По краю параллели

      — Хочешь, я ещё одну песню напишу про тебя? А хочешь, целый альбом? Тайны Хозяйки старинных часов. У тебя же много их, этих тайн, хочешь песню о каждой?       Андрей, хоть и стремится выдать всё за шутку, всё равно умоляет: смотрит выцветшим, потухшим взглядом с затаённой надеждой, сцепляет руки в замок, чтобы скрыть дрожь в кончиках пальцев, улыбается, но улыбка — лишь жалкая тень той настоящей княжеской улыбки, сейчас она скорее для маскировки, чтобы обмануть всех вокруг и хотя бы попытаться — себя.       С Хозяйкой такое не прокатывает.       — Хочу, — равнодушно откликается Хозяйка и накручивает на палец цепь от часов. — Только время отматывать всё равно не стану.       — Жалко, что ли?       — Тебя мне жалко. И Миху твоего жалко. И трудов своих жалко, тебе время отмотать — это просто стрелки вспять направить, а я в это душу вкладываю. Не напасёшься на вас таких.       — Мы всё исправим.       — Да ну? — Хозяйка щурится, разражаясь гортанным, мертвячьим смехом. На несколько секунд Андрею, повидавшему за свою жизнь всякое, делается не по себе. Ну не должны люди смеяться таким смехом. Да и не люди — сказочные персонажи — тоже не должны.       Вот у Михи смех был что надо: залихватский, заливистый, взрывной, такой, что от первых аккордов его хохота хотелось и самому тут же сложиться пополам, подхватывая веселье.       А Хозяйке совсем не смешно.       Хозяйка не то издевается, не то печаль прячет: не поймёшь её, хоть и выдумка, а всё-таки женщина, с ними что в сказке, что в реальности — сплошные загадки.       — Хозяюшка, ну пожалуйста, — Князь осторожно пробует снова. На балконе свежо, за окном шумят кроны деревьев, кое-где уже подёрнутые позолотой: не верится, что через полторы недели настанет осень.       Лето в этом году кажется безумно долгим.       Безнадёжно долгим.       Чудится, будто с переворотом календаря что-то изменится, и первым сентябрьским днём на пороге возникнет Миха, затрезвонит в дверь, как в старые добрые времена, параллельно ещё стуча кулаком в мягкую обивку: что за человек-оркестр, у него даже простой звонок в дверь превращается в симфонию.       Явится за Князем, потащит его, нарядного, в реставрационку на первые пары в новом учебном году, хотя, конечно, обоим глубоко плевать на всю эту монотонщину, на ухо шепнёт, что на большой перемене надо будет сбегать к заливу: там первым осенним утром вода совсем другая, с прозеленью вдоль горизонта и разноцветными камнями на дне, а ещё пиво вкуснее, если бутылку окунуть в воду и проследить, чтобы она не уплыла от берега.       Чудится, будто это лето — просто неудачная выдумка, страшная фантазия, которая сгорит в огне прошлого последней августовской ночью, а наутро всё станет по-другому, ведь осень не может начаться без Михи.       Время не может идти дальше без Михи.       Что это вообще за глупая формулировка — без Михи. Так не бывает. Такого не бывает. Такого не может быть уже почти четверть века, больше половины княжеской жизни, они же всегда — вместе, друг с другом, друг у друга в головах, почти единый организм, они просто не могут по отдельности.       Не смогли по отдельности.       — Что ты хочешь взамен? — Князь пытается торговаться. Зря: по части уговоров в их дуэте всегда был Миха, у Андрея же ещё ни разу не вышло сторговаться, выбить хитростью нужные условия. Дипломатия — да, с дипломатией у него складывается не в пример лучше, однако с Хозяйкой дипломатия бесполезна, как, кажется, бесполезны и уговоры.       Но ведь должно сработать хоть что-то.       — Хочу, — Хозяйка равнодушно ведёт плечом, усаживается в кресло и закидывает ногу на ногу, — часы от Бартоломью Ньюсама. Хороший часовщик был, жаль, циферблатами обменяться не успели. Хочу выпить чаю с пирожными с Марией-Антуанеттой.       Князь протяжно вздыхает и каждой клеткой издёрганной души чувствует, как искусно над ним издеваются.       — Ты же сама можешь себе это устроить. До Бартоломью не так уж далеко, всего пять веков. Я тебе зачем? Ты ведь по своему желанию это себе запросто устроишь.       — Устрою, — легко соглашается Хозяйка, снизу вверх глядя на Андрея: смотрит так, словно по одному волоски с головы выдёргивает, прошивает взглядом с интересом учёного — интересно, что будет? А ничего не будет. — Просто не хочу. Хочу, чтобы кто-нибудь хоть разок вместо меня сделал то, что я могу сама. Женские капризы, знаешь ли. Ну? Устроишь встречу с Бартоломью? А пирожных добудешь?       — Я могу придумать песню про часовщика. — Единственное, что он может предложить, и ощущает себя последним глупцом. — Подойдёт?       — Нет, — отрезает Хозяйка и поднимается на ноги. На мгновение Князю становится страшно, что она сейчас уйдёт навсегда, и у него больше не будет шанса что-то исправить, о чём-то попросить: он выкрикивает нервное «стой!», но только распугивает стайку птиц на дереве за окном и отмечает, как начинает неприятно саднить связки. Хозяйка взмахивает вуалью и растворяется в тумане.       Снова не успел.

