О забытом.

Они встречаются впервые на солнечных улицах Сяньчжоу. Дурман долгого сна не отпускает, глаза лгут, а сладкий вкус на губах кажется лишь миражем. В его золоте отражаются сотни жителей, не только людей; они ходят по его ладоням, танцуют, сражаются, страдают, но продолжают идти по пути Охоты. Генерал видит их всех, но лишь одна фигура ускользает от взгляда. Мужчина кажется галлюцинацией, тенью, что прячется в углах бокового зрения, смеётся ехидно облизывая свои красные губы. Их догонялки развеивают скуку обоих, с каждой попыткой — чёрная спина всё ближе, пока, наконец, не удаётся до неё коснуться. Он будь то бы потерял всё силы, останавливается резко, от наскучившей беготни. Рыцари счастливы, горды и ведут его слишком грубо, опьяненные гордостью поимки такого неуловимого монстра. Десятки сотен листов на столе генерал делит на " может подождать" и " может подождать ещё дольше", пачкает чернилами кисти рук и отписывает срочные ответы. Ужасно наскучивает. Пока дела Альянса не беспокоят и никакое маленькое дело позже не соизволит отнять драгоценный отдых, жизнь течёт равномерно, течёт так уже несколько лет, может быть столетий — им, любезно благословлённым Изобилием, считать сложно, всё проходит одинаково. В этом спокойствии, кажется, и есть весь Цзинь Юань — лениво-осторожный, выглядящий мягко, как спящая кошка, но каждое действие, этой благородной кошачьей походит на шахматную партию — до того оно продуманно и аккуратно. Пока это спокойствие не тревожит вопль. — Генерал! Мы поймали его! Можете сами допросить — сейчас его ведут в камеру. — Скажи рыцарям, чтобы возвращались к делам, как только сделают это. Слова — заточенный клинок, что сейчас направлен прямо по коридору темницы, отдают металлическим привкусом прокушенной губы. Обрывки прошлого пестрят перед глазами бумажными журавликами — до того их много и до того они неуловимы, стоит коснуться кончиком пальца, как они, расправив свои крылья, взлетят выше, туда, где ни один скоростной звёздный ялик не сможет поймать. Но какие-то остаются в плотно сомкнутых больших ладонях, им Цзинь Юань не позволит улететь даже когда его броня будет осквернена, а щеки зарастут марой. Пленник с несвойственным ему спокойствием прислонился к металлическим прутьям. Сценарий Элио предвещал находиться здесь ещё хотя бы день, чтобы завершить начатое, в подробности его не посвящали — пусть не болтает лишнего. Будто ему оно надо, унизительно. Но просидеть целый день в сырой темнице кажется приятнее, чем слушать упрёки Раба и Сэма, приятнее чем вернуться в изгнание и волочить вечную жизнь. Ну, а расспросы рыцарей о напарнице, цели визита и учиненных беспорядках придётся стерпеть, всё равно больше положенного не знает — это представление должно окончиться быстро. Только вот стража покидает камеру. — О? Вы не боитесь, что я сбегу? — Таков приказ генерала. — Уж очень-то он самодоволен, этот генерал. Шаги Цзинь Юаня тяжёлые, даже тяжелее, чем у его льва, долгие, будто он специально растягивает момент встречи, будто идёт не на допрос, а на встречу после долгой разлуки с любимой. В какой-то мере это ведь даже правда. Ступеней — десятки, каждая тянется одну маленькую вечность, желая разделить их с Блэйдом до следующей такой встречи. Цзинь Юань смотрит свысока, из-за ступеней или сам по себе — не важно, это высокомерие выводит из себя. — Вы поймали меня, Генерал. Рады? — У Блэйда голос хриплый, пробивает до самых ушных перепонок и хлоридом серебра разносясь по коридору, пробираясь в самые потаённые, закрытые на ключи-клинки двери. Он облизывает свои красные — толи от крови, толи они всегда были такие яркие, губы — насмехается, чтобы желание раскромсать их до кровавого мессива собственными превысило здравый смысл. Вот же наглость. — Откуда вы знаете о стеллароне на корабле? Где Кафка? — ему говорить не дают, прерывают самым обычным и ожидаемым вопросом. Лёгкая толика разочарования и чего-то ещё, неясного, от того пугающего, проскальзывает в кровавых рубинах глаз.   — Сценарий Элио. Кафка...да черт знает, он не говорил, где-то на Лофу.   — Понятно, — Генерал мнется, будто ответы на первые два вопроса его совсем не интересовали, заводит руки за спину, кусает губу и делает один шаг вперёд. Узник напрягается. — Что ты помнишь? — Его то точно помню, о, Цзинь Юань, ты не хуже меня знаешь, что он вышел сухим из воды. Разве можно это так оставить? Разве то, что случилось, не повлияло на тебя? Конечно знает. Это был сущий ад, когда луну поглотило солнце, а звезды рассыпались пеплом на доспехи, когда содрогнулись бесстрашные и бессмертные воины, когда в клинках отражался животный ужас, а роса окрасилась в красный. И когда в его руки упал не тот мерзостный чай, которым Рен травил друзей, искренне не понимая, чем его горечь пришлась не по вкусу, а чужое тело. Холодное, грязное от крови и мары, совсем лёгкое. Это не то, что можно забыть, это не то, что можно оставить заколкой в волосах того неокрепшего юноши. Это — тяжесть сотен лет и порванные журавлики памяти, вечные догонялки без ответа, и бесполезные, но такие редкие встречи.   — Тебя тоже помню.

