Монстр

– Твой свет уже иссяк, умом ты это понимаешь. – Не люблю, когда ты доходишь до этой стадии бешенства. Это красиво, не спорю. Но я мгновенно теряю ведущую роль, потому что все софиты теперь направлены на тебя. И ты продолжаешь декларировать: – Только смерть спасет тебя от разложения, но ты же не хочешь умирать, да? – Это страшно – быть объектом ненависти монстра. – Я… сломаю тебе челюсть. Я же не человек. – Ты сдавливаешь основание горла, и я не могу не отвлекаться на боль. Но, кажется, о шее скоро смогу забыть. – Если я отсоединю твою нижнюю челюсть, ты больше не сможешь кусаться, верно? Хотя бы на время. – А я так надеялся, что все обойдется парой синяков. – Разве ты не можешь попытаться принять меня? Его целуют, все так же давя на шею, и боль во вздернутой шее смешивается с влажным нутром чужого рта. Он горчит табаком, но Изае мерещится вкус крови. Не настоящей, а то ли застарелой, то ли еще не существующей. Шизуо ухмыляется. Ты тоже это чувствуешь? Жаль, сигареты лишь притупляют этот смрад из пасти хищника. А ведь родители до сих пор считают тебя хорошим мальчиком. Ты тащишь меня в подъезд, к лифту и двери на крышу. Та глухо гнется и скрипит, пропуская нас на площадку. Здесь высоко, но в этом районе нет домов с консьержками или камерами, только добропорядочные граждане. И вот мы. Ты бросаешь меня на крышу и сдираешь куртку, а я думаю о том, что скоро позавидую двери. Я бы много заплатил, чтобы ты просто ударил меня так же, но нет. Дверь не выводила тебя годы подряд. – Ты решил меня выебать? Монстр проводит по шее, считывая пульс под тонкой кожей, касается губами виска и поцелуями кружит вокруг глазницы. Как акула перед добычей. Сердце замирает, когда теплое дыхание щекочет ресницы. Шизуо раздвигает языком веки и пробует на вкус глазное яблоко. Спускается к губам и, задумавшись, отстраняется. Тянется рукой, надавливает на губы – и уже держит нижнюю челюсть, большим пальцем размазывая пыль по скользким зубам. Изая видит только голодного монстра. Что бы он сегодня ни сделал, ему не пережить эту ночь. Будь это якудза, он бы храбрился до последнего. Но это Хейваджима – лев в оковах нравственности. Он знал, что эти кандалы, как и любые другие, когда-нибудь спадут. И жертвой зверства, несомненно, будет сам Изая. Он единственный, за чье убийство Шизуо никогда не станет раскаиваться. Моя смерть должна принадлежать тебе, правда? У меня тоже монополия на твою. Мы оба знали, что это лишь вопрос времени, что это всего лишь игра – доказать, что Хейваджима – монстр. Убьет – проиграет. Изая хотел жить, но желание гладить монстра против шерсти и заигрывать со смертью было даже сильнее. Это вечная интрига – кто умрет первым? Кто победит в игре? Когда-когда-когда-когда? А Хейваджима наслаждается долгожданной покорностью, гладя шершавое небо и оголяя десны. Красивые белые зубы, загнанное дыхание. Как бы Орихара ни принимал свою участь, он боялся смерти, боли и непредсказуемости. Сегодня от Шизуо пахло всем и сразу. Блондин белым пятном выделяется на фоне городского неба и вмиг размывается, окрашиваясь вспышкой боли. Он давит на зуб, фиксирует второй рукой голову и не реагирует на шумные влажные выдохи. Зуб скользит, и он цепляет ногтем основание под десной – и тянет. Изая кричит. Он не сразу понимает, что все закончилось – у него солоно во рту и до рези в глазах болит голова. И место, где был зуб. А Хейваджима все молчит, разглядывая мужчину – у Изаи блестят виски от слез, он напряженно смотрит на Шизуо, но не шевелится, развернув руки ладонями вверх. Блондин нарочито медленно опускается к шее – он знает, как от предвкушения должна болеть кожа –, и Изая жмурится, подтверждая реакцию. Но отворачивает голову, не поднимает плечи в защитном жесте. Шизуо не может представить, чтобы еще кто-то мог так себя вести. Он слышит чужие эмоции и наслаждается уязвимостью, вот только сам информатор будто дает разрешение на экзекуцию. Он вгрызается в плечо, прямо в мышцы, и парень под ним задыхается и кричит, вырываясь. Лицо кривится, когда Шизуо оставляет кровавый след на шее – такое не замажешь