Когда земля была покрыта снегом

      Старенький, на ладан дышащий тепловоз подтянул пару прицепленных к нему вагонов к покосившемуся узкому перрону. Девственно белый пушистый снег, без единого шального следа на нем, сверкнул, отражая свет круглого фонаря локомотива, жалобно заскрежетавшего при остановке. На крошечной пустой станции по среди поля, единственным напоминанием жизни служил лишь сторожевой дом. Редкие поезда отдавали ему дань памяти, останавливаясь на крошечные минуты почтить некогда существовавшую живую сельскую жизнь.       Этот подкравшийся к перрону, никуда не спешивший тепловоз оставлял этому месту свои почести. Сегодня даже раскрыл перед ним одну из дверей своих вагонов, и на пушистый снег ступил человек. Проводница пожелала ему хорошего вечера и с железным клацаньем захлопнула за его спиной тяжелую дверь. Спустившийся на перрон пассажир не обернулся. Он сделал шаг, и поезд дернулся, вновь медленно набирая скорость. Платформу окутал нарастающий железный гул, и в нем растворился стук узких каблуков.       Когда же в степной глуши вновь воцарилась тишина, сошедший с поезда человек дошел до единственного здания, к двери которого гвоздями была прибита ярко-синяя табличка, гласившая: «Станция «Тихая».       Оглянувшись по сторонам и убедившись в отсутствии каких-либо лестниц с возвышающегося над землей перрона, человек дернул на себя дверь единственного здания, и та на удивление легко и свободно поддалась. Внутри, как на настоящем вокзале, помимо крохотной комнатки сторожа оказался зал ожидания с парой скамеек. На одной из них, привалившись затылком к стене, сидел ссутулившийся парень. Его взгляд был прикован к дверям, и стоило человеку, открывшему в них, оглядеться, он подобрался, отрывая голову от стены и кивая.       – Хисока, – произнес он, поднимаясь на ноги.       Хисока в ответ растянул яркие крашенные помадой губы в лукавой улыбке.       – Давно не виделись, Гон.       Дорога от станции тянулась вдоль усыпанных белым покрывалом полей. Рыхлый, не утрамбованный шинами редких машин снег разъезжался у Хисоки под ногами, а его тонкие шпильки лакированных сапог разрезали белоснежный слой, словно масло. Путь тормозился. Но не затраченное на дорогу время более всего беспокоило Хисоку, хуже было осознание, что, выглядя, как и всегда, безупречно, он походил на этом прекрасном пушистом покрывале разве что на корову на льду. И если бы только он знал, какая дорога им предстоит, непременно бы надел что-то не менее соблазнительное, чем его доходящие до колена сапожки, но куда более удобное.       Следуя по одной и той же колее от шин, Гон спокойно двигался вперед в широченных и массивных берцах, оставляя похожие на шины трактора отпечатки. Хисока же проваливался в снег, даже ступая по его следам. Впрочем, это не мешало ему идти с прямой спиной, запахнув под грудью пояс пальто и гордо задирая голову, не собираясь ни на шаг уступать спутнику.       Наконец, спустя бесконечно длинное поле, дорога вывернула к набитой колее трассы, и путь пошел быстрее. Хисока, нагнав Гона, поравнялся с ним.       Застелившие небо хмурые тучи надежно спрятали солнце где-то в своей далекой беспросветной глубине, и определить затраченное на дорогу время навскидку не получалось. Впрочем, какая в сущности была разница сколько у них ушло и уйдет времени на дорогу, когда они шли плечом к плечу с Гоном вновь? Каблуки уверенно ступали по утрамбованному снегу, приятно скрипя в морозной тишине, и в конце концов, когда-нибудь да дорога должна была их куда-то привести. Куда именно Хисока не знал, а Гон молчал, да и на самом деле им двоим было все равно куда идти. Хисока бы мог прямо здесь, хоть в кустах у дороги, или по среди снежного поля, да даже в туалете на станции, но он молчаливо шел рядом, любопытствуя на сколько хватит терпения повзрослевшего Гона.       