***
Перед глазами блеснул дневной свет, и Азулин замер, чувствуя, как внешний мир замирает вместе с его немеющим, не поддающимся командам телом, сваливающимся на бок. Несмотря на вскипающую в затылке панику, Азулин чувствовал лишь удовлетворение и мягкое, обволакивающее чувство расслабления, бегающего по его мышцам и, кажется, обнаженным нервам. Всё былое напряжение смыло волнами сладкой неги, и Азулин мог лишь бегать глазами туда-сюда, смотря на знакомые, сливающиеся в мыльное месиво фигуры. Кто-то стоял возле него, кто-то похожий на него. Будто бы близнец, рядом с ним стоял мыльный, лазурный медведь, одетый в строгую военную форму. Азулин в неприязни скривился, его широко раскрытые глаза стреляли в голубого медведя искрами негодования. Какого чёрта!? Резкое ощущение дежавю выстрелом прошибло голову медведя, стоило ему услышать чьи-то испуганные, сдержанные вздохи то ли ужаса, то ли незаслуженного унижения. Раздался звук удара тела о землю. Голубой медведь вцепился дрожащими ладонями в заросшую травой землю, приподнимая свою трясущуюся, пульсирующую грудь над землёй со сбитым, хрипящим вдохом. Лазурные глаза вцепились взволнованным взглядом в успокаивающий, тянущий к себе пурпурный цвет чьей-то шерсти. Падрэ. Это был Падрэ. Это был Падрэ. Мысли Азулина сбивались в один большой, запутанный клубок, оседая рваными линиями в глубине пьяного мозга. Попытавшись встать, медведь вдруг вновь упал на землю, в этот раз чувствуя, как к его липкому (из-за внутренностей гусеницы) подбородку прилипает грязь и кусочки порванной армейскими сапогами травы. Приподняв голову, Азулин в бессилии приоткрыл рот, наблюдая за повторяющейся перед ним дракой. Стоящие вокруг медведи его будто не замечали, продолжая беззвучно, в ужасе шептаться. Почему-то в этот раз, Азулин чувствовал что-то совершенно другое, смотря, как грубо кидает командир отряда священника на землю за слова о табу. Что-то незнакомое. Не ужас, не обиду, не ярость, что-то совсем другое. Крики командира стреляли в ушах назойливым, истеричным жужжанием, но внимание Азулина было полностью поглощено лишь выражением морды Падрэ, чей воротник так грубо натянул на кулак массивный медведь с коричневой шерстью. Движения обоих медведей двоились, и Азулин быстро моргал (или не моргал вовсе?), чувствуя странное ощущение в глазах, сравнимое с ощущением гадких слёз, стекающих в спайку век. По спине Азулина пробежался табун будоражащих мурашек: лезвие армейского ножа лизнуло щёку Падрэ, и на его испуганной морде растянулась тонкая, алая линия царапины. Из неё хлынула кровь, скатываясь струйками вниз по сиреневой шерсти и останавливаясь на подбородке. Скрытые за линзами очков золотые глаза сверкнули, щурясь в лёгкой боли и нескрываемым, животном страхе за свою жизнь. Руки священника, давно отпустившие священное писание, дёрнулись вверх, к рукам командира, но остановились лишь у своего лица в немом жесте, которым обычно показывают свою покорность. Азулин почувствовал, как его член вздрогнул в возбуждении. Искаженная в жалобной мольбе морда Падрэ заставила что-то перевернуться в груди Азулина, а былое наслаждение смениться острым, иссушающим желанием, жаждой близости. Жар, охвативший дрожащее тело более не приносил комфорта, а наоборот, словно издеваясь, кружился в венах, прыгая вместе с кровью вверх-вниз, выбивая из груди гортанные, молящие стоны. Пьяное, влюблённое сердце, наполненное звериным, низким желанием, разрывалось на части с каждым новым, яростным ударом, разбиваясь о свою костную клетку. Взгляд золотистых глаз бурлил разочарованием и нагой ненавистью, и выражение морды священника застыло в ледяном, лживом безразличии, но Азулин видел, как мелко-мелко дрожат кончики его пальцев. Как он вздрагивает от очередного рывка за воротник, как он сжимается, напрягая плечи, тщетно пытаясь отстраниться. Как вздымается его грудь в испуганных, коротких вдохах. Как дрожат его губы. Из узкой царапины вновь скатилась кровавая слеза, окрашивая фиолетовую шерсть. Блеск очков, скрывающих обиженный взор шафрановых глаз. Азулин прикусил губу, его дыхание стало рваным и тяжёлым, стоило его холодной, грешной руке скользнуть в расстёгнутую ширинку узких штанов, обхватывая грязной, испачканной в грязи и траве лапой подрагивающий, вставший член. Сама мысль о возможности быть на месте командира взбудораживала разум, заставляя эго, упиваясь в садистском наслаждении, хохотать, растягивая холодные, онемевшие губы в широком, слюнявым оскале. Морда Азулина, казалось, была в огне. Грязь издавала чавкающие, хлопающие всплески, и лазурный