***

      — Подворотни, на самом деле, совсем не подворотни, а порталы, понимаешь, да? — вдохновенно вещает Миха, размахивая руками и голося на всю улицу: тихо он не умеет в принципе, кажется, будто у него в генетическом коде прописаны настройки, которые уже ничем не сбить. Посреди ночи его низкий, но очень звонкий голос ощущается почти всеобъемлющим, заполняющим пространство, сердце и голову. — Вот так нырнёшь в первую попавшуюся, знать ничего не будешь, а вынырнешь уже в другом веке, сечёшь, Андро? Машина времени, ё-моё!       Юный, пока ещё ведущийся на все Михины выдумки Андрей не может не улыбаться и готов хоть прямо сейчас прыгнуть в любую подворотню, ухватив Миху за руку и утащив следом за собой: одному исследовать перипетии времени совсем не так интересно, как вдвоём, а вот если вместе — то пожалуйста, это они завсегда.       — На самом деле, надо просто внимательно смотреть, — продолжает Миха, задирая голову и глядя в небо, словно выискивая там несуществующие созвездия. — Или нет, даже не смотреть, а чувствовать, понимаешь? Чувствовать надо. Иногда ввалишься куда-то в арку, и ничего, всё как обычно, а иногда — так сквозит…       — …мочой там сквозит, — сгибаясь от смеха, перебивает Князь. — Или помоями. Мих, ну правда, чем там может сквозить!       Миху от такого чудовищного непонимания взрывает моментально.       — Не веришь мне! — тёмные глаза полыхают огнём возмущения и какой-то глубинной обиды, что именно Княже, с которым они знакомы всего два месяца, но который уже кажется самым близким на свете человеком, ставит его слова под сомнение. — А ну пойдём!       — Да куда, Мих, час ночи, — пытается воззвать к здравому смыслу Андрей. Зря: взывать там не к чему, и он это прекрасно знает, но почему-то всё равно надеется, что именно сейчас его уговоры сработают. Миха хватает его за руку и тащит в одному ему известном направлении.       — Час, не час! Мы уже и так всюду опоздали, куда торопиться-то! Я щас тебе покажу, ты всё поймёшь!       Он, не сомневаясь ни на секунду, что Андрей действительно поймёт, вталкивает его в странноватого вида арку и замирает, не отпуская чужой руки: ладонь Князя совсем замёрзшая, ладонь Михи горит пожаром, и как не холодно ему в тонкой косухе, пока Андрей дрожит, тепло одетый и замотанный по самое не могу в тёплый шарф.       Все звуки вдруг исчезают: не слышно эха, не слышно редких машин, проносящихся по улице снаружи, не слышно только что звеневшего бутылками бомжа. Андрей слышит только тихое Михино дыхание и его гулкий пульс — или это его собственное сердце колотится так, что отдаёт в ушах? Время действительно начинает сквозить, как и обещал Миха. По коже пробегают мурашки, и подворотня кажется совсем нездешней, мистической, будто время в самом деле проходит сквозь них, впитываясь в кости, артерии, мышцы, оставляя искрящиеся секунды прошлого в глубине зрачков, отпечатываясь на внутренней стороне лёгких, заполняя собой вены. Миха поудобнее перехватывает его за локоть, не отрываясь от голубых глаз, смотрит, как меняется выражение Андрюхиного лица от скептического до восторженно-неверящего.       — Чувствуешь? — нетерпеливо спрашивает Миха, выжидая несколько секунд (дней? вечностей?). Андрей трясёт головой, кивает, не в силах вымолвить ни слова. Вечность постепенно откатывается на второй план, движение воображаемых стрелок замедляется, переставая изламывать ткань реальности.       Вот ведь Миха.       Как придумает что-нибудь, так хоть стой, хоть падай.       И правда ведь сквозит.       — Это везде так? — Андрей вцепляется в горячие Михины пальцы, требует немедленного ответа. — Или только в этой?       Миха ведёт плечом, вдруг улыбаясь счастливо-долбануто.       — Как повезёт.       В гудящей от непрерывного перебора всех возможных вариантов голове вдруг зажигается фонарик: ну точно же, точно. Андрей вскакивает из-за стола, едва не опрокидывая открытую банку с краской, и порывается немедленно куда-то бежать. Усилием воли опускает себя обратно на стул, выравнивает дыхание, хотя пульс так и шкалит.       Где это было?       В голове мечутся мысли, адреса, названия улиц, перемешиваются года и месяцы, и из вихря слов и воспоминаний вдруг вываливается табличка «Большая Морская».       Большая Морская.       Это было на Большой Морской.       Андрей почти уверен, что сейчас всё получится: и не нужна ему помощь никакой Хозяйки, он сам прекрасно всё сделает, Миха ему давно всё рассказал, будто знал, что понадобится.       И ведь правда понадобилось.       Он мчится по улице с шальной улыбкой, словно на первое свидание, озарённый собственной идеей, срывает подозрительные взгляды прохожих, но ему так восхитительно всё равно — в голове пульсирует надежда, по венам растекается восторг, а сердце впервые с июля зажигается слабым, но таким тёплым огоньком.       Сейчас у него всё получится.       Он просто сосредоточится на том воспоминании, когда они с Михой посреди ночи стояли в подворотне, держались за руки и смотрели друг другу в глаза, восстановит всё в памяти — да там и восстанавливать нечего, он и так всё помнит до мельчайших деталей — и окажется в том моменте, что-то шепнёт, что-то сообщит. Изменит ход событий.       Всё получится.       А когда вынырнет из секундного времяворота — в настоящем уже всё изменится, и они будут вместе, и, возможно, даже в этой чёртовой подворотне, когда Андрей откроет глаза, Миха уже будет стоять рядом.       Андрею плевать на косые взгляды, нет дела до чужого мнения — никогда не было, так зачем задумываться сейчас. Он влетает на всех парах в знакомую по воспоминаниям подворотню, замирает ровно посередине, крепко зажмуривается: по памяти рисует за пределами арки полную луну, на стене — нецензурную фразу, выведенную чёрной краской, восстанавливает звук бутылок, которые тогда перебирал на помойке пьяный бомж, вспоминает запах сырости и дыма. Восстанавливает ощущение крепких горячих пальцев на своих локтях. Восстанавливает звук чужого (родного) дыхания и работающего с едва заметными ритмическими сбоями сердца.       Сейчас всё должно получиться.       На мгновение Андрею кажется, будто его действительно кто-то держит за руки, и сумерки сменяются ночью, и на дворе не две тысячи тринадцатый, а восемьдесят девятый, и не август вовсе, а промозглый ноябрь: по крайней мере, дрожью его окатывает только так.       Нужно открыть глаза.       Он сейчас откроет глаза и увидит перед собой тёмный, с лёгкой сумасшедшинкой Михин взгляд. И ресничку, упавшую на правую щёку. И почувствует — уже почти чувствует — запах его сигарет.       И всё станет хорошо.       Миха ведь знал, он же не просто так показал ему эту подворотню-портал.       Он не мог не знать, что однажды это понадобится.       Андрей вбирает в лёгкие побольше воздуха, словно перед нырянием на глубину, отчаянно верит — сильно-сильно-сильно — и распахивает ресницы.       Вместо Михи его встречает Хозяйка, на этот раз взирая почти раздражённо.       Князю хочется не то разнервничаться и закричать, не то разрыдаться, как пацан. Ну почему?       — Хотел меня обойти? — холодно интересуется Хозяйка, подходя к Андрею вплотную и толкая его ладонью в грудь. За что, за что, за что. — Думал, что я про эти ваши фокусы не знала? Подворотни, порталы. Может, догадаешься сам, кто тогда вам помог? Мечтатели хреновы. Сладкая парочка фокусников.       — Ты не могла, — осипшим от волнения голосом произносит Андрей. — Я тогда тебя даже не придумал. Тебя не было. Были только мы, и это всё было по правде.       — Ты выдумал меня, — раздражение в голосе Хозяйки можно разливать по пробиркам и выставлять в лавке чудесностей, — и я стала существовать всегда. Я же Хозяйка старинных часов, забыл? Ты дал мне власть над временем. И я больше не часть тебя, поймёшь ты когда-нибудь или нет?       Власть над временем. Ну конечно. Над всем временем — это и есть ответ.       — Это и к лучшему, — Князь горячо — горячечно? — взмахивает рукой. — Власть над целым временем — а я прошу какое-то мгновение, тебе что, сложно? Я ведь уже здесь, меня даже в пространстве переносить никуда не надо, и я восстановлю всё по памяти, только крутани стрелки, — Андрей молит, умоляет, просит чуть не со слезами в голосе: ещё никогда никого так не просил. — Я сделаю что угодно. Просто скажи, чего ты хочешь.       Хозяйка угрожающе сужает глаза, и где-то за левым плечом начинает тикать: Князь уже выучил, что такой опасно искрящийся звук — неизменный спутник хозяйкиного раздражения, подходящего к критической точке.       Он ждёт чего угодно: пощёчины, резкого окрика, как её достали все, а один неугомонный Князь — в особенности, ждёт, что Хозяйка выдвинет какое-нибудь нереальное (но Князь обязательно придумает, как его выполнить) условие и направит время вспять.       Верит, до сих пор отчаянно, до слёз верит, что всё-таки получится.       Вместо этого Хозяйка с горечью вздыхает и снова исчезает во мгле.       Не получилось.       Князь прислоняется к обшарпанной стене, запрокидывает голову и закусывает губу, чтобы не завыть от боли диким воем.       Ему кажется, будто из груди раскалёнными каминными щипцами вырывают ещё одну частичку сердца.