Хватило его до самого городка, вынырнувшего из-за голых стволов леса и растянувшегося вдоль автомобильной трассы. Серый и невзрачный этот городок сплошь кишил автомастерскими, придорожными кафе и гостиницами. Междугородняя дорога рассекала его сердце, проходя насквозь и даря ему жизнь. Не удивительно, что в таком месте, железнодорожная станция не пользовалась особым спросом.       Когда они дошли до первых невысоких домов, Гон свернул с проезжей дороги во дворы, прошел между гаражами и вдоль покосившегося забора по узкой тропинке. Хисока, внимательно смотря ему в затылок, последовал, не задавая вопросов. Наконец, дойдя до выкрашенного желтой краской дома, они вошли через задний ход, обогнув лестницу, подошли к стойке, лишь отдаленно напоминавшей новомодные столичные ресепшены.       – Добрый вечер, Сейта, – вежливо поприветствовал стоящую за стойкой женщину Гон. Только тогда та оторвалась от газеты, и расплылась в доброжелательной улыбке, возвращая приветствие. Она покопалась где-то за стойкой, воодушевлённо рассказывая, что сегодня в номере Гона поменяли белье и заменили потухшую лампочку, а потом, когда Сейта уже опустила ключи в протянутую ладонь Гона, ее взгляд коснулся Хисоки. Она резко замолчала, оценивающим взглядом оглядела Хисоку с головы до ног, и вдруг поменявшимся тоном произнесла:       – Свободных комнат нет.       – Не беспокойтесь, он со мной, – спокойно продолжил Гон раньше, чем расплывшийся в улыбке Хисока успел произнести хоть слово. Не теряя больше времени, Гон развернулся и направился к лестнице. – На третий этаж, – зачем-то уточнил он, видимо не заметив за собой движения.       Пока Гон поднимался, Хисока нашел глазами зеркало, прибитое к стене прямо около полукруглой стойки, и, подходя к нему, демонстративно поправил пальцем идеально ровный край красной помады на губах. Следом отстранился, отошел на два шага и повертелся, подставляя отражению то один бок, то другой. Поправил ровный воротник пальто, затянул потуже пояс и, игнорируя прожигающий взгляд устремленных в его спину глаз, проследовал к лестнице.       На третьем этаже, возле первой от входа двери, облокотившись о стенку, стоял Гон. Он жестом пропустил Хисоку внутрь скромного номера, и тот вошел в него, чувствуя, как от удовольствия дрожат кончики пальцев – производить впечатление, вот что он любил больше всего.       Сзади раздался щелчок замка, и Хисока ступил пару шагов внутрь, оказываясь прямо у края двуспальной кровати. Следом включилась люстра, освещая желтым тусклым светом пустое помещение. Если Гон и правда жил в этом номере хоть сколько-то продолжительное время, то можно было похвалить его за не привередливость.       – Мило, – саркастично отозвался Хисока, ступая еще пару шагов дальше и оказываясь у выходящего во двор деревянного окна. Его взгляд безразлично окинул обшарпанную детскую площадку, явно уступающую по привлекательности новенькам гаражам, и встретился с внимательными глазами пацаненка, взобравшегося на железную крышу одного из гаражей-заменителей-детской-площадки. – Вид, впрочем, на любителя, – прокомментировал он, запахивая окно пыльной шторой.       – Но ты же приехал сюда не видом любоваться, – голос Гона раздался совсем близко, и его тяжелый, бархатистый тон заставил спину Хисоки покрыться под пальто мурашками. Он обернулся, ожидая встретить Гона в паре сантиметрах от себя, но тот стоял в паре шагов и медленно расстегивал пуговицы отвратительно невзрачного джемпера. Впрочем, если бы Гон научился, наконец, одеваться достойно, возможно Хисока не оказался в его спальне вновь.       Бессовестными глазами Хисока проследил, как лишний элемент одежды оказывается на краю кровати, Гон спокойно поправляет задравшийся край черной футболки и как переводит на него внимательный, но спокойный взгляд, почти разочаровывающий своей сдержанностью.       Какое-то время Гон молча смотрел, будто ожидая каких-то слов, но, честно сказать, Хисока потерял нить прошлого их разговора еще тогда, когда из-за края брюк разглядел розовый, едва затянувшийся шрам на смуглой коже живота.       – Можем попить чай, чтобы ты согрелся, – продолжил Гон и, не дожидаясь ответа, нажал кнопку электрического чайника. Это было совсем не то предложение, от которого Хисока бы не смог отказаться. – Я хотел написать тебе, чтобы оделся теплее, но решил, что ты же все равно приедешь в чем-нибудь… – Гон метнул взгляд от чайника прямо к ногам Хисоки, – подобном.       – Между прочим, ради тебя я надел все самое лучшее, – задрав полы пальто, Хисока поставил ногу на единственный в этом номере стул, демонстрируя всю красоту своих любимых, в мыслях нежно называемых «шлюшьеми», сапог.       Его острая коленка соблазнительно блеснула лакированной кожей в тусклом свете, и Гон, будто смутившись, постарался исправиться:       – Нет. Я не имел ввиду ничего плохого, – поднял он взгляд, впервые посмотрев Хисоке в глаза без застывшей на лице маске спокойствия. – Ты выглядишь, прекрасно. Как и всегда… – острожное и тише добавил он, тушуясь, будто и вовсе сожалея о произнесенном комплименте.       – Прекрасно?       – Да…       Хисока демонстративно качнул бедрами, оперся о крошечный столик, у которого стоял стул, сложил на груди руки и впервые за этот вечер осознал, что именно было не так. Не долгая дорога, не проездной, никому не нужный, город, и даже не скрипнувшая под весом Гона кровать в номере – они встречались в местах и похуже, занимались сексом липкие от пота, пахнущие кровью и с пульсацией адреналина в венах. «Не так», точнее «не таким» был сам Гон. В иной раз, при виде друг друга, они не могли дотерпеть даже до уединенных мест, не говоря уже о столь долгом промедлении и предложении чая у края застеленной кровати.       Кажется, в этот раз все было не так просто. Впрочем, кое-что должно было сработать. Ему никогда не составляло труда увлечь Гона в простую и бесхитростную игру, и на нее он поставил ставки, желая вновь увидеть на себе ясный взгляд потерявшихся карих глаз.       – Если я выгляжу, как и всегда прекрасно, то, как и всегда, трахни меня, – его сделавшийся густым голос наполнился властными нотками, и Хисока повел коленом в сторону, демонстрируя мягкую ткань брюк, струящуюся вдоль бедер.       И этот простой трюк сработал. Чуть медленней, чем Хисока ожидал, но, когда тугой узел пояса пальто поддался аккуратным пальцам, и поясок проскользил по узким бокам, падая на стол, Гон оказался близко, прямо между разведенными ногами. Пальто упало на поверхность стола следом. Карие пожирающие необузданным желанием Хисоку глаза от лица сместились ниже. Заворожённо оглядели тонкий чокер, такой же лакированный, как и кожа на сапогах, медленно спустились дальше, скользнув по не застегнутому вырезу белоснежной рубашки, и задержались у ремня тонких брюк. На нем была пристегнута массивная кобура.       Губы Хисоки растянулись в улыбке.       Закипела вода в чайнике. Громко клацнула кнопка включения, и потух синий цвет подсветки. Ладонью Хисока коснулся покрасневшей с мороза смуглой щеки, уже желая сказать что-нибудь успокаивающее, как почувствовал холод своих пальцев. Оказывается, за время пути они успели замерзнуть. Это чувство отвлекло, сбивая выстроившийся порядок глупых слов успокоения, но стоило Хисоке вновь сложить все слова вместе, как Гон опустил свою широченную теплую ладонь поверх замерзших пальцев и заговорил раньше:       – Может все-таки чай?       – Чай – плохой предвестник секса. Вот если бы ты предложил мне вино…– Хисока легко пожал плечами. Затем его рука выскользнула из-под чужих ладоней и поймала щетинистый подбородок. Выгнувшись в спине, Хисока прижался грудью к Гону. – Ты же сам позвал меня…– прошептал он в самое ухо. – Так не медли, сделай, что хотел.       Потребовалась секунда, прежде чем крепкие руки сжали тело Хисоки в плотных тисках. Волна первобытного удовольствия растеклась по его телу. Глаза закатились в удовольствии и дыхание само в миг стало жарким. Гон вцепился в него с той неудержимой силой, что всякий раз сводила Хисоку с ума.       