Любовь − это то, по чему ты бьёшь палкой

***

Мой друг, мистер Шерлок Холмс, был человеком, полностью движимым своими порывами, о чём у меня было множество причин упоминать − и в мельчайших подробностях − в последние годы. Благожелательным, каким бы ни был этот импульс, он никогда не переставал быть, несмотря ни на что, в какой-то степени он внёс хаос в нашу жизнь, пока мания не отступила. В один из таких дней или недель, в начале февраля, года, который я неохотно вспоминаю, я рано вернулся домой с обхода, будучи в плохом настроении и простуженным. Стряхивая снег и лёд со своих ботинок, я громче затопал вверх по лестнице и уже взялся за ручку двери нашей гостиной, когда услышал грохот и тяжёлую поступь, а затем поворот ключа в замке изнутри. − Холмс? Это вы? Я повернул ручку. Дверь не поддалась. − Холмс? Вы только что заперли дверь? Впустите меня. На лестничной площадке очень холодно. Ещё одно царапанье изнутри. Что-то упало на пол, потому что я услышал грохот, а затем проклятие. − Подождите минутку, − пропел Шерлок Холмс как можно бодрее, учитывая осколки стекла под ногами, − я буду с вами... э-э-э... х-м-м.. да, через минуту. − Где? Холмс, что вы делаете? − Я ещё раз подёргал дверную ручку. Я печально посмотрел вниз, на свои ноги, где на полу образовалась лужица от снега. У меня онемели пальцы на ногах и на руках. Беспорядки на другой стороне продолжались несколько секунд. Глухой удар, хлопающая дверь, а затем чьи-то шаги, и мне пришли на помощь. Наконец дверь со щелчком открылась, и на пороге появился мой друг, все его 6 футов. − Добрый вечер, Уотсон, − сказал он с поклоном. − Проходите, пожалуйста. − Он отступил в сторону. − Что, чёрт возьми, всё это означает, и что вы натворили? − Я осторожно вошёл в комнату, теперь опасаясь мины-ловушки. − Что это был за разгром? Холмс махнул рукой, отмахиваясь от неловкого вопроса. − Я не слышал стука, − сказал он. − Я был в самом разгаре дела с этой штуковиной. Вы рано вернулись домой. Вы прервали меня. Я передвинул эту... штуковину... сейчас же в мою спальню. В его голосе звучала лёгкая обида. − Что это за разгром? − повторил я. Я тщетно оглядывался по сторонам. − Вы можете объяснить, что вы подразумеваете под «штуковиной»? − Нет, − отрезал Шерлок Холмс. − Я не могу. Я нахмурился, мои чувства были немного задеты его нежеланием поделиться своей великой интригой. − Ну, тогда это для какого-то дела? − Уотсон, не суйте нос не в своё дело. Я вздохнул. Сняв пальто и ботинки, я натянул тапочки. В очаге пылал огонь; я стоял перед ним и грел свои кости, всё время оглядываясь по сторонам. Я применил дедуктивные рассуждения к найденным уликам: разорванным клочьям газетной бумаги на столе; белой жидкой субстанции на стуле; безжизненно лежащему на ковре куску резины. − Вы оставили после себя огромный беспорядок, Холмс, − сказал я. Мой друг фыркнул и покраснел ещё больше. Он собрал клочья бумаги и вытер остатки белой субстанции своим носовым платком. Он набросился на резину, как на дёргающуюся мышь. Все эти вещи он засунул в просторный карман своего халата. − Теперь лучше? − спросил он. − Не совсем, − ответил я. − Потому что я всё ещё ничего не понял. Однако объяснений таковых не последовало. Мой друг промолчал на эту тему, и мы сидели у камина, курили трубки и обсуждали завышенные цены на сахарных поросят и то, можем ли мы себе их позволить или нам следует перейти на арахисовое печенье. Ужин был подан в семь, и миссис Хадсон была в состоянии досады, когда гремела посудой вокруг нас. − Мистер Холмс, − сказала она, − я знаю, что это были вы, потому что милому доктору и в голову не пришло бы пачкать мои тарелки таким образом. Холмс опустил голову. Я растерянно моргнул. − Ваши тарелки были испачканы, миссис Хадсон? − Действительно, так оно и было, доктор Уотсон. Клянусь этим джентльменом, это ещё больший позор. Их пять, все засыпаны мукой и водой, а затем просто оставлены застывать. На кухне весь пол усыпан мукой, а на моём столе образовалась лужа. Что вы скажете в своё оправдание, мистер Холмс? К своему ужасу, мой друг обнаружил, что не может пригнуть голову ниже. Один глаз поднялся, испуганный, одинокий и дрожащий в глазнице. − Я был в самом разгаре дела с этой штуковиной, − объяснил обладатель глаза. − Скажите это моим тарелкам, − сказала миссис Хадсон, обиженная. Холмс молчал, доедая свой бифштекс и пирог с почками. Он не принял поощрение в виде кусочка макового пирога и не сел пить кофе. Ворча, он исчез в своей комнате и − как я предположил − возобновил работу над своей «штуковиной». Десять минут спустя я был очень встревожен громким хлопком и ответным вскриком Холмса. Затем, в течение долгого промежутка времени, я слышал его мирное ворчание и решил, что катастрофа утихла. Прошло три часа, и Холмс появился, весь сияя. − Вы выглядите довольным, − сказал я, констатируя очевидное. − Да, − ответил Холмс. − А теперь я хочу пирог. Где он? Передайте мне пирог. Итак, я наблюдал за ним, пока он ел свой пирог, а потом, когда он улыбнулся, попыхивая трубкой, я задался вопросом, чему именно он мог улыбаться. Тайна раскроется со