Страх

Настолько опустошенным он не чувствовал себя уже очень давно. Он смотрит в одну точку, но ничего не видит. Ему страшно. Он задыхается. — Я… Всё началось в Бостоне. Пугающе шумный остров надежды гостеприимно распахивал свои врата для каждого желающего, кто осмелился оставить родные земли, чтобы потом никогда в них не вернуться, будучи поглощенным суетой Нового Света. На берегах Бостонской бухты рождались мечты. И тонули в её же грязи. Ему просто повезло в ней не захлебнуться. Сколько Микки себя помнил, он всегда был беззаботным наивным простачком, добродушным и излишне доверчивым. Эмоционально хрупким. Обвести такого вокруг пальца было плёвым делом, он бы и не заметил, что его надули. Сейчас, спустя четыре года жизни на железной дороге, он ясно это понимает, а когда только попал сюда, на край света с названием весьма символичным, — не понимал. Он просто таким… был. И в одиночку бы сгинул на чужой земле уже спустя сутки после того как ступил на неё. Но в Штаты он прибыл не один — за ним следовала его тень одной крови. Шон. Шон и Микки, братья МакГиннесы, известные как неразлучные, а по отдельности, как они себя называли, — чудики. Совершенно разные и одинаковые одновременно, насколько любившие друг друга — настолько же и ненавидевшие. Но достаточно близкие для того, чтобы отправиться в долгий путь вместе, разделить нелегкую судьбу в радости и горечи, успехе и неудачах, и при необходимости спасать шкуры друг друга во имя чистой, искренней братской любви и долга. К черту. Ирландия дохла от голода, когда они её покидали. После того, как холера забрала отца, единственного кормильца их большой нищей семьи, перед ними встал выбор: сдохнуть вместе со своей страной, либо же последовать примеру старшего кузена Джонни — тот, не имея за душой ни гроша, крепко обосновался в Нью-Йорке, даже завел семью — и попытать счастья там, за горизонтом. Найти себя и заработать денег, тем самым не дав сгинуть ни себе, ни своей семье. И выбор этот был очевиден. Прощаться оказалось нелегко, а отправляться в море — страшно, ведь не было никакой гарантии, что они доберутся до Америки живыми, и им это было прекрасно известно. Особенно боялся Микки. Шон если и испытывал страх, то внешне это смахивало больше на радостное предвкушение чего-то нового. И уж точно Шон не плакал, обнимая мать, в отличие от заливавшегося слезами Микки. А та, расцеловывая плаксу-сына, строго наказывала Шону: «Приглядывай за этим никчемным олухом, Шон! Здесь от него только проблемы. Глядишь, хоть там встанет на ноги!» И Шон, со своей вечно-легкой улыбкой, отвечал: «Конечно, матушка». Не очень-то и приятно было слышать такие прощальные слова от матери. Но Микки, обнимая её горячо и крепко, в глубине души знал, что она права, ведь он действительно ни на что не был годен, от него не было никакой пользы. А Шон… конечно же, Шон являлся единственной надеждой и опорой матери в её глазах. Любимый старший сын. Иногда Микки было невыносимо думать об этом. Но прощание со всем ему дорогим, прощание с матерью, в тот момент было невыносимей всего. Так Ирландия осталась позади, впереди — ждал безграничный мир возможностей. Выйдя на свет из плавающего гроба, они с облегчением вдохнули полной грудью соленый воздух: вроде тот же, смертельно надоевший за время плавания, но уже какой-то другой, совершенно новый. Сейчас бы Микки назвал его отравленным. Конечно, из-за того, что они впервые и, наверное, навсегда оказались так далеко от дома, их охватила тревога. Так что первое время было просто не до сна, а перебивались они в жутких грязных ночлежках, мало чем отличавшихся от душных, тесных и насквозь провонявших смертью кораблей, после которых усталость валила с ног. Она делала тело тяжелым, заставляла разум мутнеть, а сердце биться только чаще, лихорадочно, но тем самым не давая крепко уснуть и набраться сил для последующего дня в этом безумном, кишащим хаосом городе. Радовало, что они есть друг у друга. И даже так они не были одиноки, ведь оба ничем не отличались от многих тысяч своих земляков и прибыли в новый дом с одной на всех целью: строить будущее, с вдохновением и горящими глазами, а по сути — просто выживать. Даже собиравшая себя по кускам после войны страна была лучше голода и гнета англичан, а этого Микки и Шон за свою молодую жизнь натерпелись сполна. Они совершенно не представляли, чем будут заниматься, и даже не подозревали, насколько трудно придется здесь двум молодым, едва освоившим язык парням, которые дальше своей фермы жизни не видели. Спасибо Шону за его находчивость! Предпринимательский дух брата, хитрость, смекалка и лисьи повадки быстро поставили обоих на ноги. Микки бы смотреть да учиться, однако он, поймав бостонский кураж, предпочел уделять больше времени борделям и виски, чем делу. Сидя в баре с девкой на коленях, пьяно распевал ирландские песни вместе с новыми друзьями, а презирающий выпивку и шлюх Шон только презрительно кривил лицо, вздыхал и в очередной раз выволакивал его пьяного на улицу. Микки даже особо не сопротивлялся, мысленно благодаря своего гиперответственного братца за то, что тот не давал ему утонуть в грязи. И все же, не без трудностей, не без крика и разногласий, но братья устроили своё дело. Пусть и небогато, но жили счастливо, каждую неделю отправляли матушке конверты с деньгами, заглядывались на девушек... Дела шли вполне неплохо. Потом был Ад на колесах. У него был красивый голос. Шон всегда так говорил. А потом как-то добавил, что этот голос можно использовать — Микки тогда лишь пожал плечами. Он просто любил петь. Дома, еще с детства, он часто пел матери, и в те мгновения глаза её наполнялись любовью, лицо становилось мягким, а улыбка ласковой. Микки помнил мать