тональником и не закроешь водолазкой. Говорят, люди в критической ситуации часто думают не об опасности, а о том, как идти домой без туфли или забытом на работе зонтике. Шизуо покрывает укусами торс, останавливаясь на ключице, а Изая не перестает хвататься за чужие плечи. Орихаре кажется, что он разгрызет кость, и всхлипывает, когда ключицу предварительно вылизывают. – Почему не сопротивляешься? – Страшно. – Я спросил, почему ты не сопротивляешься. – Ты мой монстр. Кому, если не мне, тебя кормить? Тот довольно скалится и стягивает остатки одежды. Холодно. Он разводит ноги, рассматривая, и облизывает ладонь, размазывая слюну по члену. И входит одним плавным движением. Непривычная боль горячими слезами брызжет из глаз, от попыток расслабиться не остается и следа. Господи, лучше бы меня вчера сбила машина. А Шизуо поднимает чужие бедра, с силой вдавливая в себя, входя до конца, и тонкие ноги качаются в воздухе без возможности найти опору. Мужчина закидывает их себе на плечи и наваливается. – Хорошая растяжка. Изая хрипит. Каждый толчок выбивает из легких воздух, но тело, неподъемной скалой придавившее сверху, не дает сделать полноценный вдох. Если все закончится сейчас, от удушья, будет лучше. Он уже терял сознание от удушения, это почти то же самое, только зад болит. И кишки, и передавленные ноги. Изая пьянеет от боли и новых укусов. Шизуо заканчивает с рыком, тремя глубокими толчками, почти невинно утыкаясь в липкую от крови шею. Изая кричит, когда ему разгибают ноги. Горит все: легкие, места укусов, сфинктер, внутренности и ноги, к которым начала приливать кровь. Разгоряченное тело мокрое от пота и быстро остывает на ветру. Шизуо смотрит, будто это красиво – расширенные зрачки, осоловевший от боли взгляд. И уносит домой крышами и темными проулками. Изая на кровати не шевелится, будто надеясь, что боль не заметит и уйдет, но покрывало все равно придется выбросить. Он покрывается корочками, на теле постепенно проявляются гематомы. В холодильнике вчерашний карри, в ванной по-домашнему шумит вода. Изая молчит, безучастно позволяя себя отнести к ванне. Но шипит, когда кожа касается воды. Дергается и плачет. Его обязательно придется напоить, так и до обезвоживания недалеко. Он отмывает кровь с ран, будто это просто налипшая грязь, и та снова начинает течь, а он все смывает и смывает, пока вода не становится мутной. Белое полотенце в розовых пятнах, и это напоминает цветение сакуры. Та самая невинная весна пришла и в их жизнь, пускай и в ноябре. А в феврале день рождения. Наверное, к этому моменту все заживет, но останутся ли шрамы? Они ему к лицу, как и отсутствующий взгляд. Шизуо ставит чайник и идет звонить Шинре. – Если ты его убил, то меня уже не надо было вызывать! Где он? – Врач привычно разговаривает так, будто речь идет о прошедшем пикнике, а не о лучшем друге, которого избил его второй друг. Эта странная манера общаться отпугивала всех, кто узнавал Кишитани чуть лучше, чем поверхностно. Врач останавливается рядом с кроватью. Шизуо знает, что он будет недоволен – но они оба понимают, что блоха это заслужил. Что когда-нибудь он бы его довел. – Посмотришь его? На самом деле ничего не сломано, и головой я его не бил. Внутренние органы тоже... – Господи, Шизуо. – Откуда это волнение и дурацкое чувство вины? Он заслуживает намного худшего! – Да что?! Я знаю, я и сам вижу! Я знаю, что это плохо, но это такая тварь, он оправится и через месяц уже снова будет делать всем нервы. – Шизуо, он мертв. – Врач стоит спиной, зависнув над мужчиной. – Что? – Он не шевелится, чтобы не тревожить раны, а холодный, потому что еще не просох. – Когда ты его принес? Я не понимаю, у него уже началось трупное окоченение, но ты что, его мыл? Полотенце все мокрое. – Я только что его вымыл. Ему было больно из-за воды. – Он шипел. Стонал и плакал. И терпел, когда я его намыливал. - Не думаю. Шизуо... Если честно, я не знаю, что сказать. Не вызывай скорую. Лучше я сам. Ты знаешь, никто не удивится его смерти, а избежать вскрытия я, думаю, смогу. И никому ничего не говори, это... И все снова поглощает темнота.