***

      Андрей ловит Миху везде: пытается поймать в обрывках фраз, между строк их общих песен, в отражении Финского залива около заброшенного маяка в Петергофе, в зеркалах, когда краем глаза выхватывает отголосок чужого мимолётного движения, хотя рядом никого нет, в свете фонарей, в дыму сигарет. Однажды Князь настолько свихивается, что даже самому становится стыдно: покупает пачку любимых Михиных сигарет, которые ему самому вообще-то не нравятся, и скуривает медленно, смакуя каждую затяжку, наполняет воздух вокруг себя призрачным присутствием — и всё равно не добивается ровным счётом ничего.       Хозяйка показывается всё реже, однажды заявляя, что такими темпами Княже действительно сойдёт с ума, а Андрей дёргается, словно ему залепили звонкую затрещину, и гневно запрещает ей называть себя так. Потому что Княже — это только для Михи, Княже — это их общее, случайно произнесённое, вырвавшееся в первый раз у Андрюхи в комнате, когда Миха пытался научить его переставлять аккорды, наваливался грудью на княжескую спину, симметрично выставляя пальцы на нужных ладах; Княже — это личное, почти интимное, не для чужих, а для одного лишь Михи. В этот день во всей квартире вдруг перестают ходить часы, и никакие батарейки не помогают — Князю делается истерически смешно от такой маленькой мести Хозяйки. Действительно, пусть повозится, пусть хотя бы попытается почувствовать, каких трудов стоит управлять Временем. Князю нужно только договориться с вышедшим из строя часовым механизмом, Хозяйка же всеми этими часами крутит и вертит по своему усмотрению. Тут и вправду нужен талант.       Андрей рисует Миху совсем юным, рисует — чуть постарше, рисует счастливым до искр на кончиках пальцев и задумчивым, рисует мрачным, но по-прежнему невыносимо трогательным, рисует в разных настроениях и позах. Альбом заканчивается и отправляется в тайник на полке: Андрей не хочет, чтобы эти рисунки кто-то видел, — в голове ледяной стужей проносится фраза «покажу Михе», и на мгновение от такой реальной, искренней мысли делается страшно, — никому он ничего не покажет, а Агата даже не подумает залезть в его наброски.       Андрей рисует Миху совсем взрослым, образца буквально трёхмесячной давности, — игнорирует его седые пряди, словно, изменив образ на рисунке, он сможет изменить и уже случившуюся реальность, и всё пойдёт по-другому. Рисует, призвав всё своё воображение, Миху постаревшим: смотрит на вышедший из-под карандаша набросок долго-долго, пытаясь уложить в голове тот факт, что Миха вообще не хотел стареть, и то, что Андрей уже в принципе никогда не увидит его постаревшим.       На лист, измазанный графитом с ребра ладони, одна за другой падают солёные капли, размазывая серые линии, размывая очертания, стирая так и не случившуюся реальность, не оставляя ей ни единого шанса даже на бумаге.       Андрею ведь не нужно много, ему просто немного времени, совсем чуть-чуть по сравнению с необъемлемой вечностью-бесконечностью.       По затылку легко проходится прохладная ладонь: Андрей дёргается от прикосновения, это не Агата, её вообще сейчас нет дома, это что-то незнакомое, непонятное. Он вскидывает голову и, смаргивая пелену слёз, видит перед собой Хозяйку. Чёрт бы её побрал, и ведь надо было заявиться именно сейчас. Он сердито шмыгает носом, вытирает глаза, сводит брови к переносице: Хозяйка без интереса наблюдает за его попытками показаться неуязвимым.       — Ты его не вернёшь, — роняет она и садится на край стола, протягивая руку к княжескому подбородку и заставляя посмотреть на себя. — Прими это уже наконец.       — Помоги мне.       — Нет.       — Почему? — Князь дёргает головой, сбрасывая касание, отталкивается от пола, чтобы со скрежетом ножек по полу отъехать на стуле назад.       — Не имеет смысла. Это ничего не изменит. — Хозяйка вздыхает так, словно в миллионный раз объясняет очевидную вещь не желающему слушать ребёнку.       — Изменит, — упрямо заявляет Андрей. — Я знаю, что нужно изменить. Я уже всё придумал, мне нужно только оказаться в нужное время… в нужном месте. Это место — рядом с Михой. Всё будет по-другому.       Саркастический, глухой, мёртвый смех заполняет душную комнату.       — Не глупи. Ты его лучше меня знаешь: с чего ты взял, что он вообще будет тебя слушать? При жизни не слушал — а сейчас почему будет иначе?       Хлёсткий вопрос бьёт наотмашь: Хозяйка знает, что спросить, а Князь впервые за их мучительные разговоры не знает, что ответить.       Почему он станет слушать?       Потому что Андрей расскажет Михе, как всё будет, если он не прекратит.       Миха только засмеётся демонически и скажет, что таков и был план. Ну да. Сдохнуть молодым. Всё как по расписанию. Не аргумент.       Потому что Андрей даст ему надежду, ведь «Тоддом» Миха загорелся, Андрей почти верит, что под конец тот и не захотел бы умирать, не завершив столько дел. Миха же хотел. Театр хотел. «Гамлета» вот хотел. Цирк. Планов громадьё.       Миха беспечно отмахнётся, мол, да всё нормально, сейчас подлечится, и зашибись.       Потому что Андрей скажет, что Миха ему нужен, нужен ему, очень нужен, скажет это напрямую впервые в жизни, скажет, хотя никогда раньше этого не говорил и даже не думал, что нужно, — это всегда разумелось само собой, он думал, что Миха знал.       Выходит, не знал.       И это единственный Андрюхин самый важный прокол.       Может, скажи он ему тогда — тогда, ещё в далёкие девяностые, что Миха нужен просто так, без всяких закидонов, всё было бы по-другому.       Может, разойдись они в две тысячи одиннадцатом иначе, сейчас бы Андрей действительно рисовал стареющего Миху и ржал как не в себя, слушая горшенёвские возмущения и ответный рвущийся наружу смех вперемешку с полупохабными шуточками.       — Потому что я теперь знаю, что сказать, — умоляюще, почти неслышно шепчет Князь, закусывая губу и глядя на Хозяйку с такой мольбой, что на мгновение и у неё около зрачка мелькает тень жалости.       — Мне жаль. — Хозяйка снова порывается исчезнуть в самый неподходящий момент, но Князь к таким фокусам уже привык и держится наготове: вскакивает и хватает её за руку, не давая испариться.       — Пожалуйста, прошу, — твердит он, едва не дрожа от напряжения. — Пусть это будут не девяностые, хорошо. Отмотай… ну, скажем, на три года назад? Мне хватит. Нам этого хватит, всё ещё можно поменять.       Хозяйка встряхивает головой, заставляя колпак опасно покачнуться.       — Сколько ещё раз тебе повторить, что ничего не изменится?       — Ты просто не веришь, а я верю! — выпаливает Андрей с несвойственным ему жаром: не иначе как многолетнее Михино влияние вырывается на волю.       — Идиот, — тоскливо заявляет Хозяйка и высвобождается из ослабевшей хватки.       Андрей смотрит ей в спину, вдруг со всей чёткостью понимая, что видит её в последний раз, если не сможет прямо сейчас придумать что-нибудь совсем уж этакое.       И решение приходит само.       Давай, давай, только согласись. Выслушай.       — Я знаю, что тебе предложить. Тебе понравится.       Хозяйка оборачивается и вздёргивает бровь. Замирает у двери.       — Ты же управляешь Временем, так? — Андрей старается говорить ровно, не выдавая жесточайшую дрожь в голосе. — Не хочешь взять немного лишнего? Забери моё, сколько захочешь. Используешь там по своему усмотрению. Отстегни от моей жизни несколько лет, возьми, сколько пожелаешь, только взамен отмотай немного. Справедливая цена.       В воздухе что-то щёлкает.       Во взгляде Хозяйки что-то неуловимо меняется, и Андрею вдруг кажется, что сейчас его распылят на мельчайшие частицы, развеют по ветру времени часами-минутами-секундами, сотрут из времени вовсе: настолько злой он не видел Хозяйку даже в самые дурные времена.       — Торгуешь временем? — шипит, выплёвывая слова ему в лицо, Хозяйка. — С кем вздумал торговаться? Кто тебе это время дал, чтобы ты его так легко предлагал взамен? Кто ты такой, чтобы продавать его? Оно тебе не принадлежит! Ты не можешь распоряжаться им, как взбредёт в голову!       Вокруг поднимается вихрь, словно кто-то разбивает разноцветный витраж и запускает стёклышки в сумасшедший ураган: Время неистовствует, Хозяйка рвёт и мечет, ткань мироздания сходит с ума — надо же, Андрей и не думал, что для того, чтобы вывести Хозяйку из себя, нужна такая мелочь.       Видимо, всё-таки не мелочь, если на методичное выклёвывание мозга Хозяйка реагировала только тикающим раздражением, а на наивное предложение едва не сводит с ума само Время.       — Стой! Подожди! — Андрей с криком пытается дотянуться до хозяйкиного локтя, ухватить покрепче, замереть, извиниться, предложить что-то ещё. Но на этот раз усилия тщетны: Хозяйка сверкает взглядом и исчезает, оставляя после себя дичайшую пустоту внутри, раскиданные по всей комнате листы бумаги, где почему-то оказывается стёрт постаревший Миха, и ощущение полнейшей безысходности.       Доигрался.

***

      Последние августовские дни тянутся бесконечно долго, словно кто-то решил запереть Андрея в его личном аду, личном нескончаемом лете — он всегда любил лето и хотел, чтобы оно не заканчивалось подольше, они с Михой частенько мечтали о вечном лете, но конкретно лето две тысячи тринадцатого хочется перемотать побыстрее, хочется, чтобы сменилось хотя бы время года и страница календаря, чтобы поменялось хоть что-то, чтобы вырваться из этой ловушки хотя бы формально.       Быть пойманным летом.       Миха действительно оказался им пойман и не выпущен.       У Андрея ещё есть шанс.       На улице нестерпимо ярко сияет солнце, и кажется, будто до осени ещё так далеко, и тепло такое странное, необычное для Питера: кажется, будто всё насмехается над Андреем, у которого в душе вот уже полтора месяца непрерывно идёт дождь и стоит лютый холод.       Он хочет забыться сном, чтобы увеличить шансы на встречу с Михой хотя бы во сне, — но сон упрямо не идёт, Андрей почти не спит, да и сны ему теперь не снятся тоже. Он хочет бодрствовать как можно дольше, чтобы придумать ещё больше способов, как бы обмануть время, перехитрить реальность, сделать всё по-своему, — но бодрствование в какой-то момент превращается в «просто держать глаза открытыми», потому что жизнь куда-то испаряется, он не чувствует приблизительно ничего, кроме опустошения и слабой, едва теплящейся надежды, которая с каждым днём будто тает в руках, утекает сквозь пальцы, растворяется в свете рассветных лучей.       Он хочет поговорить с Михой, услышать его извечное «да чё ты, прорвёмся, ё-моё!» и улыбнуться такому оптимистичному взгляду на любой, даже самый беспросветный пиздец, тянется к телефону — и душит в себе глухой вой, потому что звонить больше некому, мёртвый говорить не может, я на связи, жду ответ, а ответа нет и не предвидится.       Отчаяние обволакивает его тёмными волнами, утягивая на дно, распластывая по острым рифам, царапая обломанными краями ракушек, застывая кристаллами соли в глубоких порезах.       Не спас. Не вытащил. Не договорился.       Со стрелками часов тоже ничего не вышло.       Что же он за сказочник такой, раз не может переиграть сюжет в угоду собственной сказке?       Он всё чаще ходит пешком в одиночестве, уходит из дома под вечер, когда улицы, зияя пастями, озаряются светом фонарей и пустеют, и почти не смотрит, куда идёт, — Андрей следует зову сердца, ведь надо не смотреть, а чувствовать, Миха же говорил. Наугад ныряет в арки и дворы-колодцы, сто миллионов раз виданные-перевиданные, знакомые, как узор радужки Михиных глаз, и надеется, что вот сейчас ему повезёт, и портал откроется, и его перебросит именно туда, куда надо.       Вглядывается в отражения луж, шагает наугад, отстранённо веря, что сейчас не наткнётся на дно, а улетит вниз, в параллельную вселенную, где всё по-другому, и они с Михой не расцепились.       Неосознанно ищет Миху в лицах прохожих, как неосознанно искал тогда, после две тысячи одиннадцатого, когда наотрез не желал его видеть, но так отчаянно мечтал случайно пересечься на улицах тесного — в одночасье ставшего таким огромным — Питера.       Ищет порталы, упоминания, напоминания, ищет аромат хвойного леса и забористых сигарет, ищет отголоски звучного смеха и сбивчивой, бегущей впереди себя речи в чужих разговорах.       Ищет. Ищет. Ищет.       — Андрюх, — Миха вдруг подрывается с подоконника, молнией метается к безмятежно сидящему на кровати Андрею. Князь даже не успевает уловить резкую, словно по щелчку пальцев смену горшенёвского настроения: только что каждый тихо-мирно занимался своим делом, перебрасываясь лёгкими фразами, из-под руки Андрея на бумаге вырисовывался Хозяин леса, а Миха перебирал струны гитары, заполняя маленькую комнату переплетениями нот. Сейчас же Миша вдруг смотрит на него снизу вверх огромными, отчаянными глазами, укладывает ладони ему на колени, опустившись на пол, и будто чего-то ждёт.       Не решается на что-то.       Боится чего-то.       — Мих, ты чего? — осторожно интересуется Андрей, опасаясь спугнуть тонкое, хрупкое, неверное равновесие. Равновесие ли?       Миха с лёгкостью превратит зыбкость бытия в амплитудный маятник, если пожелает.       Раскрутит ткань бытия, как юлу, пустит по ней рябь, как по воде от брошенного в неё камня.       Андрея вдруг дёргает изнутри: как водится, именно в моменты молчания пора обеспокоиться, что такого затеял Горшок. Пока шумно — можно выдыхать. Стоит тишине воцариться хоть на пару секунд — кто знает, то ли он очередную пакость уже воплощает в жизнь, то ли намыливает верёвку, с Михой до конца ни в чём нельзя быть уверенным.       — Мих. — Невысказанное «не тяни кота за яйца» замирает в горле, сейчас явно не время для подобных выражений. — Ну что ты?       Миха коротко мотает головой, вздыхает, но не отрывает взгляда.       — Ты веришь, что каждый человек достоин… ну, — он кусает губы и всем видом пытается показать, как ему глубоко наплевать на ответ, да и на сущность вопроса тоже, но глаза выдают с потрохами, — что каждый заслуживает любви? Просто так. Без причин любить, понимаешь?       Княжеская бровь ползёт вверх, Андрей даже не успевает тормознуть собственную мимику. Надо же. Горшок — и о любви.       Сейчас, видать, что-то конкретно переклинило.       Князя вдруг начинает клинить тоже.       Слова в момент теряются, рассыпаясь звёздной пылью, растворяясь в жёлтом свете лампы, и в воздухе повисает что-то странное, терпко-сладкое, неровно дышащее.       Сердце колотится чаще, поднимаясь до самого горла.       Причину подобных мыслей Андрей может угадать почти наверняка, — сто пудов, снова поссорился с родителями, от отца прилетело что-то неласковое, зацепив в этот раз нечто особенно уязвимое, он почти уверен в этом, но всё-таки, всё-таки… Отчего-то не выходит свести всё в привычные шутки и хлопнуть по плечу, изрекая философское «да и хуй с ним».       Вдруг кажется жизненно важным найти другие слова, чтобы в воздухе перестало сквозить пронизывающей душевной болью.       «Любовь безусловна» — отдаёт новомодными россказнями из дамских журналов.       «Тебе не нужно заслуживать любовь» — тошнотворно веет дешёвыми сериалами.       «Я тебя люблю. Этого достаточно?» — так просто и так подходяще, но Князь сжигает эту мысль ещё на подлёте к стратосфере. Он не скажет такого, не скажет, не скажет.       Стоило бы.       — Мих, ты с ума сошёл, что ли? — рот дёргается в нервной улыбке, приподнимаясь с одной стороны чуть выше. Андрей на всякий случай накрывает ладонями Михины руки, так и покоящиеся на коленях, и не даёт вырваться. — Каждый, не каждый… Ясен пень, что каждый. Всё равно же найдётся какой-нибудь сумасшедший, который… другого такого же встретит и не отпустит. Такая вот херота.       Миха выдыхает: неужели и правда от волнения дыхание задержал? В едва уловимых тоскливых вспышках у самых зрачков Князю чудится разочарование. Ждал чего-то? Почувствовал, что Андрюха только что едва не ляпнул, но всё же сдержался?       Может, и зря сдержался.       — Как есть херота, Андрюх. Забей. — Он скалится в жутковатой ухмылке и снова забирается с ногами на подоконник, начиная терзать гитару в пять раз сильнее. Доминантсептаккорд, взятый дрожащими пальцами, вдруг звучит с необычайно пронзительной грустью.       Не находит.       Андрей, как назло, не находит ни одного воспоминания, где хоть раз напрямую сказал бы Михе, что тот для него чудовищно важен. Это обычно Миха трындел на половине интервью: мол, мы как один человек, мы живём в головах друг у друга, мы… мы… мы… Андрею почему-то всегда казалось излишним говорить о таком вслух: и так ведь всё ясно. Для других вслух — аболютно лишнее. Для Михи — зачем, если Миха сам всё знает?       Сейчас — жалеет.       Вместо «ты потрясающий» всегда были огоньки в глазах и неподдельно восторженное «не, ну это охереть, Мих». Как будто не про него самого, а только про то, что он сочинял.       Вместо «я хочу, чтобы ты был в порядке» — полушутливое «не кушай свою ручку, пожалуйста», как с маленьким ребёнком, как в песочнице, были уверенные касания, были попытки призвать к совести и хоть немного притормозить в твёрдом намерении сжечь себя заживо.       Вместо «давай держаться вместе, будь рядом» — громогласное «блять, Гордейка, ты бы ещё по разным этажам комнаты искал! Похуй, нас вместе заселяй!»       Вместо «люблю»…       Вместо. Вместо. Вместе.       Андрей прислоняется лбом к стеклу, в отражении которого мелькает знакомая тень. Как быстро можно привыкнуть к ожившим фантазиям.       Но фантазия вдруг удивляет его самого.       — Ты, конечно, наглец и нахал, — с порога заявляет Хозяйка, которую он уже не чаял увидеть в своих стенах. — Но такого сумасшествия я ещё не встречала.       «Миха был ярче в своём сумасшествии», — хочется заявить так ревностно, словно кто-то посягает на то, что Миха вообще во всём был самым-самым. Но Андрей молчит, глядя куда-то мимо Хозяйки.       — Так уж и быть, получи своё время, — Хозяйка выглядит надменно-самодовольной, но раздражения это на сей раз почему-то не вызывает. — Отмотаю. Не просри свой последний шанс, — холодно роняет Хозяйка и, не оставляя Андрею ни единой возможности уточнить, что бы это значило, раскручивает стрелки часов.       Подготовиться к путешествию во времени Андрей, конечно, не успевает тоже: он вдруг всхлипывает от обилия ощущений, когда из лёгких выбивает весь воздух, мир вокруг начинает крениться во все стороны разом, в ушах свистит и звенит, внутренности словно опускаются вниз, а тело летит чуть позади сознания, оставляя атомы догонять поток мыслей. В себя он приходит спустя — нет, не спустя, а назад, несколько мгновений назад, в конце концов, его же в прошлое перебросили, — мешком валится на колени, придерживаясь рукой за угол дивана. В груди ёкает радостно-тревожно: неужели Хозяюшка и правда не обманула, подарила такое желанное время?       На смену первому восторгу приходит смутная тяжесть: в голове роятся книжно-киношные напоминания о том, что менять ничего нельзя, смотреть себе-прежнему в глаза тоже не стоит, да и вообще сматывался бы ты, Андрюха, отсюда по-хорошему. С другой стороны, Хозяйка с её педантичностью едва ли стала бы рисковать порядком мироздания ради княжеских подвигов.       Остаётся только разузнать, в какой конкретно год его перебросило вихрем времени.       «Не просри свой последний шанс» — ну конечно, Хозяйка именно так и сказала, значит, у Андрея действительно всё должно получиться. И тогда в настоящее-будущее они вернутся уже вместе с Михой.       От облегчения Князю хочется рассмеяться в голос: и он не отказывает себе в этом удовольствии, запрокидывая голову и впервые за… за сколько? впервые с июля? впервые с две тысячи одиннадцатого? впервые хохочет так, что сдавливает рёбра.       Взгляд упирается в противоположную стену, где пришпилена сольная афиша.       Смех застывает где-то в горле, размерзаясь до огромных размеров, превращаясь в острую ледяную глыбу, царапая гортань.       Хозяйка знала, как поиздеваться ещё сильнее.       Жестокая, жестокая шутка, хочется взвыть Князю, ему бы не то рвануться спасать Миху прямо сейчас, не то разреветься от несправедливости: ну почему им дали так мало времени?       Почему так мало?       Едва перевалило за середину июля две тысячи тринадцатого. Он не мог ошибиться.       О каком, чёрт побери, шансе толковала Хозяйка?       Здравый смысл подло отказывается сотрудничать, воет сиреной и мигает всеми возможными датчиками: в голове бушует шторм, внутренности всё ещё приходят в себя после короткого путешествия во времени (интересно, а если бы Хозяйка всё же перебросила в девяностые, что бы случилось, раз ему даже от такой мелочи поплохело?), и Князя разрывает противоречивыми желаниями.       Взглядом суетно обводит комнату, разыскивая мобильник.       Позвонить? Предупредить? Просто явиться на порог дома, вышибить дверь и силком потащить в больницу, под неустанное наблюдение эскулапов? Да Миха ему за такое наваляет так, что врачи потребуются уже Князю, с Михи станется.       Немедленно запретить ему появляться на репетициях, подговорить всех причастных, чтобы поотменяли всё к чертям, чего бы это ни стоило? Утащить на отдых, бросив всё и всех? Не те времена, Княже с ним так просто не справится. А Миха из-за своей упёртости, будь она неладна, даже шага навстречу не сделает.       Где-то на задворках сознания отголосками звучит наполовину безумный смех Хозяйки. Как он там её убеждал? Теперь знает, что сказать? Теперь послушает? Выходит, Хозяйка знала их обоих лучше, потому что Андрей ничего, ничегошеньки не знает, и все слова кажутся глупыми и напрасными.       Впрочем, если уж и делать глупости, то хотя бы так, чтобы потом не пожалеть.       Чтобы не жалеть всю предстоящую вечность.       От недавнего путешествия во времени всё ещё зудит желудок и побаливает голова, и ориентация в пространстве слегка нарушена — Князь несколько раз зажмуривается и делает вдох-выдох, чтобы получше владеть собой, высовывает голову в окно, чтобы продышаться. Снаружи вечереет, сумерки едва-едва подёргивают небо, но ещё не затемняют его: так, едва дышат синей акварелью на светлое петербургское небо. Если повезёт, может застать Миху дома.       Князь скатывается вниз по лестнице и, погружённый в собственные мысли, двигается знакомым маршрутом. Ему даже не нужно смотреть, куда он идёт, — даже состояние полузабытья, как сейчас, он с лёгкостью найдёт дорогу, потому что каждый шаг до Михи выжжен на обратной стороне рёбер, выгравирован на венах серебряной иглой, отпечатан на отголосках выдохов.       Ему бы просто — дойти, увидеть. Пусть чушь, но всё же сказать.       Выйти по сумеркам на детскую площадку, посидеть на качелях — сорокалетние лбы, а всё туда же — ребячество, молодецкая удаль. Сидеть, разговаривать, молчать вместе. Как тогда.       Качели около дома — маленькое место для побегов. Они достаточно рядом, чтобы успеть быстро вернуться домой, но достаточно далеко, чтобы никто не смог увидеть их из окна: благо что окна выходят на другую сторону, да и сами качели летом надёжно скрыты от любопытных глаз густой листвой. Князю каждый раз смешно, когда он видит, как долговязый Миха пытается уместиться на узкой деревянной полосочке: коленками уши задевает, хочется ехидно прокомментировать Михину позу, но на святое посягать не стоит, а качели для них — именно что святое, этакое убежище, когда очень надо поговорить, по телефону не выйдет, а дома у Михи опять раскардаш и прописывание целительных люлей по всем пунктам.       — Чего там у тебя?       Миха дёргает головой, вертясь на качелях в пять раз активнее и пытаясь поудобнее устроить руки, ноги и собственную неприкаянность. Барабанит по бёдрам, обхватывает себя за плечи, дышит рвано, словно курит дольше, чем живёт. Князь неслышно вздыхает и дотягивается до его колена мыском ботинка.       — Да не вертись ты. Свалишься сейчас, сотрясёшь себе что-нибудь… ну хоть проверим зато, есть ли мозги.       — Завались.       — Ага. — Андрей щёлкает зажигалкой, протягивает прикуренную сигарету нервничающему Мише и несколько секунд выжидающе смотрит, поднимая бровь.       Ждёт.       — Он меня никогда не примет так, как есть, — выпаливает Миха, дёргано обхватывая рукой колено, с яростью дёргает завязавшийся узлом шнурок. — Всегда будет недостаточно.       — Ты про отца, что ли? — понимающе тянет Андрей.       — Про кого ещё-то, ну? Про пятиюродного дедушку. Вот нормальные люди, — передразнивает он отцовские интонации, — вот у нормальных людей!.. Где он их видал-то, нормальных? Тех, кто с утра на завод, вечером с завода, телевизор посмотреть, с женой поругаться и спать? Это, что ли, у них нормально? Ни интересов, ё-моё, ни жизни! — Миха распаляется всё сильнее, ломает брови, кусает губы, сверкает глазами так, что можно поджечь небольшую рощу. — Я если так жить буду, то лучше сдохнуть сразу, понимаешь, да? Нормальные!..       Перехватывать штурвал пора уже сейчас, и Андрей — на самом деле, всегда считающий, что в людях он разбирается плохо — изворачивается так, чтобы мыском кроссовка сочувствующе пихнуть Миху в колено.       — Ну и похер на него, Мих. Ну, то есть, не похер, конечно, он же тебе отец, но если по чесноку — нахуй тебе любовь одного человека, если тебя любят много других?       — Никто нахуй не любит, бля, — сварливо откликается Миха, и Князь с лёгким содроганием улавливает неровные нотки: у него всегда так, чем больнее, тем больше матюков, тем разрозненнее речь, тем больше суеты.       — Миша, блять… Лёха для тебя пустое место, что ли? Мама твоя не любит? Может, Балу тоже просто рядом стоит? Поручик затесался от нехуй делать?       Я тоже нет никто, да?       Никогда — не вслух.       Миха нервно дёргает плечами, сворачиваясь на качелях в совсем уж невообразимую кракозябру, помесь улитки и сложенного в три погибели сказочного горбуна. Отворачивается, чтобы Князь не успел — но Князь успевает — уловить огонёк мольбы в глубине нездорово блестящих глаз.       