И-ди-лли-я

      Карандаш. Кровь. Гибель. Защита. Оружие.       А потом… кактус. Ещё один.       Московские сумерки и яркие фонари, гудящий ночной жизнью, подобно пчелиному улью, город и потушенный свет в новостройках неподалёку. На улицах прохладно, но не холодно. В помещении душно, но не жарко. Мысли путаные, но отдалённо связанные.       Пьяный угар и ехидные смешки, пропитанные долголетней горечью. Тяжко на душе, худо в теле, слишком неопределённо в плывущей серостью реальности. — Просто помолчи…       Он соврал, что перегаром несёт далеко с улицы. Вонью повеяло ещё с проезжей части, а вот дух этой женщины, вчерашней решительной девчушки-студенточки, успел распространиться в его квартире слишком давно и очень объёмно. Три месяца — да, это достаточно давно. Достаточно для того, кому осталось столько, сколько ещё раз вздохнёт Она: тёмная как его сознание во время попойки, жестокая как его обострённое чувство фальшивой справедливости и, наконец, неминуемая для каждого. То ли Смерть, то ли Кара.       Удивительно, но он молчит.       Воистину женское, забыто-нежное, живительное тепло, смешанное с вонючим запахом дорогого шардоне и точно выкуренной полпачки дешёвых сигарет. Идеально. Можно сказать — безупречно. Всё, как и должно быть. В этом совсем крохотном манямирке, состоящим из алкоголя, кактусов и табака, из архивной пыли, потрёпанных жёлтых страниц и стального запаха крови, они совершенно одни. Ни один гудок, какой бы то ни было машины (даже вашей служебной, Андрей Сергеевич), ни равномерный стук поездных колёс, ни громоздкий солнечный свет сквозь грязные стёкла, не мог нарушить устоявшуюся идиллию.       Идиллия.       Идиллия.       И-ди-лли-я. — Да, правда…       Она бормотала. Бормотала и бормотала об ответах, вопрошала и размышляла, повинуясь безграничному благодаря выпивке течению своих смелых мыслей и вдумчивых рассуждений, тёрлась о его бороду своей щекой, по-интимному прижималась.       Ох.       Дурное создание. В силу возраста. Упёртое и сильное. В силу характера. Способная и принципиальная. В силу… своей натуры.       Пригрелась у него на груди подобно змее, что-то гудела, словно заведённая в зимнюю пору машина. Иссиня-чёрные волосы разметались на чужой груди. Есения елозит на его колене, прижимается всё ближе, крепчая в объятиях. — Молчишь… да-а-а, понимаю…       Уязвимая, досягаемая. Прекрасное юное существо, отравленное местью, горячо желает возмездия и жмётся к уже гиблой плоти. Плоть о плоть. Кровь с кровью. Бок о бок.       Израненная кожа, испещрённая множеством шрамов разного происхождения и разной глубины о её бархатистую, природно-ласковую; кровь, осквернённая спиртом и табаком и кровь, только-только наполняющаяся всеми прелестями тех вещей, которые можно по определению взрослым.       Одна фляжка, одно горлышко, одна жидкость внутри и две пары губ снаружи. Две головы и разные мысли, мерно текущие в одном направлении. — Знаешь и молчишь. Всё знаешь.       Меглин не отвечает, а она продолжает.       Кожа у неё горячая, голова сейчас ветреная, а прикосновения неумолимо оставляют приятное, наверное, послевкусие. Горячие следы от горячих молодых рук. Он не ставил границы дозволенного для неё. Не был против, когда она, Есеня, сама поцеловала его в щёчку и невзначай стала бросать неловкие для других, находящихся вне их личной идиллии людей, шутки про секс перед неудачными кандидатами ему в стажёры.       Он не ставил границы, а забавлялся с ними. Она, видимо, принимала эту игру.       Родион смотрит на неё нечитаемым взглядом, а Есения кончиками пальцев касается его бороды. В девчачьих глазах трещит пламя. Его же, напротив, пусты.