От усилившегося давления скрипнула ножка стула, и следом откинутый тонким каблуком он с грохотом повалился на пол, в то время как Хисока оказался плечами прижат к стене и распластан поперек миниатюрного столика. Гон придавил его сверху, яростно и больно целуя алые губы. Вокруг его рта яркими мазками отпечаталась помада, когда он отстранился и застыл, глядя в лицо своей несдержанности.       Пара секунд отдыха дала перевести дух. Дыхание выровнялось, мысли в голове Хисоки встали на место, и, облокотившись на один локоть, второй рукой он с силой ткнул Гона в грудь, заставляя того отступить.       – Зверь мой, тише. Ты заставил меня ехать на другой конец страны, дай теперь хоть помыться.       Как ошпаренный этими простыми словами, Гон быстро отступил, неловко вымолвив:       – Прости…       – Ничего. Я же сам сказал тебе меня трахнуть, так что не за что просить прощения, – с этими словами Хисока ловко поднялся, расправил ладонями складки на одежде, и напоследок, пригвоздя легким толчком Гона к месту, удалился в крохотное помещение рядом со входом.       Выключатель в ванной включил противно гудящую длинную люстру, что давала освещения чуть ли меньше, чем единственная лампочка в остальном номере. Хисока поморщился, но дверь за собой закрыл. Развернулся и в мутном зеркале увидел свое отражение. За пару, наполненных страстью минут, его щеки и подбородок перепачкались помадой, прическа растрепалась, а уши предательски алели, сдавая местонахождение самого нежного участка тела. Оценив чужие старания на щеках, Хисока облокотился о раковину и заглянул в свои глаза. По всей видимости, сегодня ему предстояло не просто получить удовольствие от вчера, а побыть с Гоном, в глазах которого бездонная неясная по своей природе пропасть норовила затянуть в черный омут плескающуюся в глубине надежду. Гону нужна была его поддержка, и в глубине души Хисока был бы рад ее дать, если бы не чувствовал, как ускользает в счастливое прошлое его наивный и беспечный маленький Гон.       Увы, на этот раз все оказалось не так просто.       Отвернувшись от зеркала, промедливший Хисока поспешил раздеться. Поочередно бросил снятые вещи в угол под держатель туалетной бумаги, и, закрыв унитаз крышкой, положил на него брыкнувшую железным карабином кобуру. Дверь осталось не защелкнутой, но в то короткое время водных процедур, когда Хисока, отбросив лишнее мысли, отдался окутавшему его тело теплу, в ванную никто не зашел. Впрочем, Гон был слишком послушным мальчиком, чтобы заявиться без приглашения и увидеть всю притягательно-развратную картинку мокрого подтянутого тела без спроса.       Чистое сложенное плотной подушечкой полотенце впитало капли на бледной коже. Сапоги вместе со сброшенными ранее вещами остались на полу, и босяком Хисока выскользнул из ванной, оставив на теле лишь чёрную полоску чокера. Он сделал шаг, припал плечом к косяку, и посмотрел на макающего чайный пакетик в кружку Гона. Тот все еще был одет.       – Ты видимо пропустил мои слова о вине…       – Вино в холодильнике, а эта кружка мне. – Двумя пальцами Гон сжал горячий пакетик и чуть слышно зашипел. – Открыть его сейчас или... – его взгляд оторвался от чашки, переместился вбок, и не без удовольствия Хисока лицезрел, как тусклые карие глаза разжигает огонь желания.       И этот момент нельзя было упускать.       Оторвавшись от стены, он изящно качнул бедрами, сделал шаг, и дело осталось за малым – секунда, две, легкое касание пальцев, движение спертого воздуха, и запачканные алыми следами губы смяли его рот страстным желанием. Хисока, точно подросток, потерялся. Рядом с Гоном вся его игра растворялась мгновенно, точно в нейтрализаторе. Вычурная манерность сходила на нет, а голос терялся в стонах. Голодная же страсть заставила болеть зубы от поцелуя. И все это за… минуту? Полторы? Три? Если бы Хисока и знал, то все равно бы сказал, что Гон забылся первым. Это было бы правдой, и маленькой уловкой потери счета времени.       