именно такой. То были самые теплые воспоминания, и каждый раз, когда он пел во время шоу, они вставали перед глазами так отчетливо, что на несколько минут Микки уносился прочь из полного зала слушателей. Он был не в грязном палаточном лагере, вонявшим гнилью и помоями, а на зеленых холмах графства Уиклоу, играл с маленькими братьями, сидел за обеденным столом с матушкой и остальными, молился в церкви, куда ходил с самого детства… Обрывая свою песню, всегда полную печали и тоски по родному краю, возвращаясь в реальность, он нередко замечал, что вместе с ним утирает слезы и зал: настолько проникновенным был его голос. Шоу заканчивалось — брату доставалась радость от звонкой монеты, а Микки ничего, кроме вновь разбитого сердца и жуткой тоски, которую он переживал каждый вечер. Он пел и в Бостоне, но почему-то именно в Аду на колесах все эмоции обострялись, становясь во много раз болезненней. Однако время шло, день за днем, а каждый прожитый день в Аду на колесах имел свою цену. Надо было смотреть в будущее, двигаться вперед, как ежедневно всё дальше и дальше устремлялась на запад железная дорога, а не стоять на месте с мертвым грузом в сердце — не за тем он приехал в Америку. И уж тем более не за тем он оказался на краю света, чтобы зализывать душевные раны, тоскливо воя на луну да сожалея о пролитой в Бостоне крови, пока его брат в это время беспокоился о делах и проблемах насущных. Пора было что-то менять. Он это читал во взгляде Шона, и пусть еще неосознанно, но читал во всем окружающем мире, день ото дня посылающем ему знаки. Он их чувствовал, но не мог разобрать. Позже Микки выучил значение этих знаков наизусть — кровь и смерть. Которых надо бояться и с которыми надо сосуществовать, если не хочешь быть сожран дикими землями. А вечно хнычущему слабовольному и ни на что не способному мальчишке в этих землях точно не было места. И всё же в то время его внутреннего, пока еще слабого чутья и силы воли хватило лишь на то, чтобы заставить себя не быть жертвой своего же шоу. Он продолжал петь, не хуже, чем раньше, но боль начала уходить. Так же, как уходили постоянные посетители из-за приевшейся программы, к которой они охладели. Постепенно он стал относиться к этому так, как и было задумано с самого начала — как к работе. И ничего личного. Был тот же дрожавший голос. Та же одинокая слеза, тем же маршрутом стекавшая по щеке. Но внутри было глухо. Никто и не заметил подмены. Ложь? Это бизнес. Хотя во всем, что касалось лжи, Микки был бесподобен. Брат называл его самим дьяволом — настолько искусно, по словам Шона, он заставлял людей себе верить. Даже сам Шон не всегда мог определить, говорит ли Микки правду. Обычно поводов для сомнений не было, ведь Микки обман откровенно недолюбливал, и всякий раз как ему приходилось лгать, он испытывал смешанные чувства… не без доли наслаждения, но те в конечном итоге всегда выливались в дискомфорт. Во всяком случае, так было в начале их с братом пути здесь — после ложь стала необходимым средством к существованию в аду. И, приговоренный к казни за идиотский проступок, за убийство, которое он — вот же ирония! — не совершал, Микки усвоил урок: своим даром он впредь должен пользоваться с умом. Брать пример с Шона — с сильных сторон, ни в коем случае не со слабостей. Тот всегда думал, прежде чем что-то сделать. Коньком Шона являлись заранее четко выверенные планы с построенным на них обманом и хладнокровное исполнение задуманного. Это было несомненным достоинством, которое влекло за собой один маленький, но очень важный недостаток: в непредвиденных и стрессовых ситуациях Шон легко терялся, сбивался с намеченного курса, ударяясь в панику, и… тут-то на помощь и приходил Микки. Ложь срывалась с его языка, будучи чище, чем самая настоящая истина, и никто не мог его уличить. Поэтому там, где не мог вытащить их из передряги Шон, — задницы их обоих спасал Микки. Похвалу от брата слышать было приятно. Это одновременно и льстило, заставляя испытывать гордость — хотя ложь не то, чем стоило бы гордиться, — и вызывало какой-то детский восторг. Микки еще ребенком пытался подражать Шону, желая быть таким же, как брат, и даже лучше, чтобы им гордилась семья. Особенно мать. Особенно… Шон, насколько бы противоречиво это ни звучало. Когда-нибудь брат просто обязан будет признать его равным во всём, и начнет по-настоящему уважать — вот о чем мечтал тот, еще зеленый Микки. А пока, только-только ступив на рельсы трансконтинентальной дороги, они были взаимо-не-заменяемы. Шон придумал хитрый план, обманув и мистера Бохэннона, и Микки, низко, подло, но зато они не умерли голодной смертью — Микки, отводя всякие подозрения, поведал Дюрану душевную байку об их первом с братом поезде на Дублин, пока Шон, затаив дыхание, в это время стоял за его спиной с круглыми от ужаса глазами и портил подштанники. Микки лгал настолько хорошо, что даже не замечал: самым гнусным образом он врал и самому себе. Взгляд по сторонам — вокруг пройдохи, убийцы, воры, беглые рабы, шлюхи, разбитые войной бывшие солдаты и прочие потерянные люди; все сплошь преступники и грешники в крови по локоть, все как один барахтались в вонючей грязи, найдя себе здесь последнее пристанище под крылом самого главного алчного жирного негодяя — Дюрана. Все цеплялись за жизнь как могли. Микки убеждал себя, что не ровня этому сброду, человек порядочный и никогда не опустится до всяких бесчестных низостей. До убийства. Греха. Микки боялся стать одним из них. Боялся, что уже стал частью этого мира. Боялся, что иначе здесь просто не выжить. Боялся перестать бояться. Он лгал себе, думая, что никогда не перестанет тосковать о доме, где всё было так просто по сравнению с Америкой. Но когда Швед их