Андрей трижды матерится про себя, проклиная всю эту припизднутую ситуацию, и поднимается на ноги с насиженного места.       Во дворе никого нет — это и к лучшему.       Молча подходит к соседним качелям, становится напротив Михи и даже не заставляет его посмотреть на себя — огребать вполне определённые пожелания, куда Андрей может с наслаждением прогуляться, сейчас совсем не хочется.       Он так никогда не делал — не было повода, не по-пацански, чокакэтосамое — но сейчас так глубоко наплевать, потому что слов для Михи у него не осталось, а те, что есть, лучше держать при себе, поэтому Андрей просто кладёт руки ему на плечи, терпеливо ждёт, пока Миха прекратит нервно дёргаться во все стороны — даже не вырываться, а просто суетиться на месте, позволяет уткнуться лбом куда-то в живот и несмело двигает большим пальцем — даже не поглаживание, так, робкий отголосок ласкового прикосновения, потому что от Михи никогда не знаешь, чего ждать.       Миха не сопротивляется.       Не орёт неистово, чтобы Князь немедленно перестал.       Не ластится под руки.       Но не сопротивляется. Не поднимает головы, не придвигается ближе, даже не вздрагивает плечами — это уж совсем для него позор, особенно перед Андрюхой, особенно когда они знают друг друга всего ничего, и так упасть в его глазах он позволить себе не может. Сидит тихо и почти не дышит (может, просто боится позорно захлюпать носом?) — не двигается, даже качели не скрипят больше.       Андрей молчит и надеется, что Миха не ощущает, как колотится в клетке из ребёр его собственное сердце.       Я. Я люблю. Этого достаточно? Ты мне нужен.       Миха не отталкивает первым — но нехотя отстраняется, дёргает головой и пытается спрятаться за отросшей чёлкой, бросая взгляд в сторону подъезда: оттуда неспешным шагом выходит Лёша, не уступающий в своей тактичности английским лордам. Лёха умеет хранить чужие секреты. Лёха знает, как не разбить их фарфоровую хрупкость. Лёха вообще как будто очень много знает.       Возможно, даже больше, чем Миха с Андреем о самих же себе — вместе взятые.       Невысказанное «спасибо» повисает в воздухе.       Невысказанное «нуженлюблю» растворяется в ночи.       Андрей перебирает в голове сотни, тысячи, миллионы сценариев — что сказать, как себя повести, как построить диалог. Правильного не находится ни одного.       С непредсказуемым Михой вообще странно загадывать что-то наперёд.       — А… привет, — Андрей чуть ошарашенно кивает головой, не ожидая увидеть в раскрытой двери Ольгу: он-то рассчитывал повидаться с Михой, убедиться, что он точно жив и ещё хоть немного здоров. — А Миха где?       — На даче, — невозмутимо откликается Оля. — Заходи, Андрей, как-то неудобно на пороге.       — Да не, я… пойду тогда, — дыхание вдруг перекрывает огромным колючим комом, а голову заполняет густой туман. — А чего он там, Оль? Надолго? Когда вернётся?       — Через пару дней обещал приехать, — сообщает Ольга — на мгновение сердце сжимается от боли, ведь она ничего не знает. Здесь ещё никто ничего не знает, кроме Андрея. — У него концерт двадцатого в Москве. Ты бы зашёл, Андрюш, на неделе. Он о тебе часто говорит.       — Говорит. — Ком в горле не спешит рассасываться. Миха вообще много чего говорит.       — Я не про интервью сейчас. То, что дома говорит, ни одному журналисту не скажет. — Оля и не знает, как метко сейчас режет без ножа. — Ты заходи, Андрей. Посидите тут. Вдвоём. Мы с девочками к бабушке съездим, а вы… пообщаетесь. С глазу на глаз.       — Ага. Ладно. — Князь выдавливает из себя жуткую улыбку и потерянно пятится к лестнице. — Спасибо, Оль. Я зайду. Давай.       Не вышло. Невышлоневышлоневышло.       Ну ничего, придётся по телефону. Да и доехать тут недалеко — было бы что терять (ему уж точно нечего).       Пульс шкалит так, будто Князь впервые в жизни пытается позвонить понравившейся девчонке, да только с девчонкой было бы куда проще, а то — Миха, с Михой всё не так. Кнопки на телефоне, как назло, западают, набор не идёт, и Андрей бормочет наизусть выученные цифры вперемешку с двухэтажными конструкциями — образчиками непечатного искусства, как будто от этого дело пойдёт быстрее.       И в самом деле идёт.       — Миха, — выдыхает в трубку Андрей и умолкает, чувствуя, как внутри всё сжимается от страха, что ему могут не ответить.       Раз.       Два.       Три.       — Здарова, Княже, — голос у Михи хоть и поугасший, но всё равно не утративший до конца своего былого задора. Князь даже слышит его улыбку перед тем, как тот начинает говорить. — Хорошо, что позвонил. Ты чего там?       — Да так.       Звоню попросить, чтобы ты не умирал.       — Как ты, Мих? — прочищая горло, всё же спрашивает Андрей.       — Рыбу наловил, — буднично сообщает Миха. У него всегда так. Мелодию новую написал. Бухла принёс. Героином поставился. Рыбу наловил. — Скоро в Москву чесать на концерт. Я с Тодда сваливаю, не говорил тебе? Надоело. Вот Гамлет — тема, понимаешь, да? Новое хочу что-то. Драматургия, все дела. Прикинь, если самому режиссёром стать? Только без этой всей хуйни, чтобы там по правилам всё и по канонам. Панк в театре — круто же, да? По-своему чтоб.       — Круто, Мих. — Андрей не улавливает и половины из того, о чём вещает Миха: вслушивается в бархатные интонации его голоса, отдающиеся чем-то родным у самого сердца (в самом сердце), тонет, тонет, тонет.       Будь живым, пожалуйста, найди силы и будь живым.       — Мих.       — А?       — Я приеду?       На той стороне провода что-то шипит и трещит. Андрею чудится, что сейчас всё оборвётся, рухнет от одного неправильного слова, жеста, вздоха.       — Чё ссышь-то, — добродушно ухмыляется Миха и разражается коротким всплеском сатанинского смеха. — Нормально всё, Андрюх. После концерта увидимся.       — Правда, что ли? — где-то возле солнечного сплетения зарождаются слёзы — не то от счастья, не то от лютого ужаса, что сейчас что-то пойдёт не так, и Андрей снова облажается. Сам Андрей, как ни странно, ловит себя на улыбке во все тридцать два.       — Ну!       Сказать. Сказать. Сказать.       Андрею страшно до безумия.       — Миха.       Как тогда, на качелях летом девяностого.       Правда, после этого они уже давно научились и обниматься, и говорить в лицо разное, и плакать друг при друге.       