Захваченные пылом, они оказались в кровати. Матрас предательски скрипнул, и Хисока четко зацепился за этот звук, не позволяя себе раствориться в жажде окончательно. Гон навалился на него сверху, все так же яростно сминая губы и расчерчивая по щекам полосы-следы колкой щетины. Он напирал, и под этим напором Хисока мог бы, отдав контроль, расслабиться, но он упер ладонь в сокрытую футболкой грудь и ощутимо надавил, заставляя пылкого партнера отпрянуть.       – Запомни этот момент… А то так тебе нечего будет вспоминать длинными и темными ночами в холодной кровати, – с тенью беззлобной усмешки прошептал Хисока, ладонью оглаживая смуглую впалую щеку, ради веселья неаккуратно размазав по ней красные следы помады.       Эти грубые ласки смогли остудить рьяный пыл. Гон, захваченный эмоциями, будто протрезвел. Моргнул, испытующе-длинно всмотрелся в глаза Хисоки, легко удерживая немигающий цепкий взгляд, и вдруг резко сделался прежним, каким Хисока увидел его чуть раньше – тусклым, испуганным и пустым, но так ясно вновь желающим чувствовать.       И вдруг все встало на свои места. Такие взгляды за свою долгую насыщенную жизнь Хисока видел уже ни раз. Видел и безразлично проходил мимо, ровным счетом не испытывая ни капли сочувствия. В его сердце давно уже хозяйничало безразличие к чувствам других людей. Он давно уже разучился сопереживать, и потому глядел на такого Гона, как и прежде, не теряя во взгляде шального интереса и соблазнительного притяжения. И это единственное, чем он мог ему помочь. Возможно это и было тем единственным, из-за чего он оказался здесь.       Не теряя страсти, Хисока убрал руку от лица Гона и забавы ради зацепился двумя пальцами за ворот его футболки, резко оттянул, и в кожу на задней стороне смуглой шеи впилась плотная строчка машинного шва.       – Разденься, – отдал он следом короткий приказ. – Неприлично расхаживать одетым рядом с обнаженным партнером. – Будто в наказание, палец Хисоки метко ткнул прямо в кончик выпирающего бугра темных брюк, и возвращенный в игру Гон, поймав его грубую ладонь за запястье, усмехнулся.       – Знаешь…Я не встречал еще ничего более очаровательного, чем ты, говорящий о приличии, – произнес он, ловя второе тонкое запястье и заводя руки Хисоки тому за голову.       – Хочешь сказать, что разложишь меня одетым, как шлюху?       – Тцссс…       Тихий шепот воззвал к примирению. Расстояние сократилось, карие глаза сверкнули былой уверенностью, Хисока предвкушающе набрал полные легкие воздуха, и Гон успокаивающе-нежно провел свободной ладонью по сквернословящим губам.       – Почему ты всегда такой дерзкий? Неужели так сложно быть хоть чуточку нежнее?       – Если хочешь нежнее, найди себе женщину.       – Ни одна женщина не заслуживает бремени разделенной со мной жизни.       Хисока усмехнулся.       – Ненавижу это твое чертово благородство, – выплюнул он, скаля острые зубы. Гон же оставил на них легкий поцелуй.       – Ненавидь только если, твоя ненависть – признание в любви. – Дорожка поцелуев привела к уху, и Гон опалил дыханием чувствительную кожу Хисоки, по которой вниз, к шее, разбежались мурашки.       И даже они не сдержали искреннего беззлобного смеха и глупой, почти счастливой улыбки.       – Что за ерунду ты несешь со мной в постели? – закатились узкие смешливые глаза, и Хисока обреченно покачал головой. Чего-то подобного он вполне мог ожидать от этого все еще безмерно наивного юнца, возомнившего себя главным мужчиной в его жизни.       Оторвавшись от поцелуев в ухо, Гон приподнялся и совершенно легко и уверенно ответил:       – Ерунду, что заставляет тебя улыбаться.       