Салют!

— Вильгельму не наливать, — грохнула об стол литровой бутылкой водки Тверь. — К обычному алкоголю я довольно устойчив, — спокойно сказал Калининград. — Вилли, ты серьёзно думаешь, что я готова рисковать? Мы все помним, что произошло в семнадцатом веке, когда ты… — Давайте без этого, — Волгоград поморщился. Он очень не любил, когда старики начинали говорить о тех временах, когда он едва себя помнил. Виль начал участвовать в их праздниках где-то с шестидесятого года. Как позже узнал Григорий, Минск твёрдо решил, что немца нужно хоть как-то включать в русскую социальную жизнь, даже если тот этого не хочет, и насильно таскал его на праздники стариков, наплевав на мнение что одного, что других. Сейчас Виль в белых рубашке и штанах, широкополой шляпе, улыбающийся, с озорным огоньком в глазах выглядел как старшекурсник, выбравшийся на природу. Тёплый, весёлый, домашний. Всегда бы так. — Я принёс абсент, — жизнерадостно сказал Ростов. Тверь посмотрела на него так, что хоть скорую вызывай. — Твангсте, если ты опьянеешь, я тебя на месте убью, понял? — Василиса была сегодня очень не в духе. — Ладно-ладно, не так уж и плохо было в семнадцатом веке, между прочим. — Стоять, — Смоленск встал между Калининой и Твангсте, спасая их всех от скандала. — Курск, вытаскивай мясо, Белгород, займись мангалом, Волгоград, нарезаешь овощи, Калинки, заткнитесь. — Как ты нас назвал? — Калинина ощенилась. — Вась, давай сюда, Воронеж притащил поросёнка, будем резать! — крикнул Великий Новгород, выходя из леса с пока что чистым топором. Солнце светило ярко, почти по-летнему, птицы пели, лес шумел. Все разбрелись по поляне, занимаясь чем-то своим. Тула колола дрова на костёр, Воронеж и Липецк разбирались с поросёнком, Тверь и Новгород ушли собирать хворост, Ростова отправили за водой, Калининград раскладывал на столе колбасу и хлеб, Волгоград рядом резал помидоры. — Ну что, как ты? — Виль уцепил у него нож, протёр об полотенце и начал резать колбасу. — Да как обычно, — Григорий вытащил другой нож. — Недавно поменял таблетки, прошлые уже не работают. Кот чуть не задрал соседскую овчарку. У Ростова опять проблемы с законом, пришлось вытаскивать. — Ты ж наша мамочка всея Юга, — Виль усмехнулся. — А куда деваться. Камалии есть дело только до себя, у Святослава своих забот хватает, так что ребят обычно воспитываем я и Рахим. — Кстати, а где он? Третий год его здесь не вижу. — У него опять дела, но он обещал, что в следующий раз точно вырвется и привезёт щуку на уху. — Смольный! — Виль помахал рукой. — Минск так и не приедет? — Он сказал, что в следующие двадцать лет наверняка хоть раз явится, но пока политика не позволяет, — Алексей бухнул об скамью сумку с чем-то явно тяжелым. — Жаль, с ним всегда весело. — Он меня споил, — раздраженно напомнил Вильгельм. — Ага, это было весело, — Смольный выкладывал в чашу фрукты. — Мы тебя связали и положили в машину Гриши, потому что ты вёл себя как идиот-самоубийца. — Я этого даже не помню. — Зато мы все отлично помним, да, Гриш? Ты потом ещё зачем-то ушел спать в свою машину, хотя место в палатках на тебя было. — Я не хотел, чтобы с ним ночью что-нибудь случилось, — как ни в чем не бывало сказал Григорий. — Если бы Вильгельм опять умер в России, мы бы опять получили международный скандал. — Чем занимался в этом году, Смольный? — Виль закончил с колбасой и принялся за хлеб. — Разбирался с расписанием Москвы. Мишенька опять забывает поспать, вечно приходится ему звонить и напоминать, что уже одиннадцать ночи, — Алексей задумчиво перекладывал фрукты, стараясь выложить покрасивее. — Иногда я отменяю некоторые встречи, чтобы он хоть немного передохнул. Вы только ему не говорите, ладно? — С тебя по банке маринованных огурцов и помидоров, — Виль протянул руку. — Сволочь, — Смоленск усмехнулся, скрепляя рукопожатие. — А сможешь-то в Германию свою увезти? — Твои закрутки стоят того, чтобы переплачивать за перевес. «А к моим огурцам ты не так трепетно относишься», — слегка обиженно подумал Григорий. — Мужики! Волгоград побелел. — Мужики, я к кому обращаюсь? Твангсте, Смольный, Волжский, тащите свои задницы сюда и помогите мне с сумками! — Камалию было слышно даже за сотню метров. — Как она только нас узнала с такого расстояния? — мрачно спросил Виль, бросая на стол нож. — Она и не такое умеет, — ещё мрачнее ответил Григорий. Когда Твангсте принял мешок от Камалии, немецкая ругань была слышна на ближайшие полсотни метров. — Моя спина не приспособлена к такому, — Виль с трудом положил куль на землю и с хрустом разогнулся. — Камалия, вы туда кирпичи положили, что ли? — Какие кирпичи, Вилли? — невинно спросила Казань. — Давай сюда, — Григорий закинул мешок на спину. — Спасибо, ты спасаешь меня от перелома позвоночника. Ох, — Виль поморщился и ругнулся на чем-то непонятном. Смольный посмотрел на него как на идиота и что-то сказал на том же языке. Вильгельм раздраженно ответил. — Молодец, Гриша, а теперь тащи это к костру! — Камалия прямо светилась энергией. «Интересно, если поднести к ней счётчик Гейгера, сломается ли он?» — думал Григорий, неся это хозяйство к стоянке. Когда они дошли до поляны, Волжский понял, что счётчик Гейгера не сломается, а взорвётся. — Народ, уже семь вечера! — Смольному хватило одной фразы, чтобы закристаллизовать хаос. — Тула, зажигай костёр, Воронеж и Липецк, сколько можно мучить порося, Ростов, почему так мало воды, иди опять и не халявничай, Курск, бери Белгорода и делай мангал! Так, кого я ещё забыл? — Смольный, кончай командовать, я и Вася сами разберёмся, — Великий Новгород улыбнулся. — А я даже не начинал, — Смоленск усмехнулся. Запахло жареным. — Тула, ты что с поросёнком делаешь?! Тула, зачем огнемётом?! Тула!

