аль-Хайтам, узнавший обо всём от Сайно, неожиданно растерял весь свой хвалёный контроль и вспылил. Позднее, оказавшись у койки восстанавливающегося Кавеха, он с трудом сдерживал внутренние порывы клубившейся злости и тревоги за чужую жизнь. Кавех повел себя опрометчиво. Снова. Подверг свою жизнь серьёзной опасности. Чуть не умер, в конце концов!
Аль-Хайтам стоял тогда около его постели, смотрел на окровавленные бинты непроницаемым взглядом, и только желваки на его скулах ходили из стороны в сторону, выдавая сильные эмоции, бушующие у него внутри.
Аль-Хайтам хмурится и незаметно зажёвывает свою губу, словно прежде и сам об этом не думал. А еще он очень хорошо ощущает, — лучше, чем кто-либо, — что сейчас Кавех почти напуган.
— А сам-то ты как думаешь? Ты же весь такой из себя проницательный. Эмпат.
На самом деле, в прямом ответе не было никакой надобности. Пускай в тот момент Кавех был ослаблен и едва сохранял торжество бодрствующего разума, но не увидеть беспокойство самого аль-Хайтама было попросту невозможным. Это чувство, что он, в какой-то степени, был небезразличен своему мрачному соседу, согревало сердце.
— Но, честное слово, я не понимаю… Скажи это сам!
Продолжает настаивать на своём архитектор, и тон, которым сказаны эти слова, возвращают аль-Хайтаму прежнее безмятежное настроение. Живой лёгкий трепет и душевное наслаждение, изредка посещающее его нутро, настойчивым вихрем вторгаются в его мысли. Становится совершенно ясно — Кавех нуждается в нём. И это, чёрт возьми, лучше всего прочего.
Когда они подходят к дому аль-Хайтама, на небе властвует луна. Хозяину не приходится тратить много слов, чтобы уговорить Кавеха, успевшего промёрзнуть на ветру, побыстрее войти внутрь.
— Я ведь нравлюсь тебе, правда?
Наконец, произносит Кавех то, что мучило его всё это время, застряв костью из невысказанных слов поперёк глотки. Его голос звучит игриво, но ненавязчиво. И он, произнеся эту фразу, вкладывает в неё больше саркастической иронии, чем следует. Буквальности в этом «нравится» должно быть меньше, чтобы в голову аль-Хайтама закрались подозрения. Но достаточно, чтобы он задумался над этим вопросом со всей присущей себе серьёзностью.
Они переступают порог и секретарь замечает, что в глазах у Кавеха играют красные блики — они необычно мерцают во мраке. Он кивает ему, но чёткого ответа всё равно не даёт. Впрочем, как и не отстраняет от себя. А еще ведёт головой безмолвно, как крупный хищник, словно незаметно — шажок за шажком — ступает за грань их привычного взаимодействия друг с другом. В глазах у него темнеет зелень, как после проливного дождя опадает молодая и яркая трава, и разрозненные лоскуты мыслей в голове складываются в одну цельную картину. Еще можно остановиться, можно, в любой момент… Процесс еще подвластен контролю и совершенно не обязательно изменять тональность в их ежедневной жизни, склоняя с чему-то большему. Но аль-Хайтам не привык врать себе, понимая, что хочет этого; а Кавех совершенно не сопротивляется потенциально разрастающейся вероятности стать откровенным интересом для аль-Хайтама. И дверь за ними закрывается.
***
— Тебе нужно поесть. Тигнари сказал, чтобы сейчас ты хорошо питался. Это важно для восстановления.
Заверяет аль-Хайтам, стоя на кухне и всматриваясь в гладь безупречно чистой кастрюли в своих руках. Именно Кавех занимался уборкой по дому и, надо признаться, делал это безупречно. Вжился, паршивец, даже не осознавая этого, в поначалу холодное и бездушное, но с каждым днём всё более приобретающее домашнюю атмосферу пространство святой секретарской обители.
— Что? — архитектор, явно улетевший в свои мысли, с полминуты смотрит на него, а потом просто пожимает плечами.
— Углеводы, белки, витамины, жиры, микроэлементы, макроэлементы — содержатся в продуктах питания. Их кладут в большое отверстие на лице, — с присущей ему хладнокровностью констатирует факт аль-Хайтам, и Кавех готов поклясться, что ему почти что весело.
Этим же вечером Кавех сидит на широком подоконнике и отстранённо наблюдает за скатывающимися по стеклянной глади каплями дождя, а в его сознании, как звёзды, мерцают воспоминания давно ушедших времён. Он вспоминает о своей семье. Об отце и матери. О том, как был счастлив тогда. Он точно видит — заново переживает — те насыщенные эмоциями мгновения, а потом импульсивно решает, что аль-Хайтаму было бы совсем неплохо обзавестись аквариумом и запустить туда диковинных рыбок.
Немногим позже, ознакомившись с некоторыми нюансами подобного приобретения, Кавех подтверждает свой заказ на шестидесятилитровый аквариум бренда «АкваТейват», который обещают доставить в дом секретаря в кратчайшие сроки.
***
На следующий день дождь тоже никак не утихает, а после захода солнца тьма как будто налетает с каждым дуновением ветерка, поглощая Сумеру своим мраком.
— Аль-Хайтам!
Неожиданно вскрикивает Кавех, когда оказывается прижатым к стене в спальне и чувствует, как напористо-провокационные поцелуи аль-Хайтама расцветают горячим следом на его шее — это кажется чертовски забавной и страшной шуткой. Всё по-прежнему опавшим валом хлещет по окнам дождь.
— Стой… Что ты… Погоди…
Бормочет Кавех, не поднимая своих глаз, которые в неверном свете переливаются карминово-красным.