прижал к стенке, и они разорились, Микки рыдал над своими слайдами в последний раз. И всё же некоторые люди, ему казалось, выбивались из серой массы обитателей ада, будто озаренные внутренним светом. Нет, они не являлись святыми — о, боже, нет! — от них исходила особая энергия, к которой Микки в любопытстве тянулся. Больше всего ему нравилось наблюдать за мистером Бохэнноном, с которым он и Шон познакомились еще в поезде на Небраску. Сказать более, во всем лагере Микки доверял лишь двоим: брату и мистеру Бохэннону. И каких-либо причин доверять второму, в отличие от первого, не было совершенно. Просто такие чувства были на уровне интуиции, если, конечно, у него она вообще имелась, а Шон её существование у Микки часто ставил под сомнение, как и умение разбираться в людях в принципе. Позже Микки не раз думал, что при жизни Шона стоило бы затыкать брата чаще. Несмотря на то, что мистер Бохэннон ничего дурного Шону не сделал, тот любил остро подшучивать над Микки за его интерес и стремление подружиться с Калленом. «Красиво же ты ему лижешь зад, братишка, достойно восхищения. Думаю, тут что-то есть. Говорят, он не особо охоч до шлюх. Может, он по мальчикам? Кажется, ты ему нравишься», — скрестив на груди руки, с незлобной усмешкой выдавал Шон, когда довольный Микки возвращался к их палатке после очередного разговора с мистером Бохэнноном. А ведь сам Шон, этот изворотливый проныра, готов был хоть дьяволу лизать яйца за деньги и успех, не говоря уже о нужных людях, сам был не охоч до шлюх и сам… Они не говорили об этом вслух. Шон улыбался, как ни в чем не бывало — Микки шутливо огрызался. Вслух они не говорили. Но Микки помнил. Покидая Ирландию, выворачивая нутро на палубу, напиваясь вдрызг, смыкая пальцы на чужом горле, слушая стук колес, держа на конце шлюху, рыдая по родному краю, сидя в клетке и ожидая виселицы, вгоняя топор в мясо, обнимая брата и вдавливая того в пыль, взводя курок и выпуская пулю, сидя в кресле мэра и куря сигару, из последних сил цепляясь за жизнь и окружая себя фальшью… всегда. Всегда и везде, и даже сейчас он помнит, что стало отправной точкой его греха, страха и безумия. Разложения. Его… Ирландия. Рос Микки чувствительным ребенком и не скрывал слез, особенно когда был совсем маленьким: тогда он часто и очень громко плакал от голода. Отец и соседские мальчишки-задиры называли девчонкой, а Шон, будучи в два раза меньше его, хоть и старше, всегда защищал. Не кулаками — словами. Брат не был силачом и не отличался безрассудством, что чаще именуют храбростью, но подлизываться умел, да и вообще подход к людям находил мгновенно, попутно с каждого встречного стряхивая выгоду. В свою очередь, Шон был не менее полезным товарищем: знал много секретов, непонятно откуда добывал всякие штуки, рассказывал интересные истории... Маленького Микки всегда удивляло, как это удается старшему брату, откуда у того столько обаяния и власти над всеми вокруг, даже над родителями. Но он тогда был слишком мал и глуп, чтобы думать над этим. Тогда он мог лишь восхищаться. Стоило на горизонте замаячить его умному и всеми любимому брату Шону, как «глупенького Микки» быстро оставляли в покое. И он искренне благодарил брата за поддержку и заботу: несмотря на данную ему силу, Микки не умел ею пользоваться, не особо любя пускать в ход кулаки, равно как и Шон, а потому постоянно проигрывал. При этом часто влезал в шутливые драки со старшим кузеном Джонни Шей по материнской линии; их семьи тесно общались, так что молодому повесе Джонни иногда доводилось нянчиться с юными МакГиннесами. Только игры эти не всегда заканчивались хорошо: в пылу борьбы кузен мог посчитать оскорбительным, что маленький Микки ударял слишком сильно, якобы не в шутку, и хорошенько его отделывал. Микки, конечно же, пытался сопротивляться и дать сдачи, но Джонни, как ни крути, был значительно сильней. Маленький Микки получал свою порцию тумаков, а победитель, не спеша приносить извинения, мрачно сплевывал перед валяющимся в пыли МакГиннесом и, сунув руки в карманы, сгорбившись, удалялся восвояси. Даже оказавшийся поблизости Шон не всегда мог разнять их. Нянька из Джонни была плохая. От обид оба отходили быстро. Не извинялись друг перед другом, как чопорные джентльмены, а делали это как обычные ребята: молча, чудесным образом понимая друг друга и прощая с полувзгляда. Кузен ерошил ему волосы и в честь примирения как-нибудь баловал. Много позже, незадолго до отплытия кузена в Штаты, они неоднократно вспоминали эти драки с улыбкой за бутылкой виски. Подросший и всё ещё цветущий юностью, но зато здорово вымахавший Микки, что стал выше Джонни на голову, и последний — взрослый мужик, который обижать мелких пацанов впредь не собирался. Вместе они смеялись над тем, какими балбесами были в детстве, но подурачиться, как раньше, не решались — уж точно бы расквасили друг другу головы, оба это понимали. Да и последняя их драка запомнилась обоим слишком уж хорошо, чтобы каждый из них после веселых разговоров о былом становился мрачнее тучи, когда отворачивался. Уже в Ларами Микки думал, что за прошедшие годы кузен ни капли не изменился: Джонни по-прежнему заносило, только крови стало больше. Однако с того самого случая, с их последней драки, Джонни и пальцем больше не прикасался к нему. Причиной ссоры, как то часто бывает, стал какой-то пустяк, с годами стершийся из его памяти. Микки лишь помнил, что в тот раз он жутко вспылил и, высказывая Джонни все старые и якобы забытые обиды, много чего сгоряча наболтал кузену. При этом истерично кричал, до слез, и размахивал руками, называя мать Джонни шлюхой, а самого кузена — мерзким скотоложцем. Раньше Микки таким никто не видел. Он действительно был в ярости и в те