«Человек отходил все дороги, отпел свою песню, а затем человек был отпет»
На протоптанную сотнями людей дорогу падали крупные, холодные капли дождя. В любой другой момент Антон достал бы зонт и скрылся бы от неприятной мокроты, но точно не сейчас. Вокруг было ни одной живой души — на кладбище безмолвно, и только дождь позволял себе напевать грустную мелодию, ударяясь о могилы. Атмосфера удручала, навевала томную грусть и готовила к тому, что самый холодный, самый стойкий человек не сможет постоять и десяти минут, не проронив слез. Антон был здесь частым гостем. Он приходил, в основном, ненадолго: приводил в порядок могилу, оставлял цветы и говорил. Говорил всегда по-разному: порой мало и несвязно, иногда долго и откровенно. Среди живых людей он не позволял себе обмолвиться о своих чувствах, но рядом с могилой мертвого, самого близкого и родного человека, он мог раскаяться. Душевная боль жгуче тянулась и передавалась по всему телу, из-за чего молчать было труднее всего.«Но я жду на пороге, в надежде еще раз сказать: «Привет»
Сначала говорить было тяжело. Антон слабо верил в призраков и скитания душ по земле, но где-то в глубине своего сердца надеялся, что его слышат. Он много не успел сказать при жизни Олежи, считая, что у них достаточно времени, чтобы поведать друг другу обо всем. Но судьба не всегда справедлива и вольна одним желаниям. Антон распахнул дверь калитки, и она жалобно скрипнула. Дождь размыл землю, из-за чего теперь на могиле было вязко и немного скользко. Листья с деревьев под порывами ветра опадали и смешивались с почвой. Звездочкин по-прежнему молчал, но убирал опавшие листки и приводил все в порядок. Он думал, очень много думал. Ворот водолазки неприятно стягивал горло, а сама ткань кололась в самых разных местах тела. На кресте мирно расположился пожелтевший листок. Антон убрал его, позволяя подойти ближе и взглянуть на фотографию Олежи, такого молодого и все еще живого, улыбающегося и даже счастливого.«Когда устанут гудеть ветра, ты нагуляешься сполна. Ты вернешься домой»
— Олежа, — во рту стало совсем сухо, и голос вырвался резко и поломано. Антон почувствовал чье-то присутствие, и по его спине пробежал холодок, словно ему провели пальцем вдоль по позвонкам, — Олежа, это я… Молчание, конечно же, молчание. Ветер немного поднялся, но дождь не стихал, а только продолжал падать на волосы и плечи Антона. — Ты извини, сегодня задержался. На кольце пробка, авария… Еще дождь моросит. Цветы — привычные голубые гортензии — оказались на той же стороне креста, как и обычно. Антону было спокойнее, если все здесь было на месте и в порядке. Иногда он думал, что Олеже бы понравилось такое трепетное отношение к нему и к тому, что ему принадлежит.«Возвращайся домой»
Для Олежи теперь дом — это могила. Он навечно заключен в этой земле, и от этого Антону становилось больней. Раньше на вопрос Антона: «куда едем?», Олежа с легкой улыбкой отвечал: «домой», и между ними было безмолвное понимание слова «дом». В квартире Звездочкина всегда становилось теплей и светлей, если туда приходил Олежа. В минуты счастья Душнов отодвигал шторы, пуская свет в темную обитель, в минуты грусти наоборот — оставался в темноте и позволял себе плакать. Антон любил это. Любил его любым, будь то Олежа грустным, будь то веселым. Порой Антон ловил себя на мысли, что вовсе не благодаря отодвинутым шторкам в его квартире был свет. Олежа светился сам, пусть и не замечал этого за собой. Это то, что нельзя было у него отнять — даже когда он скрывал свою печаль, скрывал все свои обиды и проблемы, глубоко внутри него источался свет. Сейчас в квартире Антона темно и холодно. Отопление не включили, солнца нет. Никакого солнца нет.«Человек, говорят, где-то выше. Но ведь ты меня слышишь?»
— Олеж, я… — он нервно кашлянул в кулак, стараясь сохранить спокойствие и не выдать ветру свое громко бьющееся сердце, — Я скучаю. У Антона оно бьется, а у Олежи — нет. Антон все еще мог чувствовать, а Олежа — нет. Антону было больно, а Олеже уже нет.«Значит, правда, мы будем всегда?»
Звездочкин хотел говорить много и долго. И говорил, продолжал излагать свои чувства, свои переживания, которые так мучительно хранил себе и молчал, стиснув зубы. Он рассказывал обо всем: как прошел день, кто сегодня пускает слухи о Дипломаторе, как он увидел Диму, разговаривающего с самим собой, а самое главное о том, как он справляется. По крайней мере, пытается справиться. Голубые гортензии подрагивали, их обертка намокла и чуть шелестела. Дождь стал потихоньку утихать. Глаза Антона, как две янтарные бусины, блестели усталыми искрами. Если бы кто-то посмотрел на него тогда, то точно бы сказал, что он вот-вот заплачет. Его внутренняя скорбь выливалась в слезы, которые так и обжигали лицо. Резкий порыв прохладного ветра заставил верхний цветок поделиться своим лепестком, и тот поднялся на воздух, легонько ударяясь о щеку Антона. Быстрым движением он снял листик с лица, оставляя его у себя на ладони. Приятный на ощупь, лепесток казался Звездочкину воплощением чего-то хрупкого, чего-то нежного и мягкого. Антон поднял голову на крест, все еще держа в руке листок, и больше не плакал. Олежа рядом, Олежа слышит? — Люблю, Олежа. Люблю…«И пусть я знаю, ты не вернешься домой. Но мне все кажется…»