— Нет.
Отвечает аль-Хайтам, глубокомысленно мотая своей пепельной головой, ощущая нервную дрожь в лице и кистях рук архитектора. Горячность в его голосе удивляет их обоих. Кавех отстраняется от него, с любопытством заглядывая в красивые глаза, но его торопливый и тревожный шёпот больше не срывается с губ протестами.
***
«Это становится серьёзным, — думает аль-Хайтам. — И слишком ясным» Прибавляет он, вспоминая, когда именно перестал думать о Кавехе, как о поверхностно-раздражающем факторе нежелательного взаимодействия. Наверное, когда узнал его поближе? И ведь правда: нельзя было долго общаться с ним без понимания — осознания, — что этот архитектор, такой живой и настоящий, однажды затронет своим естеством непоколебимые струны чёрствого секретарского сердца. Впрочем, теперь аль-Хайтам предпочитал думать о Кавехе просто и лаконично — «мой». Но это совершенно другое.
Остаток вечера Кавех проводит в одиночестве, в гостиной, привычно зарывшись в чертежи и схемы. Вымотавшись окончательно, он откладывает инструменты в сторону и сворачивается калачиком в глубоком кресле и смотрит в окно. Там сад прячется под водой, падающей с неба. Аль-Хайтам возвращается в дом сразу же, как только заканчивает с делами в Академии. Раздевшись, обходит кресло, на котором сидит архитектор. Сам присаживается у камина, где пламя тихонько шипит над углями, пытаясь их поглотить.
— На улице опять ливень?
Зачем-то спрашивает об очевидном Кавех и наблюдает, как светлые пряди волос аль-Хайтама прилипли к застывшим щекам, и сжатый в упрямую полосу рот размыкается в слегка напряжённой улыбке, и чуть неуверенно щурятся его зеленоватые глаза под мокрыми ресницами.
Архитектор лениво поднимается к насиженного места и подходит к нему вплотную. Аль-Хайтам тоже поднимается, заключая Кавеха в кольцо своих сильных рук. В тисках его белых ладоней всё словно воспламеняется, становится жутко жарким. Кавех чувствует, как на лицо вместе с чужой рукой опускается тяжёлая солоноватая влага. Кажется, аль-Хайтам действительно промок в этот раз.
Острые на ощупь лопатки под ладонями и натянутая на них тонкая кожа перчаток — чужой трепет ощущается, как свой собственный. Аль-Хайтам осторожно целует Кавеха в висок. Это прикосновение дарит архитектору совершенно позабытое чувство теплоты и защищенности, а еще — безрассудную свободу. Он гадает, что же чувствует сейчас сам секретарь?
Холодный нос и прижатые друг к другу губы, а еще трудный влажный вздох, как только чужой рот отстраняется — сумасшедше, урывками, практически до нехватки воздуха. Его первый в жизни триумф, болезненный восторг — почти экстаз, — разлившийся по лицу Кавеха. И аль-Хайтам, который в эту минуту просто не в состоянии избавиться от небольшого прилива самодовольства: это именно он заставил Кавеха ощутить всё это.
Гулкий стук, сердцебиение, в этот самый миг — будто одно на двоих. Это вызов. Дорвался ведь, провокатор! У аль-Хайтама разом обостряются все чувства, а тело предательски напрягается. Призывающий и манящий взгляд рубиновых глаз возбуждает, заставляет медленно подчиниться порывам-инстинктам, нарастающим жаром отдающим в пах. Аль-Хайтам приближается к Кавеху, уже совсем не скрывая дымки похоти в собственных глазах. Заставляет желать его так же сильно, как желает этой близости сам. В момент всё в мире становится неважным и посторонним: лишь блуждающие по телу руки, лишь эти поцелуи. Неистово хочется погрузиться в сладость удовольствия, улететь в какой-нибудь неземной мир.
В груди Кавеха пробуждается давно забытое чувство, которого он не знавал вот уже очень много лет. Его вдруг переполняет уверенность, что всё обязательно будет хорошо, что счастье возможно, что в жизни есть место истинной радости и восторгу, и что вина, снедаемая его из года в год, наконец, уступает место спокойствию.
Аль-Хайтам смотрит на него, как заворожённый, а архитектор извивается под настоящими и фантомными ласками, теряя связь с реальностью.
— Прошу… — говорит Кавех; и его рука, его член, жар в основании спины, словно тень каждого прикосновения — отражается и пахнет чем-то тяжёлым, подобно эфирным маслам. Это алым пламенем страсти выливается из сосудов под напором биения сердца, больше не наполняет их до краёв, сбегает от вен. Но боли не приносит. Лишь наслаждение.
***
«Да, я должен ему признаться» — сам себе говорит Кавех и не сразу догадывается, насколько сейчас самому ему тревожно и неспокойно. Влажными глазами он ищет аль-Хайтама и смотрит на него настойчиво, испытующе, насильно изогнув губы в улыбке.
— Слушай… Кажется, я… тебя люблю.
Кавех произносит это совсем негромко, так, будто до сих пор сам не верит, что это правда. Это осознание ему приятно. Он смакует фразу, вновь и вновь искренне удивляясь ей, а аль-Хайтам уже ведёт его в спальню, находившуюся в глубине дома. По обе стороны кровати, небрежно застеленной пёстрым пледом, поверх которого лежат подушки, мягко светят лампы со стеклянными абажурами.
— Не торопись, — говорит архитектор, но эти уговоры не слишком-то помогают.
Всё получается горячо, бурно, грубо и просто изумительно. Потом они еще долго лежат в полудрёме бок о бок, а в оконные стёкла по-прежнему барабанит дождь.