мгновения ненавидел Джонни всем сердцем, больше всех своих обидчиков вместе взятых. Кузен, что до того смотрел на него презрительно и кривил в ухмылке рот, после слов о матери вдруг изменился в лице, на краткий миг будто обезумев, затем влепил юному Микки такой силы пощечину, что он отлетел в сторону. Еле удержав равновесие, Микки схватился за опаленную щеку и злобно зашипел, прожигая яростным взглядом ненавистного кузена. Джонни стал совсем на себя непохожим: вместо того, чтобы как обычно щедро осыпать Микки ударами, лишь хладнокровно сказал пару обрывистых фраз. Что Микки совсем не вырос, если опускается до таких оскорблений; что Джонни не хочет иметь с ним дела; что избивать детей не станет; и что если Микки хочет драки, то пусть дерется с равными себе. После чего сплюнул и ушел, оставив так и не добившегося справедливости Микки реветь от ярости, боли и унижения как раненый зверь. Рычать и молотить кулаками землю. Свидетелей произошедшего не было, как не оказалось рядом и брата. Тот появился вместе с друзьями, когда уже остывший Микки сидел, прислонившись спиной к дереву, и тихо скулил словно мышонок. Он крепко обнимал руками колени, спрятав в них голову — всё равно же никто не видел, — и, проклиная жизнь, почти беззвучно рыдал от злости на себя, от своей никчемности и слабости. Микки бесцеремонно спихнули с места и, окружив, нависли над ним грозной тучей. Он переводил растерянный взгляд с одного на другого, пока не увидел Шона — брат стоял в сторонке, потупив взгляд, и в замешательстве грыз ногти. Микки даже не успел прикинуть, что случилось, как его, растрепанного, схватили за ворот и с размаху ударили кулаком в лицо. Это сделал Дэйли Шей, младший брат Джонни. С ним Микки особо никогда не ладил. Пока он, стоя на коленях, сплевывал на землю кровь и опять сжимал кулаки от злости, разразился спор. «Слышал, ты оскорбил мою матушку. Ну-ка, повтори!» — склонившись над ним, утробно рычал ему в ухо приземистый, похожий на рыжую злую обезьяну, кузен. «Дэйли, не надо…» — робко вступился за него Шон, но тут же кто-то из толпы велел МакГиннесу заткнуться. Следом еще кто-то добавил, что Микки просто тряпка и давно пора бы ему навалять. На поступившее предложение ребята одобрительно загудели, неловкие возражения Шона остались без ответа. Круг в ожидании уставился на своего предводителя: тот вцепился Микки в волосы и пытливо глядел ему в лицо. Микки представил, насколько паршиво выглядит, насколько паршива сама ситуация и… плюнул кровью в лицо Дэйли. Кузен с видом одичалого пса утерся рукавом рубахи. «Пошел на хрен», — с улыбкой добавил Микки, за что тут же получил еще. И еще. Его била вся толпа, и она же сдерживала Шона, не давая помочь ему. Микки без сопротивления свернулся клубком на земле, лишь прикрыв от ударов голову, и громко смеялся. Смеялся, пока не начал плакать. Эта свора не была достойна даже его презрения, но слез от физической боли он сдержать не смог. Позже, когда мать его отругала за драку, он забился в угол амбара и тихо глотал слезы обиды. Всё казалось ему несправедливым. Несправедливо, что он всё детство терпел побои от Джонни, каждый раз ему прощая, а тот снова и снова его избивал. Несправедливо, что он хотел разобраться с кузеном, а тот натравил на него компанию Дэйли, и его били даже те мальчишки, кто был вдвое младше. Несправедливо, что его отругали, хотя случившееся дракой назвать было сложно. Несправедливо, что… Он не сразу понял, что то были не его собственные мысли, а шепот брата. Всё то время, пока Микки хмуро сверлил взглядом стену, Шон сидел с ним рядом и влажной тряпкой смывал кровь с его растерзанного тела (свора немного увлеклась, и остановилась лишь когда вой Микки стал настолько громким, что мог привлечь внимание взрослых, тогда мальчишки быстро разбежались, оставив трясшегося от ужаса Шона волочь домой его, не способного передвигаться самостоятельно). Голос Шона раздавался в голове как его собственный. Брат повторял снова и снова: стоит собраться с силами и, наконец, проучить Джонни, дать кузену отпор раз и навсегда, удар нанести первым, не дожидаясь, когда приблудные шавки Дэйли вновь приползут к воротам его дома. Глаза Шона лихорадочно горели, руки тряслись — брат выглядел возбужденным. Микки медленно переводил мутный взгляд со стены на брата, и так же медленно, рассеянно глядел на эти дрожащие руки, аккуратно, почти трепетно омывающие его раны. Смотрел на что-то шептавшие губы, что-то, что-то… Микки на мгновение терял суть речи Шона, как терял в пространстве и времени себя, но потом снова возвращался в тот амбар, и голос Шона звучал намного отчетливее. Микки смотрел в свои глаза. Там плескался океан пламени. Шон утверждал, Микки сильный и выносливый, он сможет восстановить справедливость. Надо только поверить в себя. Тихий, но твердый шепот звучал очень, очень убедительно. Юный Микки слушал. Шепот, похожий на дьявольский. «Ты (я) должен это сделать. Это единственный выход. Если ты (я) этого не сделаешь (сделаю), то всё пойдет крахом, ты (я) не выживешь (выживу)» Время выздоровления запомнилось плохо, будто оно слилось в один длинный, полный страданий и забытья день, проведенный в амбаре рядом с братом. Шон выходил его как собственного ребенка. Ни отец, ни мать, ни младшие братья так не заботились о нём тогда, как то делал Шон. Возможно, таким образом брат надеялся на искупление, чувствуя себя виноватым, что не вмешался в бойню. Но юный Микки его не винил. Он не винил никого, кроме Джонни. Несмотря на то, что впавший в отчаяние он, сидя в амбаре, потерял счет времени, Микки точно знал, что не потребовалось ждать неделями, когда срастутся кости, затянутся раны и растворятся на бледной коже синяки. Да, он был значительно