А у Андрея сейчас не находится слов — хочется только встать рядом и робко обнять за плечи, повести большим пальцем. Обозначить своё присутствие. Приехать. Поспорить. Согласиться. Переспорить смерть. Обмануть жизнь.       — Ты мне нужен, слышишь? — на выходе, на полутрепете, через дрожь в поджилках. — Пообещай, что мы увидимся.       — Да знаю я, Андрюх, — весело откликается Миха, и внутри у Андрея расслабляется тяжёлый узел. Как будто всё будет хорошо. Как будто всё наладится. — И ты мне тоже. Нужен. Ты прости, если что. А хотя чего мы, обсудили ж ведь уже всё. Короче, не загоняйся там. Нормально всё будет.       Что «нормально», Миха, хочется заорать так, чтобы было слышно в Ленобласти. Какое «нормально», если он сейчас же не уедет лечиться? Где там его пресловутое «нормально», если в той, другой, вселенной ему остаётся пара дней, и Андрею нужно найти такие слова, чтобы изменить всё?       — Миш, послушай, пожалуйста, — Андрею уже наплевать на все законы пространства и времени, он скажет, а дальше Хозяйка пусть делает с ним, что хочет. — Я тебя очень прошу. Отдохни. Притормози. Давай… я не знаю, вместе куда-нибудь. Съездим. Миш.       Беззвучную Мишину улыбку он уже давно научился слышать на расстоянии.       Миха улыбается на том конце провода.       — Ага. Не кипишуй, Андрюх. Всё заебись будет. Понял, да?       — Миша, — раздельно повторяет Андрей. — Я не кипишую. Ты меня послушай. Мы тут тебя все любим. Все, понимаешь? Оля, Сашка, Лёха. Родители. Агатка. Я. Слышишь меня? Я тоже. Береги себя, ладно?       На улице фонари вдруг сияют ярче — или это от окончания многолетнего княжеского воздержания мир обретает краски. Миша — Андрей слышит — улыбается сильнее.       — Забились, Андрюх. Ну… тогда до встречи, что ли?       — Давай. — Андрей лыбится как последний идиот. — До встречи. Не забудь только.       В душе всё бурлит и неистовствует, все возможные цвета смешиваются в сносящий всё на своём пути вихрь, и Андрей веритверитверит, как ещё никогда и никому, и это лучше новогодних гирлянд, лучше пива на заливе в первый сентябрьский день, лучше всего, что ему когда-либо обещали, — потому что Миха пообещал быть живым, завуалированно, но ведь почти пообещал, и Князь верит ему, всю жизнь — только ему.       Да и к чёрту, на самом деле, все эти концерты, Князь не хочет ждать — ему надо прямо сейчас, подумаешь, отвлечёт Миху от переплетения нот, не сычевать же ему вечность на этой даче, один вечер перебьётся без одиночества.       По дороге все светофоры горят зелёным — добрый знак.       Пробок нет — добрый знак.       Князь прибавляет газу, словно от каждой секунды промедления зависит чья-то Михина жизнь.       Над ухом звенит циферблат, а вместо спидометра вдруг появляются часы.       Не сейчас.       — Нет, нет, нет! — вжать педаль в пол, словно пытаясь обогнать время, встретиться умоляющим взглядом с глазами Хозяйки, которая обнаруживается на переднем сидении. — Не сейчас!..       — Всё, Княже. Твоё время здесь вышло, — она ведёт плечом и щёлкает пальцами.

***

      Темно.       — Бля!..       Распахнуть глаза, хватануть ртом воздух.       Потереть виски, почувствовать собственный пульс.       Озариться вспышками бесконечного цвета, вспомнить, вспомнить, вспомнить.       — Ну? — Хозяйка смотрит скорее заинтересованно, нежели строго.       Князь улыбается по-ненормальному счастливо.       — Хозяюшка!..       Пространные рассуждения вперемешку с восторгами путаются и повисают в воздухе подобно самодельной новогодней гирлянде — колечкам из разноцветной бумаги. Князь говорит о том, как пришёл, как позвонил, как Миха пообещал встретиться, как Андрей мчал к нему по сумеречной трассе, а потом всё закончилось, как думал, что всюду опоздал, но нет, и всё должно было получиться, — и слегка теряется, когда взгляд Хозяйки становится сначала удивлённым, потом — понимающим, а потом и вовсе сочувственным.       — Князь, — Хозяйка качает головой, и вуаль на диковинном колпаке тоже двигается вперёд-назад, как маятник.       — …мне нужно только позвонить и убедиться, что…       — Князь, — повторяет она. Андрей умолкает, чувствуя подвох. — Послушай меня.       От почти юношеской княжеской улыбки не остаётся и следа.       — Ты… меня обманула? — вместо голоса — отзвук, вместо дыхания — хрип.       — Я сказала, что ты ничего не изменишь. Говорила. Я говорила тебе об этом сотни раз.       Внутри Андрея что-то разбивается — на этот раз почти окончательно.       Разрывается на части, удерживаемое лишь остатками гравитации на полуразрушенной планете.       — Нет, нет, нет, — бормочет он, дрожащими руками хватаясь за телефон. — Я… позвоню, я должен позвонить.       Трясущиеся пальцы не попадают в кнопки — и двухэтажные маты теряются ещё на подлёте, он помнит, он всё помнит — каждую цифру, ему бы только набрать.       Сейчас позвонит.       Хозяйка просто шутит.       Они с Михой вдвоём даже чёрта надурят, не то что время. Двое против всех. Пожалуйста.       Абонент временно недоступен.       — Ты обещала. — Голос садится, у Андрея не остаётся сил на крики — а внутри всё полыхает пожаром, не оставляя от полностью рухнувшего мира решительно ничего.       Лес горит в огне, разваливается на части и больше не удерживается ничем, даже корней вековых сказочных деревьев оказывается мало.       Не остаётся ничего.       — Я обещала дать тебе шанс. Ты использовал его до конца. Как надо, Княже. Нигде не ошибся. — Хозяйка сейчас даже не очень похожа на великое божество Времени, скорее просто на юную девушку, которой не чужды человеческие страдания и человеческая боль. — Но некоторые вещи не изменить. Вы вдвоём и так переписали слишком много законов вселенной.       На календаре вновь — конец августа две тысячи тринадцатого. На стене вновь — сольные афиши. В груди вместо самых ярких красок — самая яркая, зияющая осколками боль.       Почему?       — Проверь телефон, — советует Хозяйка. Князю хочется закричать вслед, попросить её остаться, потому что если вслед за Михой уйдёт и она, а за ней — все, всё, что было совместно выдумано, то можно дальше и не пытаться.       Колпак и тиканье стрелок растворяются в сумраке последнего августовского дня.       Тихий писк чьих-то часов вдалеке возвещает о пробившей полночи — и первой минуте новой осени.       Князь нетвёрдыми пальцами нащупывает мобильник, с замирающим сердцем находит вкладку «SMS» и открывает последние переписки. 18 июля Миха Спасибо что позвонил.:)