медведь обхватил второй рукой свой вспотевший подбородок, не спуская глаз с крови, стекающей ручьями с морды Падрэ. Ощущение чужих, призрачных глаз на себе бросало колени солдата в сладкую дрожь. Но грубость и варварское поведение командира мешала Азулину достичь своего пика, заставляя того бессильно стонать, сжёвывая губы и закатывая глаза, пока его грубые пальцы сжимались вокруг разгорячённого, пульсирующего органа. Желание заткнуть этого назойливого, чёрствого медведя перекрывало опьяняющее, грешное ощущение собственных пальцев на себе и своей плоти. Азулин издал сбитый, разъяренный рык разочарования, рывком поднимаясь на ноги. Командир, казалось, не замечал солдата с припущенными штанами, что стремительно к нему приближался, сжав лапы в кулаки. Но Падрэ... Золотые, прикрытые в страхе и боли глаза Падрэ скользнули по телу Азулина. Азулин попытался схватить командира за плечо, но, к его удивлению, его лапа прошла сквозь него. В груди заскрипело раздражение, и Азулин оскалился, пытаясь схватить командира хоть за что-то — уши, лапа, бок — пока его напряжённая лапа не опустилась на железную флягу, что висела у каштанового медведя на бедре, рядом с небольшими, набитыми хламом карманами. Рывком сорвав её, Азулин клацнул зубами, собираясь вскричать. Но внезапно его горло в спазме сжалось, перекрывая воздух, ноги подогнулись, и солдат свалился на землю, тщетно пытаясь вдохнуть.***
Паника. Разрывающая, лишающая дыхания боль расцвела внутри тела Азулина. Невыносимая агония, заставляющая тело биться в припадке, немых, хрипящих криках. Солдат обхватил дрожащими руками свою шею, в ужасе понимая, что липкие, густые внутренности гусеницы, подобно клею, лишили его возможности вдохнуть или выдохнуть. Сердце забилось быстрее, распространяя рвущую на куски боль по всему телу. Голова Азулина, казалось, скоро взорвётся от резко возникшего напряжения: вздувшиеся вены бешено пульсировали, отбивая похоронный марш агонии. — Нет.. — слабым хрипом сорвалось с немеющих, холодных губ медведя, но никто его, блять, не слышал. Он совсем один. Он умирает. Онумираетонумираетонумирает- Азулин почувствовал, как чья-то уверенная, горячая лапа обхватывает его затылок, впиваясь когтями в шелковистую шерсть, и как что-то холодное прижимается к его губам. Что-то полое, напоминающее горлышко фляги. Кто-то рывком поднял Азулина с земли, заставляя принять сидячее положение и кладя его голову на свои острые колени, вжимая в них задыхающегося солдата подбородком. Азулин, не сопротивляясь, позволил неизвестному рывком приподнять его голову вверх и влить в его горло терпкий напиток. Он обжигал ноздри и гортань, удушающий запах спирта ударил в голову, и Азулин закашлялся, давясь. Перетягивающее, вязкое ощущение «пробки» в горле пропало, и солдат, не церемонясь, задёргался в чужой хватке, вырываясь. Чуть погодя, лапы пропали. Из груди лазурного медведя вырвался хриплый, наполненный испуганным облегчением вдох, перетекающий в шмыганье носом. Предательские, жалкие слёзы бурлили в глазах, и Азулин, прикусив щёку изнутри, пытался себя убедить, что это слёзы не страха или благодарности, это простая реакция на раздражающий, резкий запах спиртного. Откуда-то сверху раздался чей-то усталый, мягкий вздох, и на голову Азулина опустилось две больших, горячих лапы, проходясь по его вставшей от ужаса дыбом шерсти от лба до затылка. Их нежное, заботливое прикосновение и поглаживания пускали по онемевшему телу лазурного медведя волны теплоты, даря комфортное ощущение защиты. Азулину вдруг стало не важно: был ли это Горди или кто-то ещё. Он подался вперёд, подставляя себя ласкам и позволяя своей груди прыгать в мокрых всхлипах, сжимая дрожащими лапами жёсткую ткань армейских штанов. Прислонившись мордой к коленям неизвестного, Азулин позволил себе тихо, беззвучно плакать, жадно вдыхая влажный воздух тропического леса. Потом он пожалеет об этой минутке слабости. — Молодец, Азулин, — раздался над ухом усталый голос Падрэ, и Азулин в неверие вздёрнул кверху голову, встречаясь своими голубыми, плачущими глазами с золотыми, улыбающимися глазами священника. На его сиреневой морде была облегчённая, искренняя улыбка. — Твоё желание спастись и служить Богу было настолько велико, что тот помог тебе вернуть мне мою флягу, что спасло тебе жизнь, — голос Падрэ мёдом лился в ушах плачущего Азулина, что, сильнее прижавшись к ногам фиолетового медведя, пытался успокоиться. — Бог прощает тебя, Азулин, — Падрэ положил голову набок, почёсывая ухо солдата в успокаивающей манере. — П-Падрэ... — — И только тебя. —