потрепан, однако не смахивал на ходячий труп. Может, благодаря Шону. Может, благодаря выносливости, о которой тот говорил. А может, ему просто повезло, и стая не избила его слишком сильно (ведь о вызове доктора семья не позаботилась). Как бы там ни было, Микки помнил, что выйдя на свет из темного амбара, он был полон сил и холодной решимости. Джонни он застал врасплох: налетел с неистовым воплем, толчком плеча опрокидывая наземь, и, придавив коленом грудь кузену, навалился всем весом, чтобы тот никак не смог подняться. Затем сразу, без лишних разговоров и каких-либо объяснений, взялся за дело. Микки не был более тощим юнцом, которого Джонни некогда мог сломать как сухую ветку: кузен спихивал его ногами, дергал плечами, пытаясь высвободить зажатые руки, но всё было бесполезно — Микки держал крепко и наносил удары один за другим. Ему не было больно, когда разбитыми в кровь костяшками он обращал лицо Джонни в кровавое месиво. Не способный сдержать удары, после которых волны счастья вновь и вновь сотрясали его тело до самых кончиков пальцев, он испытывал лишь голодный восторг. Сердце бешено колотилось, разгоняя горячую кровь; ярость смешалась с вожделением и неукротимой жаждой мести. Микки стал настоящим зверем. Джонни Шей захлебывался кровью из разбитого носа, хрипел: «Майкл… Майкл… Мик… что… ты… делаешь?! Хватит!» Но Микки не собирался прекращать. Когда тщетные попытки Джонни выдавить из себя связное предложение перешли в болезненные стоны, он схватил того за жилет и, брызжа слюной, закричал в самое лицо, грязное, залитое кровью, лишенное своего привычного мерзкого самоуверенного оскала и такое жалкое. Закричал, что есть силы. Как ранее не кричал никогда. Ему было плевать, что кто-то может услышать. В тот момент было плевать на всё. Разум был охвачен хаосом. Хорошо, вмешался брат, иначе неизвестно, что стало бы с Джонни. Удивительно, но Шону оказалось под силу справиться с ним, и Микки до сих пор не ясно как. Запомнились только раскаленные прутья железа на плечах, что оставили за собой тонкие багровые полосы — мертвая хватка брата, оттаскивающего его, свирепо рычащего, в сторону. Джонни не стал мешкать: тяжело перекатившись на живот, быстро поднялся на четвереньки и, шумно сопя, так и пополз согнутым, пока ему, наконец, не удалось выпрямиться, и затем уже кузен, шатаясь как маятник, тихо заковылял прочь. Всё это было проделано молча, и на этот раз уход не сопровождался коронным плевком к ногам МакГиннеса. Джонни попросту сбежал с поля боя, поджав хвост. На секунду Микки кольнуло разочарование, что добыча ушла так скоро, но радость от столь долгожданной победы быстро затмила неприятное чувство. Микки торжествовал. Он не слышал ничего, кроме собственного дыхания и боя крови в висках. Могло бы показаться, случившееся — сон, упоительно яркий, но тонкая дорожка крови на земле, совсем свежая, с которой он не сводил глаз, уже начинавшие ныть кулаки и слишком живое тепло обнимающего его брата доказывали, кричали — всё по-настоящему. Он ухмыльнулся, и хотел было что-то произнести, но затем… случилось то, что лучше бы никогда не случалось. Земля вдруг покачнулась и рухнула вниз. Спустя мгновение, ошеломленный Микки осознал себя лежащим на ней спиной, точно так же, как до этого лежал Джонни. И точно как Микки удерживал кузена, его самого теперь удерживал Шон. Микки испуганно вздрогнул, стоило ему глянуть на перекошенное какой-то животной дикостью лицо брата. Плотоядная ухмылка, тяжелое дыхание и сверкающий синим огнем взгляд ничего доброго не предвещали. Раскаленно-горячими руками Шон сковал запястья Микки, кончиками больших пальцев медленно размазывая по его ладоням кровь, и, быть может, прижимал к земле не так крепко, как мог, и как стоило бы, но Микки хватило одного лишь взгляда Шона, чтобы почувствовать себя не просто уязвимым или беспомощным — пораженным. Но лишь на мгновение, чтобы затем, вырывая запястья из огненных оков, в бешеном рывке податься навстречу Шону, с намерением скинуть того, и, может — кто знает? — врезать родному, любимому, старшему брату в точности как ненавистному кузену… однако Шон его опередил: ответно склонившись на ним, предупреждая нападение, поцеловал. В миг обмякший, Микки почувствовал улыбку брата на своих губах. Он так и застыл, полулежа, опираясь на землю локтями. Забывшись от шока. Ничего не предпринимая и даже не до конца понимая, что происходит. А Шон, ослабив хватку, продолжал целовать, мягко, совсем не настойчиво, но в то же время, казалось, не собираясь останавливаться. Шон смеялся сквозь поцелуй. Почему-то брат был счастлив — Микки чувствовал. Братская рука легко коснулась его подбородка, заставив чуть поднять голову и — юный Микки сам не понял, как так вышло — приоткрыть губы и поддаться Шону. Из любопытства? Сейчас Микки уже не помнит. Но помнит, что до того момента он никогда и ни с кем не целовался. Его потрясло это новое, необыкновенное ощущение: мягкие губы Шона, в совсем не братском поцелуе сминающие его собственные, и уверенный, почему-то совсем не противный, как следовало ожидать, язык. Он прикрыл глаза. Дыхание сбилось, но отстраниться почему-то не пришло в голову. Мысли, и дельные, и глупые, так не вовремя вдруг решили покинуть его, оставив в сознании пустое, как беззвездное небо, черное пространство. Им на смену пришла непонятная жажда. Дышать стало совсем трудно. Юный Микки не смог разобрать, что именно его душило: волнение или же отвращение — что из этого он должен был испытывать, осознав, что целуется с собственным братом? Братом. Не удалось это понять, потому что следом же после прозрения на него снизошел давящий страх. Именно этот страх впоследствии запомнился ему лучше всего. Стояла осень. Они