***

Спускался поздний вечер. Лес пах влагой, травой и листьями, сверчки пели, комары звенели, звезды россыпью сияли с тёмного неба. Все уже основательно наелись, выпили, и старики начали рассказывать истории из молодости. — Я же просил об этом не рассказывать! — взвыл Курск. — Да ладно тебе, — Тула смеялась. — Смольный, а помнишь, как ты перед битвой на Ворскле надрался, а потом полетел по полю, не разбирая ни своих, ни чужих? — Брянск плеснул себе ещё вина. — Разумеется, нет, я ведь надрался. — Виль, — тихо позвал Григорий. — А у вас как-то поминают погибших в Тридцатилетней войне? Поминки. Весь этот праздник был одними большими поминками, потому что потеряли слишком многих, чтобы об этом забыть даже спустя семьдесят лет. Германия потеряла в Тридцатилетней войне, отгремевшей в середине семнадцатого века, каждого третьего. Григорий знал, что для Вильгельма именно Тридцатилетняя была самой худшей войной в жизни. — По-разному, — Вильгельм задумчиво отпил из бокала. — Лично я каждый год молится за упокой погибших. Кто-то поступает так же как я. Кто-то ходит на могила. Кто-то молча думает о них. Восточная Пруссия почти не задеть в та война, но, — Виль смотрел куда-то вдаль, он вспоминал тот ад, — наш союзник, Бранденбург, чья столица был Берлин, почти уничтожили. Это была война, в которой сломались все. Берлин до сих пор боится Стокгольм, а у Мюнхен при его упоминание начинаться нервный тик. Дрездену и сейчас снится кошмары. Это был ад, который никто не забыть. — Понятно, — тихо сказал Григорий. — Народ! Пошли запускать салюты! — крикнул Ростов с другого конца поляны, разбирая коробку с пиротехникой. Волжский тихо застонал. — Точно, я чуть не забыл, — Виль торопливо встал. — Гриш, попроси не начинать без меня, я пойти к машина. — Конечно. Григорий смотрел, как Воронеж и Курск ставят ракеты на спусковые установки, когда почувствовал холодное прикосновение к ушам. — Виль, ты?.. — он попытался снять с ушей руки Твангсте — они у него всегда были холодные, даже летом — но понял, что это не они, а пластик и металл. Григорий обернулся. Виль стоял за его спиной и улыбался. «Противошумные наушники, — прочёл Волжский по губам. — Поздравляю с победой». Вильгельм протянул ему ладонь, и Волгоград скрепил рукопожатие. На мир спустилась тишина, странная, глухая, мёртвая, точно перед боем. Григорий стоял посреди этой тишины и смотрел, как Ростов, по-детски смеясь, поджигал запалы, как обнимаются Тверь и Новгород, как Казань держит за руку Смоленска. Салюты были красивые и бесшумные. Они огненными цветами расчерчивали тёмное небо, а дым, будто пыль, падал с них вниз. Салюты стряхивали воспоминания, оживляли, но лишь на секунду. Потом они снова сели за стол и начали читать тосты. Вильгельм встал, поднял бокал. — Миру — мир!