временем, подумал я, и поэтому решил больше не думать об этом. В следующий четверг рано утром Холмс окликнул меня на лестничной площадке. − Уотсон! − сказал он. − Уотсон! − Он дико замахал руками. − Проходите в гостиную! − крикнул он. Он не дал мне времени на колебания. Он повис у меня на руке, и мы влетели через дверной проём, где нас встретило неизвестно что. − Что? − спросил я в замешательстве. − Что, что? Мой взгляд был прикован к... чему-то... что свисало с потолка в центре комнаты. − Мой дорогой Уотсон, − сказал Шерлок Холмс, − поздравляю вас с Днём Святого Валентина. − Что? − повторил я ещё раз. Мой мозг одновременно сжимался и расширялся, совершал наклоны и вращался, и всё это за несколько секунд. − Что? − С днем Святого Валентина, − медленно повторил мой друг. − Вы что, оглохли? − спросил он. − Но, Холмс, − сказал я, совершенно ошеломлённый, − что, во имя всего святого, это за штука? Штука, которая свисала – как я заметил, с люстры, – при ближайшем рассмотрении оказалась пиньятой. − Это пиньята, − сказал мой друг. − Она сделана вручную! Разве она не прекрасна? Было много прилагательных, которые я мог бы использовать, но слово «прекрасно» вряд ли входило в их число. − Она в форме усов, − сказал Холмс, которому не терпелось внести ясность. Он отступил назад, ожидая моего одобрения. − Пиньята в форме усов? Я должен был задаться вопросом, не был ли я вырван из этого мира в странную, неприветливую вселенную, которая была совершенно параллельна нашей обычной. − Да, − ответил мой друг. − Ох, Уотсон, вы действительно очень медлительны, особенно сегодня. − Он сделал выпад и схватил трость с вешалки на стене. Он протянул её мне. − Вот. Продолжайте. Попробуйте ударить. – Холмс, – сказал я, колеблясь, не веря своим ушам, − правильно ли я понял, что вы приготовили мне... пиньяту... в форме усов... на День Святого Валентина, и теперь вы ожидаете, что я... − и тут я сделал ещё одну паузу, − ...буду играть с ней? − Да, − ответилШерлок Холмс с терпеливым, многострадальным вздохом. − Это верно. − Он с любовью оглядел пиньяту. − На сооружение ушла целая вечность. Было много грязи. Папье-маше − ужасный материал. И я обнаружил, что боюсь воздушных шаров. − Он вздрогнул при этом воспоминании. − Ага! − воскликнул я, когда наконец забрезжил свет. − Холмс, вы действительно хотите, чтобы я взялся за это дело, когда вы потратили так много времени на её сооружение? Холмс храбро вздёрнул подбородок. − За Святого Валентина! − пропищал он. Если он и отдал честь, то я этого не видел, потому что поднял свою трость и нанёс по усам звонкий удар. Пиньята стоически покачнулась. − Ещё раз! − воскликнул Холмс. − Ещё? Я ударил её снова. − Что-нибудь должно произойти, Холмс? − Да, − сказал он. Его тон был раздражённым. − Вы бьёте недостаточно сильно. − Уверяю вас, что бью сильно, − сказал я. Я протянул ему трость. − У вас есть шанс. Собственные усилия Холмса не дали иного результата. − Ох, чёрт возьми, − сказал мой друг. − Похоже, я сконструировал эквивалент Синг-Синга. Мы по очереди атаковали раскачивающиеся усы с яростью, которая возрастала с каждым ловким ударом. Если бы миссис Хадсон случайно заглянула к нам, она бы обратилась в полицию, такова была наша мрачная решимость уничтожить, осквернить бумажного зверя. Возможно, на это ушли минуты, хотя на самом деле казалось, что прошли часы, но в конце концов пиньята прогнулась, раскололась, разорвалась на части и поддалась. На самом деле, всё это сразу, потому что его содержимое вырвалось на свободу, как пятьдесят чёртиков из табакерки. Мы съёжились, чтобы отразить могучий натиск нашей добычи. В конце концов, беспорядок достиг своего апогея, и мы снова выпрямились. − Адские колокола, − сказал Холмс. Я разинул рот, глядя на царящий вокруг беспорядок. Там были мятные леденцы, сотня пенни и дикое множество шпилек для волос, а затем каким-то образом, по безумной причине, один круглый фруктовый пирог, помятый. − Холмс, − сказал я, − спасибо вам. Спасибо вам за... это. − Я остановился и снова огляделся. − Спасибо. − Не за что, − сказал мой друг. − Но почему? − я почувствовал, что должен расспросить дальше. − Я хочу сказать, это очень любезно с вашей стороны. Но почему? Лицо Холмса слегка вытянулось. − Потому что вы мой друг, − сказал он. − И я где-то читал в газете, что в День Святого Валентина нужно сделать что-то приятное человеку, который тебе дорог. − Он покраснел ещё ярче. − Я не очень много знаю об этом. Неужели я всё сделал неправильно? Я знаю, вы не пользуетесь шпильками, но у меня закончились идеи. Я почувствовал небольшой комок в горле. − Нет, Холмс, − сказал я, тронутый до глубины души. − Вы не сделали ничего плохого. Это было очень продуманно и такой приятный сюрприз. Спасибо вам, мой дорогой друг, ещё раз спасибо. И мы улыбнулись друг другу, и мы не могли перестать улыбаться, и в последующие дни каждый раз, когда мы находили монетку, или пенни, или шпильку для волос, которые ускользнули от наших поисков и затерялись под диваном, ковром или шкафом, мы снова улыбались. Действительно, с Днём Святого Валентина − за дружбу! Да, за дружбу.