целовались в примятой их телами, начавшей желтеть и уже не такой густой, чтобы можно было в ней скрыться, траве. У проселочной дороги, где каждый мог их увидеть, стоило только свернуть кому в сторону рощи. Но самым важным и ужасающим являлось то, что их видел Бог. Даже если их никто не найдет, и после этого они не стерпят постыдной огласки, пощечин и слез матери, гнева отца, их все равно видит Бог, и в глазах Отца Небесного они уже грешники — подумал юный Микки. И испугался настолько, что закружилась голова. Однако вместо того, чтобы оттолкнуть Шона, только сильнее притянул к себе, скомкав старый клетчатый жилет на костлявой спине брата. Он бунтарски упивался этими мягкими губами, целуя так горячо и жадно, будто не в первый раз, и со смесью страха и торжества позволял Богу наблюдать это греховное зрелище. Растворившись в буре эмоций, он едва ли чувствовал, как братская ладонь зарывается ему в волосы и смыкается на затылке, а после чуть было не взвыл, когда Шон резко дернул его голову. Вмиг придя в себя, Микки распахнул глаза. Но не увидел ничего, кроме далекого и безмятежного неба, нисколечки не окрашенного в кроваво-красный, как если бы он уже горел в аду за содеянное. Поцелуй был разорван. Шумное дыхание обоих било по ушам до головной боли. Микки оставался неподвижным. Он не собирался вырываться — вместо этого, охваченный азартом и готовый ко всему, ждал следующих шагов брата. А эти шаги оказались до безумия волнительными. Микки не мог видеть, но ощутил: Шон провел по его губам большим пальцем, чуть надавливая, и оставляя влажный след. Микки облизнулся — кровь. И едва успел это понять, как его уха коснулся мягкий, влажный, горячий шепот, от которого по всему телу пошли мурашки. «Братец, мой милый безумный братец, как же ты прекрасен». Дальше — темнота. Провал в памяти. Теперь уже Микки не помнит, как от слов они перешли к действиям, и уверен, что даже если бы постарался, то вспомнить всё равно бы не смог. Тогда это был словно электрический разряд, на мгновение отключающий способность ориентироваться в пространстве. В памяти осталась лишь смутная, но постыдная картина: томное дыхание, что-то слепо ищущие пальцы на горле Шона, размазанная по лицу чужая-своя кровь, сладковатый привкус на губах. Они вновь целовались, еще более откровенно, чем прежде, а брат сидел у него на коленях, раздвинув ноги, как бесстыжая девчонка, и прижимался к нему пахом. Шон изнывал от страсти в его руках — юный Микки достаточно хорошо чувствовал напряженную плоть брата через одежду. Помимо этого и нарастающей в собственном паху тяжести, юный Микки также чувствовал кое-что еще, что-то доселе ему неизвестное. Оно заставляло его желать не отпускать Шона, желать, чтобы их безумие продолжалось как можно дольше, а он мог всласть захлебываться восторгом и наслаждением, бесконечно, пока эти чувства не разорвут его изнутри. Сегодня позволено всё, думалось юному Микки. Позволено ему и Шону. Отчаянные и разгоряченные, тогда они точно были влюблены в безумие друг друга. Все кончилось быстро. Никакого акта мужеложства: оба для этого были слишком юны и неопытны в плотских утехах. Оба, перепачканные засохшей кровью, в отвратительно-мокрых штанах, помятые и запыхавшиеся, смотрели друг на друга и неловко улыбались. Шон виновато хлопал ресницами, молча принося извинения, и после, на ходу застегивая рубаху, первый покинул поле боя. Так же, как Джонни, не сказав ни слова. Улыбка брата померкла быстро, как и его собственная. Пришло новое чувство — стыд. Юный Микки пережил апокалипсис и дрожал от завладевшего им ужаса, думая, что совершил непоправимую и самую страшную ошибку в своей жизни. Так он думал тогда — так он думал и после. Пойдя на поводу безумия брата, он навлек на себя бесконечный грех. Став старше, Микки кривился: мальчишеские игры, в памяти они выглядели отвратно. Он был бы рад забыть всё это раз и навсегда, но не мог. В отличие от брата — тот вел себя как обычно, делая вид, что ничего особенного не произошло. Микки, который почему-то был уверен в том, что разговор неизбежен и Шон сам поднимет тему, — находился в полном замешательстве. Сам он заговорить отчего-то не мог: в присутствии Шона язык приклеивался к небу, губы оказывались сшиты стальными нитями, голос терялся в пути на свободу, глаза видели брата раскованным похотью, как в тот самый день, а щеки начинали гореть, будто познавшие длань дьявола. Юный Микки хватался за голову и пытался изгнать оттуда порочные образы, но те всегда возвращались, стоило ему хоть на мгновение вспомнить о случившемся и попытаться заговорить. Смута в думах и неспособность подобрать слова давили на него, заставляя чувствовать себя жалким и беспомощным. Затаив дыхание, он ждал, но брат день за днем хранил молчание, не замечая в нем очевидных перемен. Он убегал в лес и, в ярости пиная деревья, кричал, размазывал по лицу непрошеные слезы и ненавидел Шона, но больше всего в тот момент — себя. Потому как, накричавшись вдоволь, он прижимался лбом к грубой коре, закрывал глаза и, окончательно успокоившись, впускал в свои мысли демонов, что так настойчиво скреблись в окна его сознания, являя свой мерзкий лик. Похоть сбрасывала оковы, подчиняя себе, и в лесной тиши юный Микки предавался греху рукоблудия. Представляя не местных пышногрудых юных красавиц, к которым втайне был неравнодушен, но брата, и только брата. Так было не раз, и пусть не так часто, как первое время, но продолжалось долго. До тех пор, пока он, наверное, не загулял с девушками — Микки точно не помнил, когда всё наконец-то прекратилось. Наверняка можно было сказать лишь то, что действия Шона и свой проступок, подарившие ему на сердце шрам, острее всего Микки переживал первые недели, и даже