И в этот момент Хисока забыл, как дышать. Когда же вспомнил, его язык нежно втягивали в жаркий рот потресканные от холода губы. Глаза закрылись, а грудь сдавала тяжесть чужого тела.       С прошлой их встречи Гон стал ощутимо старше и еще чуточку уверенней в постели. Его руки, не ослабляя хватки, держали запястья, язык утягивал в будоражащую сотни рецепторов игру, а ноги властно устроились меж раздвинутых в стороны бедер.       А ведь когда-то давно этот едва оперившийся птенец, оступаясь и краснея, лепетал что-то о самой сильной неземной любви, о самых искренних чувствах и самых смелых надеждах. Тогда Гон был для Хисоки ровно, что никем – простым посыльным, которому не доставалось и крошки хлеба с общего стала. Хисока же занимал далеко не самое скромное место в другой цепочке витиеватой иерархии крупного преступного синдиката. И, надо признать, уже тогда Гон был чертовски храбр или скорее глуп, что посмел заговорить в присутствии Хисоки. Это могло стоить ему жизни, но привело их сюда – к жарким вздохам, пылким и длинным поцелуям и общей на двоих страсти.       Впрочем, полчаса назад, переступая порог этого номера, Хисока еще не предполагал, для чего здесь оказался. Его милый Гон, его преданный и ласковый щеночек, был полностью окутан в кокон страхов и печали. И, конечно же, Хисока слукавил, решив, что до чувств Гона ему совершенно нет дела, как и до чувств других. От такого Гона где-то в глубине его души сердце предательски сжималось, подбивая действовать, даря наслаждение и желание.       Надо сказать, его расчеты сработали – Гон действительно смог отдаться моменту. Он властно нависал сверху, ловя безграничное ощущение свободы действий. А Хисока, добровольно разрешая ему все, позволил себе почувствовать.       Его тело покрывали поцелуи. Они приходились то в губы, то в щеки, то в шею, да в любой участок тела, оказавшийся поблизости. Поцелуи эти – незамысловатые отпечатки губ, такие же, как оставляли на коже Хисоки многие, но почему-то именно эти, оставленные губами Гона, ощущались маслянистыми и трепетными.       Гон в целом относился к телу Хисоки через чур трепетно. И раньше этот терпет, Хисока списывал на неопытность. Но оказалось, даже огрубевшие, покрывшиеся мозолями и познавшие тяжесть оружия руки Гона оставались с ним такими же нежными, как и в прошлом.       Но в отличии от прошлого, сейчас Гон совершенно умело скользил языком вдоль выпирающей жилы на тонкой шее. Дойдя до препятствия в виде тонкой полоски чокера, он зубами прикусил его, и, опустившись ниже, оставил поцелуй у края подмышки, задевая еще одну супер-чувствительную зону.       Хисоку пробила мелкая дрожь. Его мысли окончательно спутались и потерялись в глубине сознания – наружу вышли ощущения. Хисока сгорал от возбуждения. Его тело покрылось мурашками, а от легкого прикосновения дыхания спину выгнуло дугой. Комнату заполнил рваный-сдавленный стон, и вслед за ним Хисока тихонько заскулил. Черт побери, непозволительно быстро рядом с ним!       – Подержи руки над головой, – отдали приказ помеченные красной краской губы. – И не опускай их, пока не разрешу. А я пока разденусь.       Хисока сопротивляться и не думал. Он туманно осознал услышанное, схватился ладонями за подушку, чтобы не дай бог не отпустить, и открыл сомкнутые веки, с наслаждением запечатляя в памяти каждое движение, избавляющие его возмужавшего любовника от одежды.       – Готово. Но руки из-за головы не убирай. А в награду я потом вылижу каждый твой палец, если сумеешь продержаться до конца. Согласен?       – Да… – только и смог проговорить Хисока, распластавшись на простынях под мускулистым, сильным и крупным телом.       – Тогда сегодня, тебе придется полежать смирно, – провели широкие пальцы по раскрытым Хисоки губам, и тот втянул фаланги в рот, размашисто лаская в горячем рту грубую кожу пылким языком. От взрослеющего Гона у Хисоки совершенно точно голова шла кругом хлеще, чем от приема всех возможных возбудителей.       