***

Они встречаются другой раз в просторной спальне.  Дорогие гости, получив до того сложное, что даже абсурдное, задание не беспокоили, занятые поимкой неуловимой женщины в плаще. Янь Цин, совершенно неугомонный мальчишка, наверное, где-то упражняется или донимает рыцарей, мол, оружие они держат неправильно и в их-то возрасте это стыдно, а вот он, в своем-то. Фу Сюань, как уважаемая глава одной из сильнейших комиссий, занята кучей дел, а Мими мирно сопит на огромно ложе, как истинная кошачья. Все складывалось идеально для дневного сна. — Не твои ли слова о том, что бдительность терять нельзя? — у него шеи — холодный клинок, обрамлённый золотыми трещинами, что похожи на божественный ихор, тянущийся по всему периметру оружия. Этот клинок он узнает из тысячи. — А не тебе ли лучше всех знать, что так легко я не погибну? — и не врет — клинок отступает. Позволяя, наконец, разглядеть его владельца. Блэйд за эти секунды успевает занять окно — лениво, как кошка, сидит свесив одну ногу и подперев щеку рукой вертит клинок. — И зачем ты позволил мне сбежать? — Ты не связан со стеллароном, да и самая обычная темница остановит одного из самых разыскиваемых преступников? Тебе не кажется это занимательным? — Странна ваша логика, Генерал. Молчание. Измученных догонялками и ужесточенной версией игры в кошки мышки, войны не могли подобрать слов. Им есть о чем поговорить и что сказать: недосказанность проскальзывает в прикушенной губе и накрученной пряди. Течение жизни, ясное лишь одной Яоши, столь несправедливо давит на плечи гордостью, статусом и шрамами, покрывающими спину. В шорохе листьев слышится меланхоличный вздох. — Так, где ты был после этого, Рен? Блэйд осекается. От наглости Генерала или от пестрящих журавликов памяти — не важно, стоит так с минуту, качает клинком, размышляя. Цзинь Юань успевает пожалеть о вопросе больше, чем о решении отпустить его, мягко касается шерсти львицы. По комнате проходит усталый выдох. — Жил хуже бедняка, как животное — выбора, между-прочим, у меня не было, даже вариант умереть судьба забрала. — он разводит руками.   Взгляд двух прекрасный рубинов, оторвавшись от клинка падает на золотые локоны, что сейчас спадали на окрепшие тысячами боев плечи. Мягкие лучи дневного солнца играли с прядями, зайчиками ложились на прищуренные глаза, забирались в изгиб губ и щеки — ему идет, идет быть освещенным солнцем. Ему идет золото и тонкие ткани и мех, так хорошо сочетающийся с ленивым прищуром глаз. Эти мысли хочется смять в кучу и выбросить в мусорку, пока человек напротив лишь крепче сжимает ладони — похоже, ответ его не устроил. — Мне жаль. Их объятия — мягкие, но короткие, будто дольше не дозволено и никогда не будет. Ведь дольше им не позволит ни гордость, ни положение, ведь пока плечи будут сгибаться под тяжестью долга и прошлой боли, но в этом коротком жесте осталась вся недосказанность и боль. Ведь еще одной встречи может не быть.