не столько случившееся в тот осенний день, сколько последствия оного. Страдания его юной души стали для него и кошмаром, и ценным уроком жизни одновременно. Прогулки в лес не являлись следствием светлой и высокой любви, отнюдь нет. Это было другое, более злое, грязное и животное чувство, которого Микки не желал; отдаваясь которому каждый раз, после он чувствовал терзающие его душу клыки совести, стыда и раскаяния; за которое он проклинал брата. В то время как он был разбит пороком и страхом, корил себя и ненавидел, Шон оставался безмятежно спокоен. Спокоен настолько, что иногда юному Микки казалось, будто его с братом связь — наваждение, дурной сон, поразивший его воспаленный болезнью мозг в том самом амбаре, и, может, он сам всё еще продолжает спать. И хотя после всего ему было невыносимо трудно переступать порог храма божьего, он, стоя в воскресное утро в стенах церкви, молился, чтобы всё это действительно оказалось лишь сном. Из всего надо извлекать плюсы, даже самые ничтожные — плюсы были. Как от утех с Шоном, так и от стычки с Джонни. Шон забрал у него всё: первый поцелуй, который юный Микки намеревался подарить какой-нибудь симпатичной девчонке, первое желание и первую страсть. Когда-то Микки это возмущало, но еще более возмущало то, что сам Шон не придавал этому факту ни малейшего значения и, очевидно, предпочтя всё забыть, не был отягощен душевными муками. Брат предал его и продолжал предавать снова и снова своим пустым взглядом и молчанием… Во-первых, со временем юный Микки брату всё простил и счел нужным самому эту тему не поднимать никогда. И даже молча благодарил судьбу за то, что его слепая братская любовь вовремя дала осечку, а сам он прозрел: брат не был настолько безгрешен, не был настолько тем, кем всегда ему казался. Далее Микки рос со знанием этого и некоторых недостатков Шона. Во-вторых, это касалось Джонни. Шей, кстати, еще долго ходил с прореженными зубами после его кулаков и только в Нью-Йорке обзавелся последним золотым протезом, что, впрочем, Джонни особо не помогло: по жизни мертвому кролику зубы выбивали чаще, чем тот успевал их вставлять обратно. Плюсом драки с кузеном стал прошедший по округе слух, что старшего Шей избил МакГиннес, в результате чего от самого МакГиннеса отстали, начав побаиваться и обходить стороной, а это Микки устраивало более чем. Спустя еще какое-то время местные ребята сами к нему притерлись, оценив его, как они выражались, обаяние, о наличии которого у себя юный Микки и не подозревал, и даже негласно избрали своим лидером. Быстро отходивший от обид, он против не был, более того — радовался, что у него наконец-то появились друзья. С Шоном, как ни странно, ладить они теперь не спешили. Произошла некая перетасовка, раскладом которой единственным недовольным оказался брат. «Как ты можешь дружить с теми, кто еще вчера над тобой издевался?! Да они предадут тебя в первый же удобный момент, и когда это случится, не говори мне, что я был прав!» — недоумевал Шон, даже не скрывая свою ревность. Микки хлопал брата по плечу и простодушно уверял, что этого не случится. И этого не случилось. Итак, той золотой ирландской осенью был первый раз, когда он столкнулся с безумием брата и своим собственным. Второй настал за пару лет до смерти отца. При жизни мистер МакГиннес любил приложиться к бутылке и нередко поднимал пьяную руку на их мать. Она же, сама давая достойный отпор мужу, что сыпал бранью как злобный лепрекон, строго запрещала детям вмешиваться. Зная непреклонный характер матушки, и стремясь быть послушным сыном, Микки не позволял себе пойти против её воли, особенно когда был мал и, не к чести признаться, труслив, хотя и нередко имел желание самому поставить отца на место. Причем до сих пор остается не ясным, кого в те минуты он боялся больше: отцовского гнева или же её ледяных глаз. Однажды ему представился случай. Мать носила ребенка, ей не здоровилось; вновь перебравший отец сменял бессвязный хриплый бред таким же неясным криком, нависнув над ней и норовя вот-вот распустить руки. Она же только морщилась от боли, инстинктивно прикрывала руками уже немало раздувшийся живот и отвечала тягостным молчанием. Дом разрывался от воплей отца и детского плача: кроха Бран заполз под обеденный стол и там захлебывался рёвом. Ставши на четвереньки, юный Кейси пытался вытащить мальчика из-под стола и успокоить, для чего прикладывал указательный палец к губам, но Бран только громче ревел, забиваясь всё дальше в пыльный угол. Шон переминался с ноги на ногу. Отстраненный взгляд брата злил Микки, как и вся ситуация. На его памяти мать еще никогда не выглядела такой беспомощной, но даже тогда её взгляд был направлен на него: не грозно приказывающий стоять на месте, а полный слез, умоляющий сына — его, Микки — не вмешиваться, не защищать её. Блестели в пламени очага осколки разбитой о стол бутылки. Прикусив губу едва не до крови, он еле сдерживался, он терпел, пока не прозвенела пощечина, а мать, охнув, упала на живот — Микки набросился на отца. Не ожидавший такого поворота и слишком пьяный, чтобы сопротивляться, отец только и мог, что таращить глаза, пока Микки воздавал тирану всё, что тот заслужил. Томящемуся на смертном одре терпению пришел долгожданный конец. Мать просила прекратить, просила и требовала. Однако это был не тот случай, когда стоило слушаться матушку. «Ты больше и пальцем её не тронешь, ты понял?» — сказал он, закончив. Отец яро закивал, и до самой смерти не нарушал данного ему в ту ночь немого обещания. Вне сомнения, Микки был горд собой. Давно пора было сделать это, думал он, вытирая влажные от крови кулаки и бросая презрительный взгляд в угол — туда, где едва в сознании лежал поверженный тиран. Вдруг