Их секс был быстрым. Словно два подростка, коснувшихся друг друга впервые, им хватило пары движений. Более того, разгоряченный Хисока кончил мгновенно, как Гон проник в его тело. Он сжался, обхватывая внутри небольшой член, дрогнул и излился, тяжело дыша и постанывая. Следом прошептал что-то, чего уже не помнил, но, что заставило Гона продолжить – и совсем скоро ему на живот выплеснулись густые капли чужого семени.       Гон лег на кровать рядом. Потянулся за салфетками, щедро выдернул целый пучок и собрал с Хисоки последствия их страсти.       В коридоре щелкнул замок чужой двери. Секундой после послышался детский заливистый смех, маленькие ножки затопали по полу. Отец отправил за ребенком мать, и та, побежала за ним, клацая по бетонному полу коридора шпильками.       Хисока, набрав полную грудь воздуха, выдохнул. Оргазм уже отпустил, сознание очистилось, но изнеженное тело все еще отказывалось двигаться.       – Звукоизоляция здесь так себе, – заметил он, когда разобрал каждое слово, произнесенное догнавшей ребенка матерью.       – Обычно здесь тише. Да и эту семью я слышу впервые, наверное, только заселились.       Хисока, опустив из-за головы руки, повернулся на бок.       – Иными словами, ты здесь долго?       Вопрос, казавшийся простым, заставил Гона перемениться в лице. Его взгляд скользнул от глаз Хисоки ниже, безразлично пробежался по его обнаженному телу и застрял где-то в складках смятого в ногах одеяла.       Вдруг резко кожей почувствовалось прохлада номера. И будто одергивая ее, Хисока повел плечом, перекатился на бок и встал с кровати, следом бесцеремонно облачаясь в брошенную на прикроватную тумбочку чужую футболку.       Гон не сдвинулся с места. Номер окутала тишина.       Хисока распахнул пыльные шторы, взглядом зацепился и проследил, как прыгавший по гаражам пацан скатывается на потрепанной картонке с горки, и, обернувшись обратно к своему некогда такому же несмышленому пацану, произнес:       – Думаю, стоит выпить вино. – Молчание нужно было чем-то разбавить. Да и серьезные разговоры ему было легче вести не на трезвый ум.       Через пару минут все было готово. В пластиковых стаканчиках плескалась бордовая жидкость, упаковка нарезанного сыра, отыскавшаяся в холодильнике, была вскрыта, и на бедрах Хисоки появились шелковые черные боксеры. Гон же накинул на плечи халат.       – Тогда за встречу? – поднимая вверх стаканчик, предложил тост Хисока.       – За встречу, – согласился Гон, чокаясь.       Начали они осторожно, а затем и не заметили, как последние капли разбавили их бокалы. Гон жадно допил вино до конца, откинулся на спинку стула, и прикрыл полные тоски глаза. Хисока, устроившись с ногами на столе, молча наблюдал за ним, разламывая ломтики сыра по кусочкам и отправляя их в рот.       Гон все еще был напряжен. Остудив оргазмом бурю страсти, он вновь сделался сам не своим. Смотрел, не видя перед собой развратных поз Хисоки, провалился в думы и отчаянно хватался за каждое, брошенное Хисокой, слово, отчаянно поддерживая диалог, но следом вновь обрываясь молчанием. В такие моменты в тишине номера слышен был лишь шепот телевизора за стенкой.       Смотреть на такого Гона было тяжело. Впрочем, когда-нибудь с их работой это должно было случится. И Хисока понимал, что именно могло сломить Гона так сильно. К несчастью, он слишком хорошо его знал, чтобы терзаться в догадках.       Разделив последний кусочек сыра, Хисока опустил сразу два ломтика на язык, прожевал их и окинул взглядом опустевший стол. В иной раз, на этом моменте, он бы уже собрался уходить или бы соблазнял Гона на повторение, но сегодня ему предстояло остаться на ночь даже без надежды на продолжение. И виной тому было не расписание поездов, не сгущавшиеся на улице сумерки, а сутулые, поникшие плечи.       Закинув ногу на ногу, он облокотился локтем об острую коленку и другой рукой провел по сомкнутым губам напротив. От неожиданности Гон дернулся, распахнул глаза, но не отстранился.       – Ты обещал вылизать мои пальцы, если я буду послушным, – напомнил Хисока. – Свою часть сделки я выполнил.       – И правда, – прошептал Гон, обхватывая тонкое запястье и губами касаясь нежных подушечек. – Сейчас исправлюсь. – Его язык, прошелся по зоне кутикулы, оставляя влажный след.       Хисока улыбнулся, зацепил свободными пальцами щетинистый чужой подбородок и произнес:              – А теперь думай об одном лишь мне, не отвлекайся. Здесь ты и я… Между тобой и мной все ровно так, как было. И мне нравится все тоже, что и раньше, – на этих словах Гон проскользил по боковой стороне пальца и оставил поцелуй в ямочке меж указательным и средним пальцами, в месте, где у Хисоки красовалась темная точка родинки. Четкую речь сбил несдержанный стон. Хисока жарко втянул носом воздух, смотря прямо в радужку карих глаз, и Гон лизнул его палец снова.       Раз, два, три, с каждым движением и вторящим ему сладким голосом Гон отдавался процессу все яростнее, пылко втягивал в рот когтистые пальцы, посасывал их и оставлял холодеющий на воздухе слой слюны. И когда последний палец выскользнул из влажного рта, Хисока мог бы вновь утянуть Гона в постель, но за место этого, он лишь склонился к его лицу и властно поцеловал, останавливая, давая понять, что на сегодня слепого забвения достаточно.       – Пойдем спать, – прошептал он, когда поцелуй оказался разорван. – Ведь, как я полагаю, ты давно не спал? – вопрос глаза в глаза.       – Вчера или сегодня… вроде спал.       – Ладно, – легонько похлопал Хисока пальцами смуглые щеки, задевая чужие виски. – Три дня. Три дня со мной, и ты возвращаешься в строй.       Гон прикрыл полные в миг поглотившей их тоски глаза. Прижался к теплым ладоням на щеках. Его брови сошлись к переносице, губы дрогнули и поджались в тонкую полоску.       Хисока провел большими пальцами по нижнему краю его ресниц, собирая влагу. Смотреть на его маленького мальчика было… больно. Но, когда Хисока, заговорил вновь, его голос не дрогнул:       – Гон, если ты до сих пор здесь и способен говорить, значит это была случайность. В любом случае в нашей работе промедление всегда может стоить жизни. Так что у нас есть ровно три дня. После, я не смогу остаться с тобой. Ты должен будешь собраться и не кидаться так рьяно в объятья других. Иначе, я буду ревновать, – улыбнулся Хисока. – А пока у тебя есть время, чтобы отпустить себя и выплакать все слезы. Но пока я пойду найду здесь магазинчик и запасусь завтраком, а, когда вернусь, ты должен будешь быть чистым и готовым ко сну ждать меня в кровати.       Этим вечером, когда Хисока с пакетом из супермаркета вернулся в номер, Гон действительно ждал его в постели. За стенкой все еще разговаривал телевизор, из распахнутой форточки врывался в помещение ветер, колыхая пыльную тюль, и Хисока, распихав завтрак по мини-холодильнику, вместе с собой укрыл Гона одеялом. Обнял его плечи, пристроил темноволосую голову на своей груди и через время почувствовал холодные слезы, стекающие по коже. Прошептал слова поощрения и ничего не спрашивал, обнимая и накручивая на палец темные пряди. Гон плакал не так долго, а потом рассказал, как быстро и легко пуля прошла Киллуа сквозь череп, как Киллуа не проронил и звука, и как грохот его недвижимого тела, шлёпнувшегося на припорошённый снегом асфальт, до сих пор звучал у Гона в ушах. Хисока в ответ лишь крепкой рукой прижимал его к себе, давая опору, и с каждым произнесенным Гоном словом понимал, что когда-нибудь, когда пуля пройдет сквозь рыжие пряди на его голове, Гон, узнав о его смерти, лишь молча выпьет полную рюмку, отдавая дань памяти о нем и удаляя контакт из записной книжки. Ровным счетом так, как сделал бы сам Хисока. И надо сказать, это маленькое осознание, заставило Хисоку нежнее обнять смуглые плечи, всем сердцем желая сохранить такого, способного на эмоции, Гона еще хоть чуточку дольше.