к нему подошел Шон, до сего момента стоявший в тени. Широкая улыбка настораживала и казалась неуместной, глаза подозрительно блестели. «Ты прекра…» — начал было тот речь ласковым тоном, протягивая к его лицу руки, но Микки грубо оттолкнул брата и быстрым шагом покинул дом: от одного елейного вида Шона ему стало дурно. К чему клонил любимый братец, было ясно с первой же секунды, что только больше вывело из себя и без того кипевшего от злости Микки, а потому он не испытал ничего, кроме отчаянного желания съездить никчемному, бездейственному, думающему о, дьявол разбери, чём брату по мерзкой роже. Матушка бы не так поняла, отделай он еще и Шона, так что остаток ночи Микки провел на свежем воздухе, успокаивая свой одержимый буйством дух. К счастью, силуэт Шона поблизости не мелькал. К несчастью, как выяснилось в будущем, простого толчка в грудь оказалось недостаточно, и все-таки стоило тогда угостить Шона кулаком, чтобы наверняка, хотя до инцидента в Бостоне они жили вполне мирно. И, возможно, если бы не глубокое уважение к матери и присутствие в доме семьи, Микки бы не просто ударил Шона, а позволил всему закончиться как давно минувшим осенним днем. Эта случайно закравшаяся в голову мысль пугала и являлась еще одной причиной, по которой он предпочел остаться под открытым небом. К еще большему несчастью Микки, та ночь не осталась без неприятных и раздражающих последствий: мать, мало того, что ворчала из-за отца, якобы из-за побоев тот слег с горячкой и не мог работать в поле, так еще и встала на сторону Шона. Последнее Микки убивало особенно. В отличие от матери, он не считал брата «хрупким мальчиком», вступись который за мать — и отец бы того просто прикончил. Он горячо спорил с ней, но та продолжала настаивать: он неправ, отца трогать не следовало, как не следовало злиться на Шона, и вообще надо было делать так, как и всегда — стоять в сторонке и позволить отцу с матерью разобраться во всем самим. Опять Микки дурак, опять Шон молодец! Похоже, о справедливости этот мир не слышал. Его распирало от негодования, но Микки ничего не мог поделать. Только поклясться самому себе, что когда-нибудь заставит мать собой гордиться. Третий раз принадлежал Бостону, его женщинам и знаменовал собой начало конца. Ах, Америка! Если отбросить суровую реальность и включить мечтателя, то все иммигранты сойдутся в одном: поразительный, диковинный край свободы. Край прекрасный и опасный одновременно. Америка! Ты Её боишься, но восхищаешься Ею. Как влюбленный мальчишка с трепетом произносишь Её имя, бросая вызов. Америка. Этот континент, эта страна пускает в своё лоно только самых смелых и отчаянных (вообще-то по смыслу больше подходит слово «отчаявшихся», но не когда ты оптимистичный мечтатель), тех, кто готов пойти на всё, чтобы доказать — он Её достоин. Она как женщина: таинственная, непредсказуемая, коварная и охочая до разбитых во имя Её сердец, но стоит найти к Ней подход — и Она твоя. Однако не стоит терять бдительность, ведь эта чертовка непременно пустит тебе в спину когти, воспользовавшись твоей минутной слабостью. Так поэтично рассуждал про себя Микки, глядя на Бостон и его женщин, чаще всего при этом хмельным обнимая одну из них в борделе; хотя никогда не был склонен к такому душевному тонкому делу, как поэзия. Та всё-таки была уделом аристократии и школяров, этих занудных умников из Кембриджа, а у него с грамотой в то время были натянутые отношения. Так влияли на него Бостон и насыщенная городская жизнь, насладиться которой в Ирландии ему не удалось, и которая на каждом шагу была полна терзающих душу соблазнов. Казалось, только здесь можно было по-настоящему окунуться в мир нежных бутонов. Атмосфера большого города и, если можно было так выразиться, экзотики быстро сделала из Микки поклонника женской красоты и, в чем они с Шоном пошли разными путями, её доступности. Микки упивался любовью. Он любил каждую из девушек и искренне верил, что она, вознося себя на алтарь его мужественности, отвечала ему взаимностью. Раскованные, обворожительные, дикие создания, способные подчинить мужчину одним только взглядом, одним взмахом ресниц, взмахом юбки. А когда они, прикусывая губу, с невинным заигрыванием смотрели в глаза, руками умелыми, чуткими расстегивали брюки — можно было пасть к их ногам и целовать ступни. Это не они отдавались Микки — он отдавался им, порождениям искушения. Они имели над ним власть, над каждым в этом городе. И их было настолько много, что кружилась голова. Американки, ирландки, немки, француженки, негритянки, китаянки… все готовы были разделить с ним любовь. Разве он мог отказать?

***

Светлое будущее, о котором он так мечтал еще в юности, и тёмную тропу к которому так усердно выгрызал в чужой стране сквозь кровь и грязь, настоящее и вообще всё потеряло смысл, стоило проснуться среди ада и понять: здесь он совершенно один. У него не осталось ничего, кроме страха. Деньги? Они ничего не стоили. Не стоили всего того, что он совершил. Микки МакГиннес боялся. Боялся, что весь пройденный им путь — бесконечная, как тонущая в закате вереница вагонов, неразрывная цепь ошибок. Он боялся обернуться и встретиться лицом к лицу с мёртвым прошлым, носящим маску со знакомой, некогда родной улыбкой. До дрожи боялся закрыть глаза и увидеть бледные лица... Боялся осознания, что пути назад нет. Но больше всего он боялся самого себя. Микки устало развязывает галстук; рука дрожит. Ему кажется, это не просто тряпка — петля, что душит невыносимо. Наверное, он выглядит действительно паршиво, если Ева смотрит так удивленно. А он плачет. Впервые за последние несколько лет, не фальшиво. — Я убил его. Я убил кузена. Я убил своего брата. Я хочу домой, матушка. Я хочу домой.